Королевство Канарских островов

Королевство Канарских островов — королевство, существовавшее на Канарских островах в первой половине XV века, вассал Кастильской короны.

В 1402 году французский мореплаватель Жан де Бетанкур высадился на острове Лансароте и, с согласия местного правителя, возвёл там форт Рубикон. Когда Бетанкур отплыл в Кадис за подкреплениями, между оставленными им в качестве командующих Гадифером де Ла Саллем и Бертином вспыхнул конфликт: если Ла Салль готовился продолжать покорять острова, то Бертин хотел вернуться в Европу с грузом рабов, и бросил Ла Салля без средств к существованию. Оставшимся на Лансароте европейцам удалось продержаться до прибытия помощи, а в 1404 году вернулся и сам Бетанкур.

Бетанкур получил у испанского короля Энрике III признание себя королём Канарских островов (официально титул был присвоен папой Иннокентием VII) в обмен на принесение вассальной присяги. После этого началось завоевание Канарских островов.

Жан де Бетанкур покинул Канары навсегда в 1412 году, оставив управителем четырёх покорённых и колонизированных к тому времени островов своего родственника Масио де Бетанкура. Масио де Бетанкур в 1418 году продал свои владения и права на покорение оставшихся островов Энрике Пересу де Гусману. Затем острова сменили владельцев ещё несколько раз, пока в 1445 их (и права на покорение оставшихся) не получил Эрнан Пераса-старший с сыном Гильеном Пераса и дочерью Инесой Пераса. После смерти Эрнана и Гильена правителями островов стали Инес и её муж Диего Гарсиа де Эррера, которые в 1477 году оставили остров Гомера своему сыну Эрнану Пераса-младшему, а права на остальные острова продали кастильской короне. Эрнан Перас-младший погиб в 1488 году во время восстания аборигенов.

На Канарские острова претендовала и Португалия, которая признала острова владением Кастилии лишь в 1479 году по Алькасовашскому договору.

Отрывок, характеризующий Королевство Канарских островов

«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.