Королевство Островов
| Королевство Островов | |||||||
| Rìoghachd nan Eilean | |||||||
| |||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| |||||||
 Карта Королевства Островов к концу 11 столетия | |||||||
| Столица | Каслтаун, Остров Мэн | ||||||
| Язык(и) | Древнеисландский, Мэнский, Шотландский (гэльский) | ||||||
| Религия | Христианство | ||||||
| Средние века | |||||||
| История | |||||||
| - 1079 | Битва при Скайхилле | ||||||
| - 1266 | Шотландское вторжение | ||||||
| - 1266 | Пертский договор | ||||||
Королевство Островов (гэльск. Rìoghachd nan Eilean, англ. Kingdom of the Isles) — гэльско-норвежское государство на Гебридских островах и западном побережье Шотландии в эпоху средневековья. Несмотря на номинальный сюзеренитет над королевством сначала Норвегии, а после 1266 года Шотландии, государство фактически сохраняло независимость до конца XV века, опираясь на могущественный военный флот. Королевство Островов сыграло значительную роль в развитии культуры горных кланов Шотландии и шотландской государственности в целом. Глава государства, начиная с 1366 года, носил титул лорда Островов (гэльск. Triath nan Eilean, англ. Lord of the Isles).
Содержание
Территориальная основа
Территория королевства Островов на протяжении всего существования этого государства оставалась достаточно стабильной, что во многом объясняется географическим единством этого региона. В состав королевства входили Гебридские острова, а также западное побережье Шотландии — средневековый Аргайл, включающий области Кинтайр, Напдейл, Ковал, Лорн, Арднамерхан и Морверн. Гебридские острова представляют собой архипелаг из более чем 500 островов разной величины, гористых Внутренних Гебрид у побережья и более пологих Внешних Гебрид западнее. Побережье Аргайла ориентировано в сторону моря и резко отделено от остальной территории Шотландии главным хребтом Грампианских гор. Многочисленные заливы и фьорды Аргайла связывают прибрежную территорию с островами, образуя единый культурно-географический регион, ориентированный на море. Ни одна из точек Аргайла не отстоит от морского берега более, чем на 12 миль. Именно море являлось главным способом коммуникации и объединения этих территорий, тогда как подступы с востока в период средневековья были сильно затруднены из-за покрытых густыми лесами гор. Хотя территория королевства Островов в географическом отношении представляла собой далёкую периферию Европы, морская ориентация государства позволяла ему играть важную роль в историко-культурном развитии Британских островов и Скандинавии.
Предпосылки образования государства
Гэлы и викинги
В древности Гебридские острова и западное побережье Шотландии населяли, по-видимому, различные пиктские и кельтские племена. С IV века на этой территории начинают активно расселяться ирландские гэлы (скотты), которые на рубеже V и VI веков создали здесь собственное государство Дал Риада. Это королевство включало в себя Антрим, Аргайл и Внутренние Гебридские острова. В 843 году Дал Риада была объединена с королевством пиктов в единое государство, позднее получившее название Шотландия.
С 793 года территории Дал Риады и Внешние Гебриды начали подвергаться набегам норвежских и датских викингов. Они разоряли гэльские монастыри и населённые пункты гэлов и к середине IX века полностью подчинили территорию своей власти, прервав культурно-политические связи региона с восточной частью Шотландии. От набегов викинги перешли к колонизации. Первые постоянные поселения норвежцев возникли на Внешних Гебридах уже в начале IX века и постепенно распространились на всю территорию западного побережья вплоть до Галлоуэя на юге. В отличие от практически полной колонизации норвежцами Оркнейских островов, на Гебридах и в Аргайле викинги не вытеснили местное гэльское население. Согласно современным исследованиям[1], от 2/3 (остров Скай) до 1/3 (Айлей) топонимов Гебридских островов имеют норвежское происхождение. Эта доля примерно соответствует интенсивности норвежской колонизации региона. О скандинавском влиянии говорит тот факт, что уже в IX веке гэлы стали называть Гебриды «Островами чужеземцев» (гэльск. Innse Gall).
Между норвежцами и гэлами западного побережья быстро сформировалась сложная система взаимовлияния и интеграции. Межнациональные браки приобрели значительный размах, викинги приобщились к гэльской культуре, через которую в среду скандинавов проникло христианство и ирландские традиции, а гэлы восприняли воинственный образ жизни норвежцев и их политическую систему. Взаимная ассимиляция породила к концу IX века формирование особой этно-культурной общности гэлло-норвежцев Гебридских островов, известной авторам ирландских хроник под названием Gall-Gaedhil — «чужеземные гэлы». Для ирландских монахов это были пираты и торговцы, однако именно они создали специфическую, ориентированную на море, культуру и стали национальной основой возникающего на западном побережье нового государственного образования.
Борьба за острова
Начиная с 875 года на власть над Гебридскими островами стали претендовать короли Норвегии, рассматривая эти территории как важное связующее звено между Скандинавией и Ирландией. Король Харальд Прекрасноволосый несколько раз пытался подчинить острова и укрепившихся здесь норвежских вождей, противившихся его политике централизации, однако правители Гебрид сохраняли значительную автономию. Помимо короля Норвегии власть над островами оспаривали короли Шотландии, ярлы Оркни, норвежские правители Дублина, ирландские короли острова Мэн и Ленстера. К концу X века относятся свидетельства о «королях Гебридов» (др.-ирл. rí Innse Gall) братьях Готфриде и Магнусе, совершавших набеги на побережье Ирландии и Уэльса. По всей видимости, они были вождями некоторых колоний викингов на островах без сколь-либо стабильной территориальной основы, однако показательно использование ирландского титула короля, а не скандинавского конунга или ярла, что свидетельствует о наличии уже в это время сильной гэло-норвежской элиты на Гебридах.
В 1079 году норвежец Годред I Крован захватил власть на острове Мэн и подчинил своей власти Гебридские острова. Он не только основал скандинавскую династию королей Мэна, правившую до 1265 года, но и заложил основы единого островного государства вдоль западного побережья Шотландии. Однако уже в 1098 году король Норвегии Магнус III во главе крупного флота прибыл на Гебриды и восстановил там королевскую власть. Шотландия была вынуждена признать сюзеренитет Норвегии над Мэном и Гебридскими островами. Согласно «Саге об оркнейцах» шотландский король согласился отказаться от прав на все острова западного побережья, омываемые доступным для судоходства морем, а Магнус, желая закрепить за Норвегией полуостров Кинтайр, приказал перетащить себя в ялике через узкий перешеек, отделяющий полуостров от основной части Шотландии. Несмотря на всю легендарность, эта история свидетельствует об уже сложившейся территориально-культурной общности побережья Аргайла и Гебридских островов. Результатом экспедиции Магнуса III стало укрепление политического единства этого региона и сохранение его ориентации на Норвегию.
После смерти в 1103 году Магнуса III центральная власть короля Норвегии над Гебридами резко ослабла. Более того, восстановленная на Мэне скандинавская королевская династия также не смогла установить прочный контроль над островами. Образовался некий вакуум власти, который вскоре заполнила новая сила — гэло-норвежская элита Гебридских островов и Аргайла.
Возникновение государства
Сомерлед
Образование королевства Островов связано с именем Сомерледа. Его происхождение остаётся таинственным. По всей видимости, среди его предков были как норвежские викинги, так и гэльские вожди Дал Риады и Гебридских островов. Сам он женился около 1150 года на дочери короля Мэна, а его сестра вышла замуж за Малькольма Макхета, потомка шотландского короля Макбета. Таким образом Сомерлед находился в центре сложной системы взаимосвязей между скандинавской, гэльской и шотландской культурами. В 1130-х годах Сомерлед, воспользовавшись смутами в Шотландии, установил свой контроль над Аргайлом, а в 1153 году поддержал мятеж Дональда Макхета в Морее против шотландского короля. Однако уже в следующем году Сомерлед обратил свой взор в сторону Ирландского моря и Гебридских островов.
За власть над Гебридами в это время вели борьбу норвежские короли Мэна и Дублина. Заключив союз с Дублином, в 1156 году Сомерлед снарядил крупный флот, который разгромил войска короля Годреда II у острова Мэн. Последний был вынужден уступить Сомерледу южную часть Гебридских островов. В 1158 году Сомерлед вновь вторгся на Мэн, изгнал Годреда и подчинил своей власти все Гебриды, включая Мэн. Это означало рождение нового государства на западном побережье Шотландии, получившего название королевство Островов.
Установив свою власть на Гебридах и в Аргайле, Сомерлед продолжил экспансию. В 1164 году он возглавил мощный гэло-норвежский флот, атаковавший владения шотландского короля в Клайдсайде. Это вторжение рассматривается современными историками[2]как попытка обеспечить независимость гэльских территорий западного побережья против массированного наступления нового англо-нормандского дворянства во главе с домом Стюартов, начавшегося ещё в правление короля Давида I. Однако в битве при Ренфру Сомерлед потерпел поражение и погиб. Его тело было захоронено в монастыре на острове Айона, духовном и культурном центре основанного им государства.
Сыновья Сомерледа
После смерти Сомерледа остров Мэн и Внешние Гебриды отделись от королевства Островов, вернувшись под власть скандинавской династии Крованов. В свою очередь, сыновья Сомерледа поделили между собой оставшиеся территории. Старший Дугал получил центральную часть владений своего отца (Аргайл и острова Малл, Лисмор, Колл и Тайри). Ангус — Гарморан, Скай, Норт- и Саут-Уист, Рам, Эгг, а также, вероятно, Арран и Бьют. Третий сын Ранальд стал владельцем Арднамерхана, Морверна, Кинтайра и островов Айлей и Джура. После смерти Ангуса в 1210 году его земли отошли к сыновьям Ранальда. К счастью для молодого государства, королевство Шотландия в это время ввязалось в длительные войны с Англией, что обеспечило период мирного развития до середины XIII века, несмотря на ослабление, вызванное разделом страны.
В ирландских хрониках Дугал именуется королём Аргайла (др.-ирл. rí Airer Goidel), а Ранальд — королём Гебридов (др.-ирл. rí Innse Gall). От Дугала ведёт своё происхождение клан Макдугалл, господствующий в Аргайле на протяжении последующих столетий. Борьба между ним и потомками Ранальда, стала центральным моментом развития королевства Островов. Из всех детей Сомерледа Ранальд, вероятно, был наиболее выдающимся. Очевидно, что он претендовал на верховную власть над королевством, ведя борьбу со своими братьями и активно используя достаточно крупный флот для установления господства в Ирландском море. В то же время, Ранальд пытался объединить гэльские традиции с расширяющимся влиянием феодализма, о чём свидетельствует описание его печати, на которой гэльская галера соседствует с вооружённым рыцарем. Его дети — Дональд, основатель клана Макдональд, и Руаири поделили между собой владения отца: первый получил Кинтайр и южную часть Гебридских островов, а второй — Гарморан.
В начале XIII века короли Островов активно участвовали в борьбе за влияние в Северной Ирландии, поддерживали мятежи шотландской знати против центральной власти. В 1222 году король Шотландии Александр II предпринял поход в Аргайл с целью усмирения потомков Сомерледа. Это была первая попытка подчинения королевства Островов Шотландии. Видимо ко времени похода относится основание двух замков на западном побережье — Тарберта в Кинтайре и Эйлен-Донана в Кинтайле, ставших центром влияния шотландского короля в этом регионе. Однако уже в 1230 году острова оказались перед другой угрозой: на Гебриды прибыл крупный норвежский флот, который захватил Бьют, разорил Кинтайр и восстановил сюзеренитет Норвегии над королевством Островов.
Между двумя державами
Со второй трети XIII века началась экспансия Шотландии на Гебридские острова. С другой стороны, укрепившаяся Норвегия также стремилась усилить своё влияние в регионе. Короли Аргайла и Гебридов оказались в центре конфликта двух держав. Все три ветви потомков Сомерледа — Макдугаллы, Макдональды и Макруаири — владели территориями и на островах, юридически признающих сюзеренитет Норвегии, и на побережье Аргайла, находящимся в вассальной зависимости от Шотландии. Двойное подчинение и конфликты между родами осложнили ситуацию.
В 1248 году Юэн Макдугалл, правнук Сомерледа, предпринял поездку в Берген, принёс оммаж королю Хокону IV, за что тот пожаловал ему титул короля Островов. В ответ в 1249 году в Аргайл вновь вторгся Александр II Шотландский, пытаясь принудить Юэна к подчинению. Кампания, однако, была неудачной, а Александр II вскоре скончался. Тем не менее, эта операция привела к временному изгнанию Юэна и означала начало нового этапа шотландско-норвежской борьбы за Гебридские острова. Уже в 1260 году послы нового короля Шотландии Александра III отправились в Норвегию вести переговоры об уступке Гебридских островов. Норвежский король ответил решительным отказом, а в ответ на шотландский набег в 1262 году на остров Скай, Хокон IV снарядил мощную экспедицию против Шотландии.
В 1263 году норвежский флот прибыл на острова и начал разорять земли баронов, симпатизирующих Шотландии. Если Макруаири без колебаний встали на сторону норвежцев, то Макдональдов пришлось заставлять силой, а Юэн Макдугалл, король Аргайла, вообще отказался поддержать Хокона. В битве при Ларгсе 1—3 октября норвежцы были наголову разбиты, а Хокон скоропостижно умер на Оркнейских островах на пути в Норвегию. В 1265 году шотландцы захватили остров Мэн, а в 1266 году был подписан Пертский договор, в соответствии с которым норвежский король уступал сюзеренитет над Гебридскими островами Шотландии. Многовековая война за острова закончилась их присоединением к Шотландии.
Под властью Шотландии
От независимости к автономии
Период с Пертского договора почти до конца XIII века характеризуется достаточно быстрым включением королевства Островов в единую феодально-административную систему Шотландии. Бывшие короли стали довольствоваться титулами лордов, встав в один ряд с графами давно вошедших в состав Шотландии земель. В гэльские регионы активно внедрялось шотландское право и феодальные институты (рыцарство, оммаж, ленные отношения). Значительный прогресс феодализации Островов относится уже к началу XIV века: земельные владения баронов в массовом порядке переводились на ленные отношения, причём в отличие от феодализма в других странах, на Островах бароны были обязаны королю военной службой не рыцарями, а определённым количеством военных галер.
В 1293 году Гебридские острова и Аргайл были разделены на три шерифства (Льюис, Лорн и Кинтайр), во главе которых стояли назначаемые королём чиновники с судебно-фискальной властью. В процессе интеграции центральная власть опиралась, главным образом, на Макдугаллов, лордов Аргайла, которые смогли быстро приспособиться к новым условиям и с помощью короля Шотландии расширить своё влияние в регионе. Александр Макдугалл стал шерифом Лорна и фактически наместником на всей территории королевства Островов.
Острова в войне за независимость
Высокая степень интеграции королевства в феодальную систему Шотландии отразилась в той роли, которую сыграли бароны Аргайла и Островов в войнах за независимость Шотландии конца XIII — начала XIV веков. Уже в 1286 году Макдональды заключили союз с Брюсами, и в дальнейшем стали главной опорой короля Роберта Брюса в западной части Шотландии. Макдугаллы Аргайла, с другой стороны, встали на сторону Баллиолей и Коминов, а позднее — короля Англии. В результате межклановая борьба за власть на Островах переплелась с общешотландской гражданской войной. Благодаря помощи, оказанной Ангусом Огом Макдональдом королю Роберту после его поражений в 1306 году, шотландское движение за независимость получило новый толчок, а Ангус Ог стал героем средневековой национальной поэмы «Брюс». В 1308—1309 годах войска Брюса вторглись в Аргайл и изгнали Макдугаллов. Ангус Ог и его гэльские отряды с Гебридских островов сыграли важную роль в знаменитой победе шотландцев над англичанами в битве при Бэннокберне 1314 года.
Консолидация
Возвышение Макдональдов
Изгнание Робертом Брюсом Макдугаллов из Аргайла открыло новые возможности перед Макдональдами. Ангус Ог получил от короля хартию, подтверждающую владение Внутренними Гебридскими островами и частью Кинтайра, а в 1324 году ему были переданы земли Макдугаллов в Лохабере, Морверне, Арднамурхане, острова Малл и Тайри. Таким образом Ангус Ог стал крупнейшим землевладельцем в западной Шотландии, что, учитывая его влияние как прямого потомка королей Островов и вождя клана Макдональд, дало толчок к новой консолидации региона и возрождению автономного гэльского княжества на Гебридах. Правда, центральная власть сохранила за собой важнейшие крепости на побережье (Тарберт, Данстаффнейдж и Дунаверти), а также передала значительные земли в Аргайле роду Кэмпбеллов, который в будущем станет главным противником Макдональдов.
Укрепление княжества продолжилось при сыне и наследнике Ангуса Ога, Джоне I, который в 1336 году в соглашении с Эдуардом Баллиолем впервые использовал титул «правитель Островов» (лат. dominus Insularum). В 1346 году после смерти последнего представителя рода Макруаири он унаследовал Гарморан и Уисты, а в 1350 году, благодаря браку с Маргаритой Стюарт, получил Кинтайр и Напдейл. В результате Джон Макдональд фактически возродил королевство Сомерледа (без Ская, Мэна и внутренних территорий Аргайла). Это позволило ему стать одним из крупнейших баронов шотландского государства и претендовать на независимую политику. Джон отказался участвовать в войнах шотландского короля с Англией и не допускал королевских чиновников в свои владения. В 1350-х под руководством лорда Островов сформировалась целая «партия Хайленда» — союз крупных шотландских аристократов горных регионов страны против укрепления центральной власти. Открытое выступление Джона против короля Давида II в 1368—1369 годах, однако не увенчалось успехом.
Расцвет гэльского княжества
Ослабление королевской власти в Шотландии в конце XIV века позволило лордам Островов создать из своих владений фактически независимое государство. Этому способствовало национально-культурная однородность территорий, подчинённых Макдональдам. В то время, как на остальной территории страны англо-шотландский язык вытеснял гэльский, государственная администрация строилась по английскому образцу, а феодализм находился на наиболее высоком уровне развития, во владениях лорда Островов сохранялись и поддерживались гэльские традиции, гэльская культура и язык.
Сложилась особая церемония коронации лорда Островов, во время который новый правитель вставал в отпечатки ног, выбитых в камне. Инаугурация происходила во дворце Макдональдов на небольшом островке на озере Лох-Финлагган, в центре острова Айлей. Рядом с этим островком находился ещё один, известный под названием «Остров Совета», где, начиная с XIV века происходили заседания Совета островов, состоящего из 14-ти крупнейших баронов и вождей кланов Гебридов и Аргайла под руководством лорда Островов. Совет, по-видимому, обладал совещательными и судебными полномочиями на территории княжества. Лорды Островов начали проводить самостоятельную внешнюю политику, ведя самостоятельные переговоры с Англией, Францией и Германией в качестве независимых государей.
Двор Дональда, лорда Островов, стал центром гэльской культуры: барды и сказители с разных уголков горной Шотландии стекались под его покровительство. Период расцвета княжества лордов Островов в конце XIII—первой половине XIV веков стал временем возрождения гэльской поэзии. Сложились целые поэтические династии, воспевающие на родном языке традиции и историю Островов, Шотландии и Ирландии (как, например, Макмуирики).
В начале XV века Дональд, лорд Островов, начал затяжной конфликт с центральной властью и регентом Олбани за власть над графством Росс в северной Шотландии. Эта борьба стала первым крупным конфликтом между двумя шотландскими культурами: гэльской во главе с лордом Островов, и англизированной феодальной во главе с регентом Олбани. В 1411 году состоялась знаменитая битва при Харлоу между войсками лорда Островов и регента Олбани, закончившаяся ничьей, что свидетельствовало о достижении равновесия между гэльскими и английскими силами в Шотландии.
Борьба с королём
Независимое положение лордов Островов не могло не волновать королей Шотландии. Когда Александр Макдональд начал тайные переговоры с Данией о возвращении Гебридов под сюзеренитет Норвегии, шотландский король Яков I собрал крупную армию и в 1428 году вторгся во владения лорда Островов. Однако первая попытка установить контроль над Гебридами не увенчалась успехом: в 1431 году королевские войска были разбиты в битве при Инверлохи отрядами лорда Островов. Более того, в 1436 году Александр присоединил к своим владениям графство Росс.
В середине XV века лорд Островов стал выразителем сепаратистских тенденций гэльских регионов страны. В 1452 году он поддержал восстание «Чёрных Дугласов» против королевской власти, а в 1462 году вместе графом Дугласом Джон II Макдональд подписал секретный Лондонский договор с английским королём Эдуардом IV, предполагающий раздел Шотландии и образование полностью независимого королевства Островов.
Падение государства
Джону Макдональду не хватало решительности для осуществления своих стремлений по формированию независимого государства в гэльских регионах страны. Инициативу вскоре перехватил шотландский король: узнав о Лондонском договоре, Яков III в 1476 году привлёк лорда Островов к суду парламента и конфисковал Росс. Джон не оказал сопротивления, наоборот, за признание Яковом III права на наследование владений Макдональдов его незаконным сыном Ангусом Огом, лорд Островов уступил королю свои права на Кинтайр и Напдейл.
Слабость Джона, его подчинение центральной власти и крупные территориальные пожалования вождям кланов Маклеод, Маклин и Макнейл вызвали недовольство сторонников сильного гэльского государства, во главе которых встал сын и наследник лорда Островов Ангус Ог. В 1477—1481 годах на Гебридах и в Аргайле развернулась настоящая гражданская война между Джоном и Ангусом Огом, завершившаяся в 1481 году разгромом флота лорда Островов эскадрой Ангуса в «Кровавой бухте». В результате Ангус Ог стал фактически главой княжества и клана Макдональд, а лорд Островов довольствовался пенсионом от короля Шотландии. Смутами на Гебридах воспользовались Кэмпбеллы: граф Аргайла захватил сына Ангуса Дональда Дуфа и подчинил своей власти земли лорда Островов на западном побережье.
Смерть Ангуса Ога в 1490 году оставила гэльское княжество без сильного лидера. Горцы вышли из-под контроля и возобновили грабительские набеги на мирное население королевских земель. Этим воспользовался король Яков IV: в 1493 году он провёл через парламент закон о конфискации владений лорда Островов. В течение следующих лет король совершил несколько военных экспедиций на Гебриды, подчинив гэльских вождей и захватив крепости Макдональдов. Власть лорда Островов была ликвидирована, в его владения были назначены шерифы и королевские чиновники. В 1501 году вспыхнуло восстание на Гебридах с целью возрождения королевства Островов, однако оно хоть и с трудом, но было к 1506 году подавлено. Автономное гэльское княжество на западном побережье Шотландии перестало существовать.
Экономическое развитие
В самом начале существования королевства Островов его экономика базировалась на военных походах, разорениях соседних территорий и захватах скота, продуктов и другой добычи во время набегов. В средневековых источниках содержится большое количество упоминаний о походах сыновей и внуков Сомерледа на прибрежные города Ирландии, Мэна и Уэльса. Морские набеги сохраняли своё значение вплоть до XIII века.
Гористый рельеф и суровая природа большей части территории государства не позволяла достичь значительного прогресса в земледелии, хотя в Кинтайре культивировалась пшеница. Большую роль в экономике Островов быстро приобрело выращивание крупного рогатого скота, овец, а также выделка кож и шкур. Сохранились свидетельства о производстве сыра, наличии в хозяйствах местных жителей свиней и домашней птицы. Огромное значение для жизни государства играло рыболовство: прибрежные воды были богаты лососем, сельдью, пикшей и мерлангом. В источниках упоминается также промысел на тюленей, угрей, а на Льюисе и Уистах периодически попадались и киты. Рыбаки Гебридских островов славились во всей Британии. При недостаточно развитом земледелии свою роль сохраняла и охота: побережье Аргайла и многие острова были густо покрыты лесом.
Постепенно в королевстве островов начала развиваться торговля. К началу XIV века Тарберт и Дамбартон были уже оживлёнными портовыми городами, обеспечивающими торговлю Шотландии с Ирландией, Уэльсом и западной Англией. На острове Мэн стали добывать и экспортировать свинец. В Дамбартоне располагалась достаточно крупная ярмарка, на которую стекались рыба, кожи и скот со всех островов и Аргайла, обмениваясь на продукцию земледелия и ремесла Клайдсайда и центральных частей Шотландии. Под 1275 годом упомянут арест англичанами галеры купцов с Гебридских островов в Бристоле, что говорит о достаточно далёких торговых контактах государства.
Галеры королей и лордов Островов высоко ценились на всей территории Британии. Относительно крупные верфи имелись в Аргайле, на Айлее, в Кинтайле. Большое значение также имели наёмные солдаты с Гебридов и западного побережья (гэльск. gallóclaig — «чужестранный воин»). Эти наёмники гэльского и норвежско-гэльского происхождения широко использовались ирландскими королями в борьбе против англичан. Размах наёмничества вероятно свидетельствует о нехватке на территории государства других источников доходов населения.
Церковь и монастыри
Христианство на западном побережье Шотландии имело долгую историю ещё до возникновения королевства островов. Ирландские монахи (Колумба, Доннан и другие) с VI века распространили здесь высокоразвитую религиозную культуру, основали множество монастырей, главным из которых был монастырь на острове Айона — один из важнейших центров христианства на Британских островах. Набеги викингов в VIII—IX веках привели к разрушению Айоны, однако монашеская жизнь не угасла, а с образованием королевства Островов христианство получило новый толчок к развитию. Уже Сомерлед начал прилагать усилия к возрождению кельтских традиций монашеской жизни на Айоне, пригласив туда священнослужителей из Ирландии.
В конце XI века было создано епископство Содор, включающее все Гебридские острова и Мэн. В 1153 году это епископство было подчинено норвежскому архиепископу Тронхейма. Хотя резиденция епископа Содора находилась на Мэне, его деятельность способствовала развитию церковной жизни на всех Гебридских островах. Около 1200 года было создано епископство Аргайла, подчинённое уже шотландской церкви и охватывающее западное побережье. Его кафедральный собор располагался на острове Лисмор в центре владений Макдугаллов. С XIII века началось проникновение на Острова религиозных орденов. На Айоне был основан бенедиктинский монастырь, в Кинтайре — цистерцианский монастырь Садделл (традиция приписывает его основание Сомерледу). Особенно много для поощрения монастырской жизни сделал король Ранальд, сын Сомерледа, который совершал богатые пожертвования в пользу церквей не только своего королевства, но и соседних земель. К концу XIII века на Островах сформировалась система церковных приходов.
Наиболее почитаемым жителями королевства Островов святым был Колумба, которого считали покровителем Гебридов. Существует легенда, что именно Колумба остановил шотландское вторжение 1249 года, явившись во сне к королю Александру II и пригрозив смертью за начало войны против жителей островов. Позднее большое значение приобрёл культ Девы Марии.
Архитектура
Несмотря на то, что история королевства Островов полна междоусобными конфликтами и войнами, очевидно, что в периоды правления сильных государей, таких как Ранальд, Дункан или Юэн государство переживало периоды мира и процветания. Об этом свидетельствуют сохранившиеся до наших дней многочисленные памятники архитектуры XII—XIII веков. Так, комплекс замков Гебридских островов и Аргайла, воздвигнутых, главным образом, в XII веке, не имеет себе равных на всей территории Британии. Замки королевства этой эпохи строились обычно на скалистых выступах на берегу моря в местах, обеспечивающих контроль над морскими путями, но практически неприступных со стороны суши. Характерной чертой таких замков также являются высокие массивные (до трёх метров шириной) стены и несильно возвышающаяся над ними укреплённая башня. Яркими примерами такой архитектуры являются Кисимул на небольшом островке у побережья Барры, Данвеган на остове Скай, Мингарри и Тиорам в Арднамерхане.
К одним из наиболее впечатляющих замков западного побережья принадлежит Данстаффнейдж, возведённый, видимо, Дунканом или Юэном Макдугаллами на месте древней дал-риадской крепости. К правлению этого короля относится также строительство Данолли и Дуарта. Макдональды, в свою очередь, оставили после себя такие шедевры средневекового замкового зодчества, как Скипнесс и Суинн в Кинтайре и Напдейле.
Величественные каменные замки королевства Островов несут ярко выраженное норвежское влияние и контрастируют с деревянными постройками баронов восточной части Шотландии того же периода. Они также свидетельствуют о той роли, которую играло в жизни населения региона море: расположенные на небольших островах или прибрежных скалах, практически все они имеют причалы для стоянки галер или удобные бухты поблизости.
Помимо замков от эпохи королей Островов осталось значительное количество культовых строений. Это простые в плане и строгие по внешнему виду приходские церкви островов и более величественные храмы Скипнесса и Данстаффнейджа. На острове Айона — центре религиозной жизни королевства — сохранились руины бенедиктинского мужского монастыря, основанного Сомерледом, и августинского женского, основанного королём Ранальдом. Стоят упоминания также собор в Садделе и монастырь на Оронсее.
Культурная роль королевства Островов
Королевство Островов сыграло важную роль в сохранении уникальных гэльских традиций и культуры в Шотландии. Именно благодаря длительному существованию полунезависимого княжества гэльская культура и гэльский язык смогли выжить в условиях сильнейшего английского влияния в Шотландии. Относительная стабильность власти королей, а позднее — лордов Островов, обеспечили мирное развитие и процветание гэльской культуры среди воинственных по натуре горцев. Регионы бывшего королевства Островов стали центром складывания особого национального сознания шотландских горцев, которое позднее вошло составной частью в самосознание всего шотландского народа.
Напишите отзыв о статье "Королевство Островов"
Ссылки
См. также
Напишите отзыв о статье "Королевство Островов"
Ссылки
- [www.finlaggan.com/ Финлагган — столица лордов Островов] (англ.)
- [www.electricscotland.com/webclans/m/macdonald/other_isles.htm Макдональды, лорды Островов] англ. MacDonald of the Isles
- [www.fanaticus.org/DBA/armies/III77.html Военные силы королевства Островов ] англ. Scots Isles and Highlands 1050-1493 AD III/77
Литература
- McDonald, R.A. The Kingdom of the Isles: Scotland’s Western Seaboard c. 1100—c. 1336, 1997
- Duncan, A.A.M. Scotland: Making of the Kingdom, Эдинбург, 2000
- Nicholson, R. Scotland: The Later Middle Ages, Эдинбург, 1997
Отрывок, характеризующий Королевство Островов
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.
Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.
«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
