Коронация короля Франции

Первым королём, прошедшим церемонию коронации, на территории современной Франции стал майордом, а затем и король франков Пипин Короткий. Эта церемония коронации стала возможной, главным образом, благодаря альянсу Пипина с Христианской церковью и предназначалась для удостоверения правомерности его прав на престол. В первый раз Пипин Короткий был коронован в марте 752 года на собрании епископов Франкского государства, созванном в Суассоне. Достоверно известно, что церемонию коронации провёл архиепископ Майнца Бонифаций. Во второй раз Пипин Короткий был коронован 28 июля 754 года. Эту церемонию, уже в базилике Сен-Дени, провёл папа римский Стефан II, в ходе которой был свершён обряд помазания над Пипином и его двумя сыновьями, а также над его супругой Бертрадой Лаонской.

Первым французским монархом, коронование и помазание которого состоялось в Реймсском соборе, стал Людовик I Благочестивый. Церемония прошла в Реймсе 5 октября 816 года.

Последней коронацией короля Франции стала церемония коронации Карла X. Эта церемония была проведена 29 мая 1825 года в Реймсском соборе, под сводами которого на протяжении более 1000 лет короновались 33 французских монарха.

Если монарх ко времени коронации уже состоял в браке, то королеву короновали в Реймсе по упрощенному протоколу после церемонии супруга. В том случае, когда было нужно короновать королеву после бракосочетания уже коронованного монарха, не было необходимости устраивать церемонию в Реймсе, поскольку помазание королевы выполнялось обычным миром без примешивания в него елея из Святой Стеклянницы. Такое коронование королевы часто проходило в часовне Сент-Шапель или в аббатстве Сен-Дени.

Протокол коронационных церемоний в странах Европы вплоть до XII—XIII веков имел много общего с ритуалом римской коронации и только в XIV веке церемония коронации короля Франции получила отличительные французские особенности. При этом от римских текстов и обрядов не отказались полностью, а объединили их с ранними французскими текстами и обрядами. В итоге, четвёртая и последняя редакция церемонии коронации была почти в два раза длиннее предыдущей редакции.

Основываясь на текстах королевских чинов Ordines ad consecrandum et coronandum regem, рукописных записях, составленных в Реймсе в последние годы правления Людовика IX Святого, имеется возможность получить точное представление о литургической службе церемонии коронации.

Действующие лица церемонии коронации

Церемонию коронования проводил Архиепископ Реймса, которому прислуживали четыре епископа подчиненных Реймсу диоцезов, епископ Лангра, а также каноники капитула Реймсского кафедрального собора.

Протокольный порядок шести епископов был следующим:

1. Архиепископ Реймса коронует и выполняет обряд помазания короля.
2. Епископ Лана несёт Святую Стеклянницу со священным елеем.
3. Епископ Лангра несёт скипетр.
4. Епископ Бове демонстрирует и подносит табар или королевскую мантию.
5. Епископ Шалона несёт королевское кольцо.
6. Епископ Нуайона несёт королевскую перевязь.

После них по протоколу присоединялись настоятель аббатства Святого Ремигия, хранитель Святой Стеклянницы и настоятель аббатства Сен-Дени, хранитель прочих регалий королевской власти.

Присутствие на церемонии пэров было впервые документально зафиксировано в 1203 году (первое приглашение для участия) и далее в 1226 году. Тем не менее, их систематическое участие в церемониях коронации впервые было отражено в протоколе коронации Филиппа V Длинного, которая прошла 9 января 1317 года. В протоколе говорилось о шести церковных пэрах (вышеупомянутые епископы) и о шести светских пэрах (в ту эпоху — шесть самых крупных прямых вассалов короны Франции, а в новое время — принцы крови или знатные вельможи).

Протокольный порядок шести светских пэров был следующим:

1. Герцог Бургундии подносит королевскую корону и подпоясывает короля шпагой.
2. Герцог Нормандии подносит первое геральдическое знамя
3. Герцог Аквитании (или Гиени, согласно текстам королевских чинов) подносит второе геральдическое знамя
4. Граф Тулузы подносит шпоры
5. Граф Фландрии подносит королевский меч Жуаёз (легендарный меч Карла Великого)
6. Граф Шампани подносит боевой штандарт.

И, наконец, на церемонии присутствовали высшие военачальники и публика.

В том случае, когда в церемонии коронации не мог принять участие кто-либо из светских пэров (к примеру, его пэрство было ликвидировано по причине вымирания рода и передачи данных феодальных владений обратно королевской короне, либо когда королевский феод попадал во владение иностранного правителя, как это случилось с графством Фландрия в XVI веке), позиция, принадлежавшая недостающему пэру, замещалась самой важной по протоколу персоной в королевстве после короля на данный момент; таким образом, в ходе церемонии коронации эти персоны «выполняли роль…» (фр. tient lieu de) герцога Аквитании или графа Шампани. К тому же, в примечательном произведении Ducs et pairs et duchés-pairies laïques à l'époque moderne (1519—1790) Кристоф Леванталь приводит имена различных «лейтенантов» (фр. lieutenant) светских пэров; к примеру, условным «графом Фландрии» в церемонии коронации Людовика XV 25 октября 1722 года был принц крови Луи де Бурбон, граф де Клермон. Другим примером является церемония коронации Франциска II 21 сентября 1559 года, когда условным «герцогом Бургундии» был Антуан де Бурбон, король Наварры.

Торжественная литургия на церемонии коронации

Церемония коронации короля Франции проходила, как правило, в Реймсе в воскресный день или в день большого литургического праздника Христианской церкви. Но формально церемония начиналась в Реймсе днём раньше с вечерней молитвы, в ходе которой король должен был подготовиться к своему будущему служению и ещё больше осознать свой долг правителя государства.

Остаток ночи перед коронацией король проводил во Дворце То, который в другое время служил резиденцией Реймсского архиепископа. На рассвете, духовенство и официальные лица, участвующие в церемонии коронации, направлялись в спальню, которую король занимал во Дворце То, чтобы разбудить его. Согласно протоколу церемонии два епископа в буквальном смысле поднимали короля на ноги, взяв его за подмышки. Символизм этого действа объясняется тем, что авторитетные правоведы той эпохи рассматривали непрерывную череду монархов, как людей, воплощением «духовного тела» Короля, которое «не умирает никогда» и «плотское тело» очередного преемника должно было незамедлительно занять место своего предшественника, как будто «лежащая фигура надгробия» поднимается на ноги. Затем официальные лица прислуживали в процессе облачения короля к церемонии коронации, а король избирал представителей знати, которым надлежало выполнять функцию «заложников» Святой Стеклянницы, а представители духовенства, в свою очередь, приносили клятву вернуть Святую Стеклянницу обратно в аббатство Святого Ремигия по завершении церемонии коронации.

Король вступал под своды кафедрального Реймсского собора после пропевания псалмов Первого молитвенного часа (примерно в 6 часов утра). После входа короля в собор читалась молитва и, в XVII—XVIII веках, распевали псалом Veni creator Spiritus. Когда король входил в хоры собора читалась молитва и пропевались псалмы Третьего молитвенного часа, поскольку к собору подходила процессия монахов аббатства Святого Ремигия, возглавляемая его настоятелем, нёсшим ковчежец со Святой Стеклянницей, прикованный цепью к шее настоятеля, а четыре монаха, облачённые в альбы, несли шелковый балдахин над головой своего настоятеля. После прибытия процессии к вратам кафедрального собора архиепископ Реймса, а также другие архиепископы и епископы давали торжественную клятву вернуть Святую Стеклянницу после обряда коронования. Затем настоятель с монахами входили в собор и шествовали к алтарю. Каждый присутствующий в соборе почтительно кланялся проходящей мимо него процессии.

Некие исключительные обстоятельства той или иной эпохи служили причиной назначения коронации на иной день недели или в ином, чем Реймс, месте. Так, Генрих IV не смог короноваться в Реймсском соборе, поскольку Реймс тогда находился в руках членов католической лиги, боровшейся с гугенотами. Поэтому церемония коронования была устроена в городе Шартре и проведена епископом Шартра Николя де Ту (фр. Nicolas de Thou). Поскольку в этом случае в обряде помазания Генриха IV не было возможности использовать елей из Святой Стеклянницы подобно традиции, заложенной реймсским епископом Ремигием, Николя де Ту воспользовался елеем, хранившимся в аббатстве Мармутье, и которому приписывали чудесное исцеление Святого Мартина Турского.

Торжественная клятва короля

Некоторые из королей давали торжественную клятву на Реймсском Евангелии.

Содержание клятвы, которую произносил король Франции, весьма расплывчато; по существу, он обещал защищать Церковь и её ценности. Помимо этого, король обещал обеспечивать общественное спокойствие для Церкви и для христиан, а начиная с XII Вселенского собора (1215 год), король также обещал бороться с еретиками. Под общественным спокойствием понимается обязательство короля поддерживать социальный строй, угодный Богу, а также обеспечивать правосудие.

Такую клятву короли давали в первое время, когда пределы королевской власти во Франции были ограничены. Таким образом короля «связывали обязательством» уважать правосудие самому и заставлять уважать его других (подобно Людовику IX Святому). Позже, это обязательство эволюционирует в приумножение сакральности короля: король непременно всегда справедлив и, следовательно, его решения не могли быть пристрастными и несправедливыми.

В ходе коронационных церемоний, проводимых уже в новое время, королевская клятва содержала следующие элементы:

• Церковная клятва, в которой французскому духовенству обещалось сохранение и защита их канонических привилегий.
• Светская клятва, что касается королевства:
  • Беречь и поддерживать мир и общественное спокойствие.
  • Препятствовать несправедливости.
  • Надзирать за правосудностью и свершать акты милосердия.
  • Бороться против (точнее, изгонять) еретиков.

Генрих IV, в ходе своей коронации в 1594 году, добавил третью часть клятвы, в которой обязался сохранить и поддерживать рыцарские ордена, образованные его предшественниками (а именно, Орден Святого Михаила и Орден Святого Духа). Людовик XV добавил в свою клятву Орден Святого Людовика, а Людовик XVI поклялся надзирать за исполнением эдиктов, запрещающих дуэли.

После завершения торжественной клятвы архиепископ спрашивал присутствующих, одобряют ли они коронуемого наследника. В этом формальном вопросе явно усматриваются остатки прежней франкской традиции выборности короля.

Королевские рыцарские доспехи

Королевские рыцарские доспехи, в большей или меньшей части, находились во владении Церкви. Настоятель аббатства Сен-Дени доставлял на церемонию коронации регалии рыцарского достоинства, которые должны вручаться королю по протоколу церемонии. После принесения королём торжественной клятвы главный казначей королевства (а впоследствии — обер-камергер Франции) вручал башмаки, герцог Бургундии (а впоследствии — «лейтенант» из числа самых влиятельных дворян королевства) вручал золотые шпоры, а Реймсский архиепископ вручал меч, во время церемонии находившийся у Сенешаля Франции.

С конца XIII века на церемонии коронации использовали Жуаёз, легендарный меч Карла Великого.

Помазание елеем из Святой Стеклянницы

Хранившаяся в Реймсе Святая Стеклянница содержала чудесный елей (масло), который по легенде якобы был принесён в клюве голубем, спустившимся с неба в день крещения Хлодвига епископом Ремигием в 496 году. Этот елей чудесным образом восполнился после его первого использования 9 сентября 869 года, когда в Мецском соборе архиепископ Гинкмар короновал Карла II Лысого королём Лотарингии.

Именно настоятель аббатства Святого Ремигия в Реймсе был обязан заботиться о сохранности стеклянницы, поскольку она считалась великой реликвией. Помазание миром с добавлением этого чудесного елея, свершённое в ходе церемонии коронации, придавало королю Франции сакральность, сообщая ему дары Святого Духа.

Привилегией держать Святую Стеклянницу в своих руках в ходе церемонии обладал только епископ Лана, который являлся герцогом и пэром французского королевства. В обряде помазания короля использовали миро с подмешанным в него елеем из Святой Стеклянницы.

После вручения королю рыцарских доспехов, тот снимал с себя часть одежды, что символизировало его готовность сменить своё общественное положение. Затем монарх распускал особую серебряную шнуровку на своей шелковой блузе, чтобы освободить от одежды грудь, предплечия и руки до локтей. В это время в соборе звучали молитвы за здоровье тела короля, после которых пропевали литании, которые он слушал преклонив колени перед алтарём. Такой обряд обычно свершали при рукоположении дьяконов, священников и епископов. Пока пропевались особые антифоны, на алтарь помещался дискос с миром, настоятель аббатства Святого Ремигия передавал Святую Стеклянницу архиепископу Реймса, который при помощи небольшого золотого стилуса извлекал малую частицу содержимого Святой Стеклянницы и аккуратно смешивал этот елей с миром в дискосе.

Теперь король вставал на колени перед сидящим архиепископом Реймса, который большим пальцем руки смазывал миром тело короля в семи местах — макушку головы, грудь в точке, равноудалённой от обоих плеч, правое плечо, левое плечо, локоть правой руки, локоть левой руки; затем, после того как король оденется, смазывали ладони рук. Вследствие обряда помазания король становился королём «милостью божией» или избранником Бога на земле.

Обряд помазания означал, что новый монарх Франции становится новым «Хлодвигом», поскольку король не только вернулся на место основополагающего крещения последнего, но и был помазан частицей того же самого священного елея, которым крестили Хлодвига.

Передача королевских регалий

После помазания короля облачали в тунику, далматику и королевскую мантию, украшенную геральдическими лилиями. Такое облачение в три вида одеяний символизировало три степени священства — субдиакон, диакон и священник — и вплоть до последнего Вселенского собора строго соблюдалось в одеянии епископов.

Знаки королевской власти, или регалии, доставлялись на церемонию настоятелем аббатства Сен-Дени. В числе королевских регалий были:

• Туника красновато-жёлтого оттенка, украшенная геральдическими лилиями, что имеет священнический символ, проводя параллели с первосвященником по Ветхому Завету.
• Далматика, по сути бывшая верхней расшитой ризой священника.
• Кольцо, знак королевского достоинства, а также по образу епископа, символ католической веры, подчёркивавший союз между королём и Церковью, а также между королём и его народом.

• Скипетр, увенчанный геральдической лилией, являвшийся символом управления королевством.
• Жезл правосудия, который появился в те времена, когда королевское правосудие ещё вменялось в обязанность.
• Золотая корона, представлявшая собой золотой обод, над которым возвышались четыре опоры, поддерживавшие геральдическую лилию над бархатной шапкой, украшенной жемчугом (закрытая корона). На церемонии коронации епископ располагал эту корону над головой короля, и в этом положении её поддерживали все пэры королевства или их представители, чем символизировался факт передачи полной власти.
• Шпоры, которые символизировали военные обязанности.
• Меч, символизировавший защиту Церкви и королевства.

После этого коронованный французский король всходил на высокий помост, возвышающийся над амвоном собора, где был установлен трон, куда короля усаживал архиепископ (в этом месте в наши дни в соборе находится малый орган). Затем каждый из пэров приносил оммаж королю, целуя его и произнося: «Да здравствует король навеки». Затем при звуке фанфар начинались приветственные возгласы и овация. После этого открывали двери собора, впускали публику, которая могла лицезреть монарха во всём его величии, и пели христианский гимн Te Deum. Затем в воздух выпускали птиц и бросали монеты и медальоны.

После вручения королевских регалий и возведения монарха на трон церемония не заканчивалась. Король участвовал в литургическом богослужении, расположившись на королевском троне. В ходе этой литургии король покидал свой трон только чтобы участвовать в обряде приношения пожертвований, в котором монарх приносил на алтарь хлеб, вино, а также 13 золотых бизантиев, как символ его слияния с народом Франции (на свадьбах того времени существовал обычай по которому супруг в день свадьбы давал супруге 13 монет). После этого король получал причастие, как священник, под двумя видами Святых Даров. По окончании литургии, завершалась часть церемонии коронации, проходящая под сводом Реймсского собора в течение примерно пяти часов.

Далее по протоколу король участвовал в торжественном пиршестве, которые, как и саму церемонию коронации, оплачивал город Реймс.

В действительности, пиршество после коронации являлось продолжением таинства евхаристии, поскольку этот обед был ритуальным приёмом пищи, в котором король символически занимал место Иисуса Христа, окружённого двенадцатью пэрами. Литургический характер коронационной трапезы подчёркивался отсутствием женщин за столом и облачением участников обеда, которые вкушали пищу в том же самом церемониальном облачении, в котором они участвовали в церемониальных обрядах и в богослужении в Реймсском соборе. Король был в королевской мантии и короне, а епископы — в литургическом облачении и митрах. Большие вассалы короны, присутствовавшие на церемонии в соборе, за обедом стремились стать в полном смысле компаньонами коронованного короля.

Церемония коронации короля Франции завершалась возвращением короля в Париж. Это возвращение считалось первым официальным визитом в город — Joyeuse entrée. Король торжественно въезжал в город через врата у аббатства Сен-Дени.

Богослужение на церемонии коронации

Месса для коронации Людовика XVI в 1775 году была составлена капельмейстером Франсуа Жиру. Эта месса, полная танцев и развлечений, завершалась ярким исполнением гимна Domine, salvum fac regem. Эта коронационная месса длилась менее 16 минут.

Значение церемонии коронации

Церемония коронации относится к разряду священнодейственных обрядов сакраменталий, но не к таинствам, несмотря на то что этот обряд возвышает короля над остальным светским обществом. Король становится священной особой. После коронования он более не считается светской особой, а «он приближается к священническому обществу», другими словами становится почти священником. Таким образом, подобно духовенству, король имел право причащаться под двумя видами Святых Даров (пресуществлённые хлеб и вино).

Король после обряда коронования вместе с Божьей милостью наделялся даром чудотворения, а именно, считалось, что после причащения на могиле Святого Маркуля он мог исцелять золотуху (туберкулёзный недуг, вызванный скрофулёзом, болезнью шейных лимфатических узлов). В дни больших литургических праздников король мог прикоснуться к страдающему, произнося слова «Король тебя коснется, Господь тебя исцеляет»; («… вылечит», начиная с Людовика XV). Король Франции Людовик XV, короновавшийся 25 октября 1722 года, прекратил обычай касаться золотушных больных в 1744 году, но Людовик XVI возобновил этот обычай после своей коронации в 1775 году.

Этот сакральный статус придаёт королю неприкосновенность. Любое покушение на особу короля Франции каралось с особой жестокостью. Преступник, обвинённый в покушении на жизнь короля, подвергался пыткам и казни, даже в тех случаях, когда король был лишь слегка ранен. К примеру, после своего неудавшегося покушения на короля Людовика XV Дамьен был подвергнут жесточайшим пыткам, после которых его четвертовали и затем облили расплавленным свинцом. При этом, нанесённый им удар ножом не причинил королю даже серьёзной раны из-за большой толщины одежды последнего.

Церемония коронации породила интересную юридическую проблему: становится ли наследник королём только после коронации? Согласно мнениям королевских юристов, после смерти короля Людовика IX Святого, коронация утратила свою учредительную значимость. После смерти короля, армия признала преемником его сына Филиппа III Смелого, даже несмотря на то, что церемония коронации состоялась годом позже, в 1271 году. В средневековом общественном мнении, королём считается тот, кто прошёл церемонию коронования.

Уже в новое время было развито богословское учение «королевской крови» — сразу после смерти короля его наследник становится королём. В данном случае в государственном праве был использован принцип гражданского права «мёртвый хватает живого». Позже этот принцип превратился в известную фразу — «Король умер, да здравствует король!».

Короли Франции, короновавшиеся не в Реймсе

Начиная с 987 года все короли Франции короновались в Реймсе, за исключением Гуго Капета, Роберта II, Людовика VI, Генриха IV и Людовика XVIII.

Гуго Капет был коронован королём Франции 3 июля 987 года в кафедральном соборе города Нуайон. Это восшествие на престол означало прекращение династии Каролингов.

Роберт II (король Франции), сын Гуго Капета, был коронован архиепископом Реймса Адальбероном 25 декабря 987 года в Орлеане.

Церемония коронации Людовика VI прошла 3 августа 1108 года в орлеанском соборе Сен-Круа. Он принял «пресвятое помазание» от руки Даимберта, архиепископа Санского. Он опасался, что его сводный брат Филипп не даст ему проехать в Реймс.

27 февраля 1594 года в кафедральном соборе города Шартр король Наварры Генрих был коронован королём Франции под именем Генриха IV. Вопреки уже сложившейся традиции новый правитель не смог короноваться в Реймсе, поскольку город находился в руках его противников, семьи де Гиз и сторонников Католической лиги. Четыре года спустя во Франции завершатся кровавые религиозные войны между протестантами и католиками.

Людовик XVIII никогда не проходил обряд коронации.

Правивший в 1830—1848 году Луи-Филипп I титуловался «король французов», а не «король Франции», и пошёл также на ряд других символических разрывов с дореволюционными традициями, восстанавливавшимися при Реставрации. Идеологически режим Июльской монархии опирался не на сакральную власть государя, а на волю народа и Конституцию. Поэтому формальный обряд коронации над Луи-Филиппом не был исполнен.

16 декабря 1431 года король Англии Генрих VI в возрасте 10 лет был коронован королём Франции в Париже в соборе Нотр-Дам английским прелатом кардиналом Генрихом Бофором. Тем не менее, в соответствии с салическим законом он был лишён этого титула в 1453 году, в связи с тем, что его мать Екатерина Валуа не могла передать ему корону, поскольку не обладала правом наследования.

Ссылки

• [www.numilog.com/package/extraits_pdf/e2299.pdf Почему Реймс стал городом коронаций?]

См. также

• Святая Стеклянница
• Реймсское Евангелие
• Регалия
• Давид
• Дворец То

Отрывок, характеризующий Коронация короля Франции

Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.