Костюшковка

Kościuszkowka
Современная реплика костюшковки
Тип:	сабля
Страна:	Польша Польша
История службы
Годы эксплуатации:	1700—1825
На вооружении:	армия Речи Посполитой
Войны и конфликты:	Русско-польская война 1792 года Восстание Костюшко
История производства
Всего выпущено:	20 000—30 000
Характеристики
Длина клинка, мм:	850
Ширина, мм:	20—40
Тип клинка:	искривлённый, однолезвийный
Тип эфеса:	закрытый

КостюшковкаКостюшковка

Костюшковка (польск. kościuszkowka) — тип польской сабли XVIII — начала XIX века, получившей своё название в честь национального героя Польши Тадеуша Костюшко. Хотя сабли такого типа были известны минимум с начала столетия, именно в период деятельности Костюшко, в частности во время его восстания, они получили большое распространение в польской армии. Другое их название — сабля, или палаш), Национальной кавалерии. Характерным признаком такой сабли являлась гарда прямоугольной формы — защитная дужка отходит от крестовины под прямым углом, и под прямым же углом соединяется с навершием.

Другими типами польских «именных» сабель были: баторовки (в честь Стефана Батория), зигмунтовки (в честь Зигмунта III Вазы), яновки (в честь Яна III Собеского) и августовки (в честь Станислава Августа Понятовского).

История

Костюшковки широко применялись различными формированиями польской армии, в том числе:

• офицерами пехоты, артиллерии и Национальной кавалерии в 1789—1794 годах
• офицерами полка Краковских гренадеров
• офицерами Королевских улан
• полками литовской кавалерии — во второй половине XVIII века
• городскими отрядами самообороны в 1794 году
• офицерами Легионов Домбровского в Италии

По оценке польского историка оружия Влоджимежа Квасневича, во время восстания Костюшко в частях восставших насчитывалось более 10 000 единиц сабель-костюшковок, общее количество изготовленных за все время использования таким образом оценивается в несколько десятков тысяч.

Конструкция

Гарда стальная, состоит из крестовины переходящей в защитную дужку под прямым углом, которая в свою очередь, под прямым же углом соединяется с навершием. Дополнительными элементами гарды могли быть: перекрестье (в основном в первой половине XVIII века, позднее встречались редко; при наличии щитка проходили через него), горизонтальные полукруглые дужки (в начале века, позднее трансформировались в щитки), щитки (круглой, или квадратной, со срезанными или закруглёнными углами в плане, формы, могли быть слегка изогнутыми — в середине века; в период своего использования были обязательным элементом). Задняя часть крестовины иногда расковывалась в форме молотка, что было характерным признаком польских гусарских сабель. В первой половине столетия костюшковки имели перстень — кольцо с внутренней стороны эфеса, в которое продевался большой палец при удержании оружия.

Стержень рукояти деревянный, у ранних экземпляров гладкий, кожаная обтяжка могла как присутствовать, так и отсутствовать, во второй половине века на стержне обычно вырезались поперечные борозды, после чего рукоять обтягивалась кожей. Навершие стальное, в виде массивного колпачка переходящего в спинку идущую вдоль задней части рукояти.

Клинки разнообразные по конструкции и форме, шириной от 2 до 4 см, длиной около 85 см, кривизной от 1 до 6 см, использовались клинки польского производства, мокотувские, или немецкие золингенские, или другие иностранные. Иногда использовались старые клинки XVI—XVII веков. На голомени клинков наносились надписи, символы и узоры. Наиболее часто встречались: монограммы короля Станислава Августа — AR, SAR или же надписи Vivat Kawaleria Narodowa, Kawaleria Narodowa.

Ножны простой формы, деревянные, обтянутые чёрной кожей, стальной прибор выдерживался в стиле эфеса. В конце века ножны стали делать из стального листа, с двумя обоймицами к которым крепились подвижные кольца для портупеи.

Варианты

Существовали два подварианта костюшковок:

• прямые сабли (то есть фактически палаши) по́чтовых Национальной кавалерии второй половины XVIII века, с очень длинными стержнями рукоятей и стальным, слегка изогнутым, щитком, выполнявшим функцию крестовины.
• сабли конца XVIII — начала XIX века «переосмысленные в отчетливо классическом стиле»; сабли с изящными рукоятями, дужка отходит от крестовины под прямым углом и доходит до основания навершия, часть дужки соединяющая её с навершием сделана в виде дугообразного сегмента выпуклая сторона которого обращена внутрь эфеса, а вогнутая — вверх; металлические детали рукоятей украшены, стержни рукоятей обычно из дерева и покрыты насечкой в виде сетки.

Костюшковка в типологии Заблоцкого

По классификации польского историка Войцеха Заблоцкого, такие сабли относятся к «польским саблям тип Ib». По типологии Заблоцкого к данному типу сабель относятся все, дужка которых отходит от крестовины под прямым углом, независимо от того соединяется ли она с навершием или нет. Таким образом, тип Ib включает в себя, помимо костюшковок, варианты венгерско-польских и гусарских сабель с полузакрытыми эфесами. В то же время, сабли с щитками в классификации Заблоцкого являются «польской саблей тип Id», независимо от того, отходит дужка к навершию под прямым углом, или нет. Таким образом костюшковки у Заблоцкого фактически разделены между двумя типами.

Костюшковки в изобразительном искусстве

Костюшковки получили своё отображение в работах художников описываемого периода. Изображения костюшковок можно найти на картинах Каналетто и Франциска Смуглевича, акварелях Александра Орловского, рисунках Михала Стаховича и Юзефа Харасимовича.

Примечания

Комментарии

Источники и ссылки

Литература

• Wojciech Zabłocki. Ciecia Prawdziwa Szabla. — Warszawa : Sport i Turystyka, 1989. — ISBN 83-217-2601-1.</span>
• Квасневич В. Польские сабли. — СПб. : Атлант, 2005. — 224 с. — ISBN 5-98655-011-0.</span>

Отрывок, характеризующий Костюшковка

На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.