Костёл Святого Духа (Вильнюс)

Костёл
Костёл Святого Духа в Вильнюсе
Костёл Святого Духа и улица Доминикону
Страна	Литва
Город	Вильнюс
Конфессия	католицизм
Епархия	Вильнюсская
Тип здания	приходской костёл
Архитектурный стиль	барокко
Первое упоминание	1408

Костёл Свято́го Ду́ха и доминиканский монастырь в Вильнюсе (Доминиканский костёл; лит. Šventosios Dvasios bažnyčia, польск. kościół Świętego Ducha) — римско-католический приходской костёл с бывшим доминиканским монастырём, памятник архитектуры и искусства позднего барокко. Храм трёхнефный, в форме латинского креста в плане, длиной 57 м, шириной 26 м, может вместить 1450 человек.

Располагается в Старом городе, протянувшись боковым фасадом вдоль улицы Доминикону (в советское время улица Ю. Гарялё) и задним фасадом выходя на улицу Игното (Šv. Ignoto g., в советское время улица К. Гедрё). Нижняя часть храма опоясана с трёх сторон корпусами бывшего монастыря, благодаря чему выделяется его верхняя часть с двумя невысокими башнями (36,3 м), четырьмя фронтонами и куполом с фонарём над центральным нефом.

Относится к Вильнюсскому деканату Вильнюсской архиепархии. Официальный адрес: ул. Доминикону, 8 (Dominikonų g. 8). Ежедневные службы на польском языке.

История

Нынешнее здание — уже, по меньшей мере, пятое, возведённое на этом же месте. Первые здания были выстроены в готическом стиле. По некоторым предположениям, небольшая деревянная церковь в этом месте стояла уже во времена князя Гедимина. В 1408 году князь Витовт поставил здесь костёл во имя Святого Духа. При Казимире Ягеллоне в 1441 году храм был перестроен и расширен уже как каменный.

До XVI века храм был приходским. В 1501 году в Вильну был приглашён Доминиканский орден, и король Александр, с согласия своего духовного отца — настоятеля костёла Николая Корчака, передал его монахам. Епископ Адальберт Войцех Табор подарил ордену большой участок земли с постройками рядом с храмом. По инициативе короля Александра на этом участке был построен монастырь, а сам костёл перестроен. Однонефное здание в форме латинского креста несколько раз горело и перестраивалось. Восстановленный после опустошительного пожара 1610 года, он был разграблен и сожжён во время взятия Вильны украинскими казаками и русским войсками в 1655 году. Небольшой храм, отстроенный после этого, усилиями настоятеля доминиканского монастыря Михаила Войниловича, предпринимавшимися с 1679 года, сменило новое здание, возведённое на средства и из материалов доминиканского ордена. Новый костёл был освящён в 1688 году виленским епископом Константином Бжостовским.

Храм пострадал при нашествии шведов в 1702 году. Катастрофические разрушения приносили опустошительные пожары XVIII века. По свидетельству современника пожара 1748 года, выгорело всё, включая первый в Вильне орган (стоивший монастырю 40 тысяч золотых) и гробы в подземельях костёла. Остались лишь стены с обгоревшей и осыпавшейся штукатуркой.

После пожаров 1748 и 1749 годов в сравнительно короткий срок стараниями доминиканцев, магната Людвика Паца, Бригитты Сологуб из Радзивиллов и других меценатов к 1770 году храм и монастырь были заново отстроены. После этого костёл приобрёл пышный декор в стиле рококо.

В 1812 году храм пострадал от французских солдат и ремонтировался в 1813—1815 годах. В 1818 году бурей сорвало крышу и пришлось заново перекрывать кровлю. В 1844 году российские власти упразднили монастырь. В его помещениях по распоряжению генерал-губернатора М. Н. Муравьёва содержались в заключении участники восстания 1863 года.

Dominikanaj

Сверни с проезжей части в полу-
слепой проулок и, войдя
в костёл, пустой об эту пору,
сядь на скамью и, погодя,
в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
— Прости меня.

Josifas Brodskis. Vaizdas į jūrą: eilėraščiai.
Иосиф Бродский. С видом на море: стихи.
Vilnius: Vyturys, 1999. ISBN 5-7900-0635-3. С. 68.

С упразднением монастыря костёл с 1844 года снова стал приходским и действовал на всём протяжении XIX и XX веков. О нём идёт речь в части седьмой цикла «Литовский дивертисмент» (1971) Иосифа Бродского, который ознакомился с костёлом и монастырём весной 1966 года.

Рядом с улицей стоят два костёла, они не принадлежат к числу знаменитых, но это всё же настоящее вильнюсское барокко — провинциальное, позднее, прелестное. Ближе двубашенный белый костёл Св. Екатерины; чуть далее круглый купол Доминиканцев, изнутри странной на вид и как бы неправильной формы — «ушная раковина Бога» из последнего стихотворения цикла. (Томас Венцлова).

Службы традиционно ведутся на польском языке. 5 сентября 1993 года здесь состоялась встреча папы римского Иоанна Павла II с верующими польского происхождения (при участии приветствовавшего святого отца архиепископа Аудриса Юозаса Бачкиса и в присутствии примаса Польши кардинала Юзефа Глемпа, вице-премьера Польши в 1992—1993 годах Генрика Горышевского, архиепископов Тадеуша Кондрусевича и Казимира Свёнтека). Использованный в речи папы оборот «литовцы польского происхождения» вызвал недовольство и сожаления части польской общественности Литвы.

Фасад

Купол с фонарём над центральным нефом костёла возвышается на 51 м.. Он был реконструирован в XVIII веке архитекторами Иоганном Валентином Дидерштейном и Яном Незамовским. Две барочные башни, схожие с теми, которые сохранились у миссионерского костёла Вознесения Господня, были разрушены в начале XIX века.

Барочный медный колокол высотой 84 см и диаметром 112 см был отлит в 1779 году. Костёл выделяется среди других храмов Вильнюса необычной ориентацией. Он располагается вдоль улицы Доминикону и не имеет главного фасада. Вход с этой стороны украшен фронтоном с двумя парами дорических колонн, повёрнутых по диагонали к плоскости фасада, и пышным картушем в стиле рококо с изображением Орла (герб Польши), Погони (герб Литвы) и гербом династии Вазов над круглой аркой. Нижняя часть обрамляющих окно пилястров на втором ярусе портала изгибается и завершается волютами. Главный восточный портал (с улицы Доминикону) создал архитектор и скульптор Франциск Игнатий Гофер. По правой стороне длинного коридора, ведущего в помещения бывшего монастыря, расположен вход в костёл.

Интерьер

Авторство пышного внутреннего убранства одни искусствоведы приписывают Франциску Игнатию Гоферу, другие — Иоганну Кристофу Глаубицу. Во второй половине XVIII века в храме были сооружены 16 алтарей в стиле рококо из материалов, имитирующих мрамор разных цветов: центральный алтарь Пресвятой Троицы, рядом с ним в южной части большого алтаря — алтари Иисуса Христа и Святого Доминика (в трансепте). В северной части — алтари Ченстоховской Божией Матери и Святого Фомы Аквинского (в трансепте). Прежде в центральном нефе у пилонов располагалось пять алтарей, в южном и северном нефах — по три. Ныне в южной части центрального нефа у первого от большого алтаря пилона — наиболее пышно декорированный алтарь Господа Милосердного. Напротив него располагается исповедальня и амвон, окружённые 12 гипсовыми скульптурами; по сторонам её — статуи короля Владислава Вазы и святой Ядвиги.

У пилонов и в боковых нефах справа — алтари Святого Фаддея, Ангела Хранителя, Бичевания Христа, Святой Анны, Святого Антония, Святого Пия, слева — Святого Яцека, Марии Магдалены, Святого Иосифа, Святой Варвары, Святой Екатерины Сиенской.

Храм богато расписан барочными фресками. Роспись сводов выполнена разными художниками в 1765—1770 годах. Настенная роспись в коридоре, ведущем от портала в храм, относится к середине XVIII века. В середине XIX века выполнена фреска в куполе. В конце XIX века фрески обновлялись. В 1898—1899 годах художники из Тироля написали четыре композиции над входами в боковые нефы и фреску с изображением Святой Анны на своде южного нефа.

В храме есть 45 ценных образов и портретов XVI — первой половины XIX века: святой Фёклы, святого Гиацинта, святого Франциска, святой Варвары, великого князя литовского Александра, Николая Корчака и другие.

Орган XVIII века, созданный мастером Адамом Готлибом Каспарини из Кёнигсберга в 1776 году, считается старейшим в Литве.

В стене коридора у входа в храм находится мемориальная плита, вмурованная 12 июля 1786 года на месте захоронения Варвары Секлуцкой-Костровицкой её сыном.

Один из алтарей бокового нефа		Центральный неф		Вид на исповедальню (слева), главный алтарь и алтарь Господа Милосердного (справа)

Подземелья

Под храмом располагаются подземелья — девять готических подвалов, образующих овеянный слухами и легендами лабиринт. Длина самого большого из них 33 м. Предполагается, что они двухуровневые(а возможно и больше). Издавна в подземельях осуществлялись захоронения, в XVI—XVII веках не только монахов, но и знатных жителей города. Среди захороненных здесь, по упоминаниям в различных документах и исследованиях, лидский староста Христофор Стефан Сапега (1627), его жена Анна и её отец князь Александр (1643), трокский воевода Александр Пац (1771), Людвик Пац и его жена Виктория из Потоцких (1773), княгиня Теодора Сапежина (1774). В подземельях хоронились также многочисленные жертвы эпидемий холеры и чумы. Вероятно, среди похороненных здесь и те, кто умер во французском военном госпитале, размещённом в монастыре во время войны с Россией в 1812 году. Особенности микроклимата (постоянная температура и сухой воздух) способствовали тому, что часть трупов не разлагалась, а консервировались, подвергаясь своего рода мумификации.

Подземелья в XIX веке исследовали и описывали Юзеф Игнацы Крашевский, Евстахий Тышкевич, Адам Киркор, в 1903 году — историк Владислав Загорский, в середине 1930-х годов — студенты Университета Стефана Батория, объединённые в клуб «Влучендзы» (Włóczędzy; «Бродяги»); обширные исследования проводились в 1960-х годах.

Они выявили около четырёх тысяч захоронений, 153 гроба, мумифицировавшиеся тела 473 взрослых и 85 детей, 205 черепа. Для любителей острых ощущений были организованы экскурсии, однако вскоре их пришлось прекратить, поскольку из-за нарушений микроклимата мумии начали разлагаться, к тому же экскурсанты пытались вынести из подземелий кости и черепа..

Монастырь

Ансамбль храма и монастыря занимает обширный участок земли между улицами Доминикону (Dominikonų g.), Швянто Игното (Švento Ignoto g.) и Вильняус (Vilniaus g.) общей площадью 5,6 га. Это был центр доминиканской провинции, в нём действовал новициат и училище теологии, выпускникам которого присваивались те же степени, что и в академии. Число монахов составляло 140 человек. Монастырские помещения вместе с храмом страдали от пожаров, грабежей, разрушений и несколько раз восстанавливались и перестраивались.

Трёхэтажные здания окружают квадратный (19 на 18 м) клуатр — внутренний двор обители с остатками галерей и невысокой барочной дорической колонны посередине в память жертв чумы. С костёлом монастырь соединяют коридоры вокруг этого двора, прежде бывшими открытыми галереями.

В отличие от других монастырей, в доминиканском монастыре не было отдельных келий. Поэтому его особенностью являются достаточно просторные помещения дормиториума (спальни), больницы, зала для диспутов, рефлекторума (столовая). Левую стену западного корпуса украшают восемь фресок с изображениями эпизодов из истории доминиканского ордена. На другой стене написаны портреты четырёх римских пап; на шести плафонах сводов изображены сцены из Библии и видение святого Доминика. Фрески на сводах северного корпуса изображают сцены жизни Христа, на сводах восточного корпуса в медальонах изображены религиозная символика и дева Мария со святыми, на сводах южного корпуса — пять фресок со сценами жизни Христа и девы Марии. В 1899 году роспись была подновлена. С 1978 года фрески изучались и консервировались.

В 1807 году российская администрация устроила в части принадлежащих доминиканцам помещений военный госпиталь и тюрьму. В 1812 году здесь же был французский госпиталь. Монастырь значительно пострадал от французских солдат: мебель, окна, двери были сожжены, утварь и библиотека расхищена.

После Отечественной войны 1812 года в обращённой в тюрьму части построек содержались в заключении филареты (1822—1823), позднее участники восстания 1830—1831 годов. Окончательно монастырь был упразднён в 1844 году. Часть зданий (за храмом вдоль улицы Игното) стала тюрьмой. Здания юго-западной части монастыря до улицы Вильняус были переданы магистрату.

После череды смен владельцев и назначений, сопровождавшихся перестройками, часть этих зданий была разрушена при бомбардировке города советской авиацией в 1944 году, часть была снесена уже после Второй мировой войны. Сейчас там находится гимназия имени Саломеи Нерис и школьный стадион. В примыкавшем к храму корпусе былой доминиканской аптеки с 1922 года действовал книжный магазин Святого Войцеха. После Второй мировой войны и до 1985 года в этом здании, с фасадом украшенным сграффито чёрного и красного цветов, действовал единственный в то время в Вильнюсе антиквариат, фактически букинистический магазин. Позднее здесь располагалось католическое издательство Katalikų pasaulis и магазин религиозной литературы.

В заключении в бывшем монастыре пребывали участники восстания 1863 года и его руководители — Якуб Гейштор, Кастусь Калиновский, его ближайший помощник Титус Далевский, его брат, один из основателей Братского союза литовской молодёжи Франциск Далевский и другие. В 1993 году на здании по улице Игното (Švento Ignoto g. 11) была открыта мемориальная плита Кастусю Калиновскому.

В межвоенные годы предпринимались усилия по возвращению костёлу всех зданий монастыря. В 1980-х годах шли подготовительные работы по устройству в монастыре конструкторского бюро Министерства связи с лабораториями и производственными помещениями. Со сменой государственного строя в порядке реституции заброшенные постройки были переданы церкви. Часть их в настоящее время ремонтируется.

Литература

• А. Медонис. Туристу о Вильнюсе. Перевод с литовского языка. Вильнюс: Минтис, 1965. С. 78—79.

• Antanas Rimvydas Čaplikas. Šv. Jono, Dominikonų, Trakų gatvės. Vilnius: Charibdė, 1998. ISBN 9986-745-13-6. P. 140—177. (лит.)
• Lietuvos architektūros istorija. T. II: Nuo XVII a. pradžios iki XIX a. vidurio. Vilnius: Mokslo ir enciklopedijų leidykla, 1994. ISBN 5-420-00583-3. P. 107—109. (лит.)
• Wilno. Przewodnik krajoznawczy Juliusza Kłosa, Prof. Uniwersytetu St. Batorego. Wydanie trzecie poprawione po zgonie autora. Wilno, 1937. S. 200—201. (польск.)

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Костёл Святого Духа
• [www.vilnius.skynet.lt/hramy19.html Костёл Святого Духа]
• [ru-news.ru/art_desc.php?aid=6694 Страшные тайны подземелий вильнюсского костела Святого Духа]
• [vilnius.lcn.lt/parapijos/sv_dvasios/ Vilniaus Šventosios Dvasios parapija: Расписание служб и другая актуальная информация] (лит.)
• [www.vilnius-tourism.lt/index.php/en/34315/ The Church of the Holy Spirit] (англ.)
• [vienuolynai.mch.mii.lt/V8-46/Vildvasios.htm Vilniaus buvęs dominikonų vienuolynas ir Šv. Dvasios bažnyčia] (лит.)

Отрывок, характеризующий Костёл Святого Духа (Вильнюс)

– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы