Кох, Эрих

Эрих Кох нем. Erich Koch <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Эрих Кох в 1938 году</td></tr>
Гауляйтер Восточной Пруссии
1 октября 1928 — 27 апреля 1945
Обер-президент Восточной Пруссии
сентябрь 1933 — 27 апреля 1945
Рейхскомиссар Украины
1 сентября 1941 — 10 ноября 1944
Рождение:	19 июня 1896(1896-06-19) Эльберфельд, Рейнская область, Германская империя
Смерть:	12 ноября 1986(1986-11-12) (90 лет) Барчево, ПНР
Отец:	Густав Адольф Кох
Мать:	Генриетта Альбина Матис
Супруга:	Клара Кох (с 1921)
Военная служба
Годы службы:	1915—1918
Принадлежность:	Германская империя Германская империя
Род войск:	пехота
Звание:	рядовой
Сражения:	Первая мировая война
Награды:

Э́рих Кох (нем. Erich Koch; 19 июня 1896, Эльберфельд, Рейнская область — 12 ноября 1986, Барчево, Польша) — нацистский военный преступник, деятель НСДАП и Третьего рейха. Гауляйтер (1 октября 1928 — 8 мая 1945) и оберпрезидент (сентябрь 1933 — 8 мая 1945) Восточной Пруссии, начальник гражданского управления округа Белосток (1 августа 1941—1945), рейхскомиссар Украины (1 сентября 1941 — 10 ноября 1944), обергруппенфюрер СА (1938).

Биография

Ранние годы

Родился в Рейнской области в семье рабочего (затем мастера) кофейной фабрики Густава Адольфа Коха (Gustav Adolf Koch; 1862—1932) и его жены Генриетты, урождённой Маттес (Henriette Matthes; 1863—1939). Помимо Эриха в семье было ещё трое детей, которые воспитывались в строгой лютеранской традиции.

Учился в начальной и средней школе. Из-за нехватки у родителей средств был вынужден в 1912 г. пойти не в университет, а в торговое училище при эльберфельдской типографии Dietz&Co. Проработав три года в типографии, 1 мая 1914 г. поступил на работу на железную дорогу. Сначала был рабочим, затем стрелочником и телеграфистом.

В 1915 году поступил добровольцем (по другим данным был призван) в армию и служил сначала в 146-ом пехотному полку в Алленштане, а затем, в 1916—1918 гг., — в 401-ом пехотном полку на Восточном фронте. За время боёв не был ранен и не поднялся выше солдатского ранга.

Партийная карьера

С 1919 по 1926 год работал на железной дороге в управлении Имперских железных дорог в Эльберфельде ассистентом железнодорожной службы. В 1921 г. служил в силезском добровольческом корпусе Россбаха. В 1922 вступил в НСДАП (партийный номер 90), был одним из руководителей партийной организации Рура, в 1922—1923 годах — областной казначей.

В 1923 активно участвовал в антифранцузских акциях в Рейнской области, за что был арестован французскими властями. 22 марта 1926 года вторично вступил в НСДАП. Ввиду своей активности в НСДАП был уволен с государственной службы и стал областным казначеем гау Рур, одновременно с 1927 — заместитель гауляйтера Рура. В период разгрома оппозиции был 23 июля 1928 года исключён из партии, но вскоре восстановлен.

В 1926 г. впервые встретился и вскоре познакомился с Гитлером. Как свидетельствовал Отто Бройтигам, немецкий дипломат, будущий близкий сотрудник Альфреда Розенберга, низкий, плотно сбитый Кох испытывал комплекс неполноценности относительно своей внешности и даже стал носить усы в стиле Гитлера.

С 1 октября 1928 года до разгрома немецких войск в 1945 году — гауляйтер Восточной Пруссии. С 1929 года — член ландтага Восточной Пруссии, руководитель фракции НСДАП в ландтаге. В 1930 году основал «Preußische Zeitung» («Прусскую газету»). C 14 сентября 1930 года — депутат рейхстага. С сентября 1933 года — оберпрезидент Восточной Пруссии.

Годы войны

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

После начала Великой Отечественной войны 1 августа 1941 года Кох был назначен начальником гражданского управления вошедшего в состав Рейха округа Белосток, а 1 сентября того же года, после образования в составе Имперского министерства восточных оккупированных территорий Альфреда Розенберга Рейхскомиссариатов Украина и Остланд он стал рейхскомиссаром Украины. На этих постах Кох оставался до самого конца войны. На посту рейхскомиссара отличался своей жестокостью и грубостью, имел среди руководства НСДАП и немцев славу «второго Сталина». Также его называли «эрцгерцог Эрих» — так велика была подконтрольная ему территория. Альфред Розенберг рекомендовал Коха на должность райхскомиссара России, где оккупационный режим должен был быть более жёстким, чем на остальной территории Советского Союза, но по прямому распоряжению Гитлера был назначен райхскомиссаром Украины.

Его правление в оккупированной Украине отмечалось исключительной жестокостью. Он был причастен к смерти более 4 миллионов человек на Украине (с учётом евреев), а ещё 2,5 млн чел. за время его правления были депортированы в Германию, где работали как «остарбайтеры». Под его руководством беспощадно эксплуатировались природные богатства Украины, ограблено и вывезено в Германию огромное количество памятников культуры и т.д.

Эриху Коху приписывается следующая фраза:

«Мне нужно, чтобы поляк при встрече с украинцем убивал украинца и, наоборот, чтобы украинец убивал поляка. Если до этого по дороге они пристрелят еврея, это будет как раз то, что мне нужно… Некоторые чрезвычайно наивно представляют себе германизацию. Они думают, что нам нужны русские, украинцы и поляки, которых мы заставили бы говорить по-немецки. Но нам не нужны ни русские, ни украинцы, ни поляки. Нам нужны плодородные земли. (Д. Н. Медведев, «Сильные духом»)» Мы народ господ и должны жестко и справедливо править. Я выйму из этой страны всё до последнего. Мы должны осознавать, что самый мелкий немецкий работник расово и биологически в тысячу раз превосходит местное население (5 марта 1943, Hans-Erich Volkmann (Hrsg.), Das Russlandbild im Dritten Reich (Образ России в Третьем Рейхе), Köln 1994, стр. 43).

При приближении наступавшей на Восточную Пруссию Красной армии руководил эвакуацией гражданского населения. 25 ноября 1944 г. возглавил фольксштурм гау. В начале марта 1945 г. перенес свой штаб из осажденного Кёнигсберга в Пиллау, откуда 24 апреля бежал самолетом на Хельскую косу и 27 апреля на ледоколе «Восточная Пруссия» покинул территорию гау.

Приплыв 29 апреля в Засниц, уже на следующий день Кох перебрался в Копенгаген, а оттуда 5 мая — во Фленсбург, где, по свидетельству рейхсминистра Альберта Шпеера, явился к новому рейхспрезиденту Карлу Деницу и потребовал предоставить в его распоряжение подводную лодку, чтобы уплыть на ней в Южную Америку, на что получил категорический отказ.

После войны: арест, суд, последние годы

После поражения Германии находился под чужим именем в британской зоне оккупации. Занимался сельским хозяйством и жил от урожая своего небольшого участка сада, который он обрабатывал, а после денежной реформы 1948 года он получал пособие по безработице в размере 18 марок. Оба принадлежащих ему участка земли в западной зоне оккупации не могли быть им использованы по понятным причинам. При аресте же имел при себе почти 250 марок, что представляло для якобы не имевшего средств к существованию безработного значительную сумму.

В том, что его узнали, был виноват сам. Бывший т. н. Reichsredner (то есть высокопоставленный пропагандист) не удержался, выступил на собрании беженцев и был выдвинут на пост руководителя этого собрания, при этом был опознан. Уже вечером того же дня за ним пришел британский офицер в сопровождении сотрудника немецкой криминальной полиции.

В мае 1949 он был передан англичанами советской оккупационной администрации. Правительство СССР передало его Польше — для суда за преступления, которые совершил как гауляйтер Восточной Пруссии. После десятилетнего ожидания был приговорен к смертной казни 9 мая 1959. Но приговор не был исполнен, а учитывая слабое здоровье Коха, заменен на пожизненное заключение. Содержался в старинной тюрьме Мокотув. Некоторое время вместе с ним в камере (в 1966—1968 гг) отбывал срок советско-польский шахматист и филолог, впоследствии преподаватель славистики Йельского университета Эммануил Штейн.

Сочинения

• Aufbau im Osten. Breslau: Korn, 1934.

Отрывок, характеризующий Кох, Эрих

На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.