Краковское гетто

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Краковское гетто
Getto krakowskie

Арочные ворота в Краковское гетто, снимок 1941
Тип

закрытое

Местонахождение

Краков, Генерал-губернаторство

50°02′43″ с. ш. 19°57′17″ в. д. / 50.04528° с. ш. 19.95472° в. д. / 50.04528; 19.95472 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=50.04528&mlon=19.95472&zoom=14 (O)] (Я)

Краковское гетто на Викискладе

Еврейское гетто Кракова было одним из пяти главных гетто, созданных властями нацистской Германии в Генерал-губернаторстве во время немецкой оккупации Польши в ходе Второй мировой войны. Целью создания системы гетто было отделение «годных к работе» от тех, кто впоследствии подлежал уничтожению. Перед войной Краков был культурным центром, где проживало около 60—80 тысяч евреев.





История

Преследования еврейского населения Кракова начались вскоре после ввода нацистских войск в город 1 сентября 1939 в ходе германского вторжения в Польшу. С сентября евреи были обязаны принять участие в принудительных трудовых работах. 17 сентября 1939 года, по немецкому приказу, в Кракове был создан «Еврейский комитет» из двенадцати человек. Его председателем был назначен доктор Марек Биберштейн, его заместителем стал Вильгельм Гольдблат. В ноябре 1939 все евреи, начиная с 12-летнего возраста, были обязаны носить опознавательные нарукавные повязки со звездой Давида. В 1939 нацисты устроили в Кракове еврейский погром. Специально для этого по распоряжению Гиммлера из Стардома был переброшен в Краков отряд Einsatzgruppe. Эсэсовцы передвигались по улицам Казимежа от дома к дому, врываясь в квартиры, громя всё подряд, избивая и расстреливая обитателей Казимежа. Дойдя до синагоги на ул. Старой Божницы, они стали сгонять евреев в синагогу, после этого вскрыли ковчег Завета и вытащили из него пергаментный свиток Торы. Бросив на пол свиток, они заставили евреев оплевать свою святыню, после чего всех расстреляли и сожгли синагогу. После этого было приказано закрыть синагоги по всему Кракову, нацистские власти забрали все еврейские реликвии и ценности, арестовывали все банковские счета евреев, конфисковывали движимое и недвижимое имущество, еврейские предприятия. В декабре 1939 года немцы объявили «Еврейский комитет» «Юденратом» (еврейским советом), а число его членов было увеличено до двадцати четырёх человек. Юденрату было передано несколько сфер деятельности, в том числе распределение продовольствия и медикаментов и сбор выкупа с еврейского населения. Они также были ответственны за вербовку подневольных работников, целью которой было предотвратить произвольный захват евреев на улицах города.

В мае 1940 германские оккупационные власти объявили, что Краков станет «чистейшим» городом генерал-губернаторства (оккупированной, но не аннексированной части Польши). Был отдан приказ об обширной депортации евреев из Кракова. Из 68-тысячного еврейского населения было разрешено остаться только 15 тысячам рабочих и членам их семей. Всем остальным было приказано уйти из города и расселиться в пригородной сельской местности.

В июне 1940, пытаясь спасти евреев от выселения из Кракова и увеличить число евреев, которым было бы разрешено остаться в городе, Марек Биберштейн, Вильгельм Гольдблат и другие члены юденрата хотели подкупить немецких чиновников. Это привело к аресту главы юденрата Марека Биберштейна, его заместителя Вильгельма Гольдблата и ряда других членов этого органа. После тюрьмы на Монтелюпинской в Кракове Марека Биберштейна перевели в трудовой лагерь Плашов, где умертвили уколом бензина в вену. Доктор Артур Розенцвейг был назначен новым председателем юденрата. В июле 1940 года была создана еврейская служба порядка, которая быстро выросла от сорока полицейских до двухсот. Главой еврейской службы порядка был назначен Симха Спира. 1 августа 1940 года ответственность за еврейскую рабочую силу была отобрана у юденрата и передана немецкому бюро по трудоустройству, которое организовывало отправку евреев в трудовые лагеря региона.

Краковское гетто формально было основано 3 марта 1941 в квартал Подгуже, неподалёку от еврейского района Казимеж. Выселенные из Подгуже польские семьи нашли пристанище в бывших еврейских поселениях вне новообразованного гетто, в Казимеже. Тем временем 15 тыс. евреев были помещены в район, где раньше проживало 3 тыс. человек. Район занимал 30 улиц, 320 жилых строений и 3 167 комнат. Как результат в одной квартире жило по четыре еврейские семьи, а многие менее удачливые евреи жили прямо на улице.

Гетто было окружено стенами, отделявшими его от других районов города, в тех местах, где не было стены, находились проволочные ограждения. Все окна и двери, выходившие на «арийскую» сторону, были по приказу замурованы кирпичами. Пройти в гетто можно было только через 4 охраняемых входа. Стены состояли из панелей, имевших вид могильных плит, это выглядело как зловещее предзнаменование. Небольшие фрагменты стен сохранились и сегодня. Доктор Артур Розенцвейг, второй председатель юденрата, как и его предшественник, пытался сделать всё возможное для улучшения условий жизни евреев.

Юные последователи молодёжного сионистского движения, принимавшие участие в выпуске подпольной газеты HeHaluc HaLohem («Сражающийся пионер»), присоединились к другим сионистам, состоящим в местном отделении ZOB «боевой еврейской организации» (польск. Żydowska Organizacja Bojowa) и организовывали сопротивление в гетто, помогая подпольной Армии крайовой. Лидерами ZOB были Долек Либескинд, Шимон и Густа Драгнеры. Группа под их руководством в союзе с ПОРП (Польской объединённой рабочей партией) принимала участие в различных акциях сопротивления, включая подрыв кафе «Kazanova», «Cyganeria», кинотеатра «Bagatella» — мест, где собирались нацистские офицеры; уничтожение патрульного судна СС на Висле, поджог гаражей Вермахта, расстрелы еврейских предателей, колаборационистов и шпионов СС. В отличие от Варшавского гетто, их борьба не привела к общему восстанию перед его ликвидацией.

После 30 мая 1942 нацисты приступили к систематическим депортациям евреев из гетто в близлежащие концентрационные лагеря. В последующие месяцы тысячи евреев были депортированы в ходе операции Кракау, возглавляемой СС-оберфюрером Юлианом Шернером. Сначала евреев собирали на площади Згоды и затем отправляли на железнодорожную станцию в Прокочим. В первую депортацию 31 мая 1942 перевезли 7 тыс. человек. 3 июня 1942 немцы сместили председателя юденрата Розенцвейга, который отказался сотрудничать с немецкими властями и в списках депортируемых, которые он должен был предоставить эсэсовцам, первыми написал себя и всех членов своей семьи. Его отправили вместе с депортированными в Белжец, где он был умервщлён в газовой камере. На место Розенцвейга немцы назначили Давида Гуттера, который до этого служил в еврейской службе порядка у Симхи Спиры. Название «юденрат» изменили на «комиссариат». В отличие от своих предшественников, Гуттер охотно сотрудничал с немцами.

Во вторую депортацию, 3-5 июня 1942 г., 4 тыс. евреев перевезли в концлагерь Белжец. Давиду Бахнеру, депортированному во время акции 3-5 июня в Белжец, чудом удалось спастись и он вернулся назад в гетто. Его чудовищные рассказы о газовых камерах и крематориях Белжеца содрогнули обитателей гетто. Но были и такие, которые не верили ужасающей правде. 20 июня 1942 года, после акции, по приказу немецкого майора Рудольфа Павду, территория гетто была сокращена наполовину. Евреям, которые жили на улицах, теперь находившихся вне гетто, было дано пять дней, чтобы переехать в его новые границы.

Уменьшение размеров гетто усилило его изоляцию от внешнего мира и резко сократило возможности контрабанды продовольствия. 27 октября 1942 года в гетто распространился слух о новой операции массового уничтожения, запланированной на следующий день. Обитатели гетто прятались в заранее подготовленных местах, а те, кто работал за пределами гетто, пытались скрыться на своих рабочих местах или у нееврейских знакомых. Вечером гетто было окружено немецкими полицейскими подразделениями под командованием Вильгельма Кунде и Вилли Хааса. Связь с внешним миром была отрезана, и на следующий день в гетто была проведена особенно жесткая селекция. Руководители немецкой полиции и директора немецких заводов оставляли в основном тех, кто владел особо важными специальностями, в то время как другие евреи, включая членов семей выбранных рабочих, были переданы для депортации. Во время акции были убиты многие пациенты еврейской больницы, где главврачом был брат Марека Биберштейна, Александр Биберштейн, впоследствии вошедший в исторический Список Шиндлера, уничтожена еврейская инфекционная больница, а другие были включены в число депортированных, наряду с детьми из интерната и жителями дома престарелых. В целом, около 4500 жителей гетто были депортированы во время этой операции в лагерь смерти Белжец, и ещё 600 — убиты в самом гетто.

6 декабря 1942 года гетто было разделено на две части: в одной из них поселили рабочих, в то время как вторая была для «не рабочих», в том числе евреев из соседних сел и местечек, которые содержались в особенно тяжелых условиях, под строгим контролем еврейской службы порядка. Две части гетто были отделены друг от друга колючей проволокой, хотя изначально жителям было разрешено перемещаться между двумя секторами с согласия еврейской службы порядка. В декабре 1942 года немцы приступили к депортации еврейских подневольных рабочих из гетто в лагерь Плашов, созданный на руинах еврейского кладбища на окраине Кракова.

13-14 марта 1943 нацисты под командой унтерштурмфюрера СС Амона Гёта, коменданта трудового лагеря Плашов, с участием подразделений польской и украинской вспомогательной полиции, провели «окончательную ликвидацию гетто». 8 тысяч евреев, считавшихся годными к работе, были перевезены в концлагерь Плашов. 2 тысячи евреев, считавшихся негодными к работе, были убиты прямо на улицах гетто. Все остальные были отправлены в Освенцим.

После окончания операции по уничтожению гетто членам еврейского комиссариата и еврейской полиции было приказано собрать тела тех, кто был убит в гетто. В последующие месяцы группы еврейских заключенных из Плашова ежедневно работали на территории бывшего гетто, очищая его. Летом 1943 года члены комиссариата и еврейской полиции, после того, как гетто было очищено, были также депортированы в Плашов. Давида Гаттера вместе с женой и детьми, тоже депортировали в Плашов, а потом расстреляли и закопали в общей могиле в лесопосадках неподалёку от лагеря. Симха Спира, руководитель OD, еврейской службы порядка, тоже вместе с семьёй был расстрелян в Плашове. В разработке, организации и руководстве всех акций по депортации евреев из краковского гетто в лагеря уничтожения активное участие принимали штурмбанфюрер СС Вилли Хаасе, заместитель главы краковского СС, и Вильгельм Кунде, командир эсэсовской охраны гетто.

В 1944 году, готовясь к русскому наступлению, фашисты начали уничтожать тела погибших в Плашове узников, расстрелянных в лагере и похороненных в общих могилах возле лагеря. А их было около 20.000. Трупы извлекали из захоронений и сжигали на открытых кострах. В Плашове начались селекции. Большие партии отбракованных заключённых стали отправлять в Аушвиц. В октябре 1944 всех оставшихся мужчин перевезли в Гросс-Розен, а женщин — в Аушвиц, где они были уничтожены. В Плашове была оставлена небольшая группа заключённых для окончательной ликвидации лагеря, после чего в вагонах для скота их отправили в Аушвиц. По счастливой случайности большинству из них удалось выжить. Вилек Чилович, глава еврейской охраны Плашува, принимавший активное участие в расстрелах и уничтожении евреев Плашова, после ликвидации лагеря при попытке бегства был расстрелян лично Амоном Гётом и Альбером Хаяром, который 28 октября 1942 руководил уничтожением инфекционной больницы гетто, расстрелом всех пациентов и персонала больницы.

Знаменитые личности

  • Кинорежиссёр Роман Полански, один из выживших в гетто, описал свои испытания детских лет в своих мемуарах «Роман». Он вспоминает, что первые месяцы в гетто протекали нормально, хотя его обитателей иногда мучил страх.
  • Польская актриса и автор Рома Лидовска, двоюродная сестра Полански, которая маленькой девочкой была спасена и пережила гетто, через много лет написала книгу на основе своих воспоминаний «Девочка в красном пальто». Она была запечатлена в фильме «Список Шиндлера».
  • Единственная работавшая в гетто аптека принадлежала Тадеушу Панкевичу, польскому фармацевту, получившему по своей просьбе разрешение от германских властей работать в своей аптеке «Под орлом». В знак признания своих заслуг по спасению евреев из гетто он получил титул «праведника мира» от Яд ва-Шема. Панкевич опубликовал книгу о своей жизни в гетто под названием «Аптека краковского гетто».
  • Оскар Шиндлер — германский промышленник, приехал в Краков вербовать рабочих из гетто для своего завода эмалированной посуды. Он начал относиться к обитателям гетто с симпатией. В 1942 году он стал свидетелем депортации обитателей гетто в Плашов, производимой чрезвычайно грубо. Впоследствии он приложил неимоверные усилия, чтобы спасти евреев, заключённых в Плашове, что нашло своё отражение в книге Томаса Кенэлли «Список Шиндлера» и одноимённом фильме Стивена Спилберга, снятом по этой книге. Несмотря на усилия Шиндлера, 300 его рабочих были перевезены в Аушвиц, и лишь его личное вмешательство спасло их от гибели. Оскар Шиндлер спас от смерти в газовых камерах больше людей, чем кто-либо за всю историю войны. Он вывез из Плашова 1 100 узников в построенный за его деньги лагерь в Бринлитце, чем спас их от уничтожения в Аушвице. Эти 1.100 узников составили его знаменитый список. Если бы Юлиус Мадридтч вступил в союз с Оскаром Шиндлером, который неоднократно предлагал ему это, то список был бы расширен до 3.000 фамилий. На протяжении 1944—1945 годов Шиндлер продолжал спасать евреев-узников Аушвица, группами по 300—500 человек он вывозил их в небольшие лагеря в Моравию, где они работали на текстильных предприятиях. Также спас 30 евреев из Гросс-Розена и отправил их в свой лагерь в Бринлиц, для этого ему пришлось заключить дорогостоящую сделку с гестапо Моравии. Благодаря этому ему удалось спасти ещё 11 человек, беглецов из этапируемых колонн и поездов смерти. Весь 1944 и 1945 он снабжал продуктами за свой счёт заключённых небольшого силезского трудового лагеря. В 1945 спас 120 человек из Голечува, среди которых оказались его рабочие из Плашова и маленькие дети, над которыми проводились медицинские опыты под руководством доктора Менгеле из Аушвица.
  • Эмили Шиндлер — жена Оскара Шиндлера, помогала мужу спасать евреев, за это получила звание Праведник Мира.
  • Мордехай Гебиртиг, один из самых влиятельных и популярных писателей идишских песен и поэм, в 1942 году погиб в гетто.
  • Мириам Акавиа — израильская писательница, пережила гетто и концлагеря.
  • Рышард Горовиц — один из самых малолетних узников Аушвица, всемирно известный фотограф.
  • Юлиус Мадридтч — немецкий промышленник, владелец предприятия по пошиву форменной одежды, на котором работало 3000 заключенных трудового лагеря Плашов. Он контрабандой завозил в Плачув на грузовиках купленные на чёрном рынке в Кракове хлеб и другие продукты для заключённых, спасая тем самым их от изнеможения и голодной смерти. За это он был арестован гестапо и отправлен в Аушвиц, где погиб. В 1961 году посмертно получил звание Праведник Мира за то, что кормил и оберегал своих рабочих. Дерево в честь него на Аллее Праведников, которая ведёт к музею Яд Вашем в Израиле, посадил Оскар Шиндлер.
  • Раймонд Титч — управляющий предприятия по пошиву форменной одежды Юлиуса Мадридтча. Он помогал Мадридтчу контрабандой завозить в Плачув на грузовиках купленные на чёрном рынке в Кракове хлеб и другие продукты для заключённых Плачува, за что вместе с Мадридтчем был арестован гестапо и отправлен в Аушвиц, но остался жив. В 1961 году посмертно получил звание Праведник Мира за то, что кормил и оберегал евреев Плачува. Дерево в честь него на Аллее Праведников, которая ведёт к музею Яд Вашем в Израиле, посадил Оскар Шиндлер.
  • Герхард Курцбах — начальник автомастерских Вермахта в Кракове. Во время акций по депортации евреев из гетто в Белжец неоднократно заезжал на железнодорожную станцию Прокочим и под предлогом нехватки рабочей силы снимал с поездов большие группы евреев и возвращал их обратно в гетто. В марте 1943 он был снят с должности и отправлен на Восточный фронт, где попал в плен и в 1945 скончался в военном лагере для военнопленных. За годы войны Герхард Курцбах спас от уничтожения несколько сотен евреев. За это в 2012 году ему присвоили звание Праведник Мира.
  • Зюссмут — обер-лейтенант, инженер Вермахта из инспекции по делам вооружённых сил в Кракове. разработал проект постройки маленьких трудовых лагерей в Чехословакии, где условия содержания заключённых были намного мягче, чем в Аушвице и др. крупных лагерях. Помог Оскару Шиндлеру создать лагерь в Бринлитце, в который Оскар Шиндлер вывез осенью 1944 евреев DEF Deutsche Emailwaren Fabrik, благодаря чему все евреи, вывезенные Оскаром Шиндлером, были спасены. Всю зиму 19441945 помогал Оскару Шиндлеру спасать и вывозить из Аушвица большие группы заключённых, которых они отправляли в небольшие трудовые лагеря в Моравию, где выжить было намного легче, чем в Аушвице.

Напишите отзыв о статье "Краковское гетто"

Литература

На английском языке:

  • Graf, Malvina (1989). The Kraków Ghetto and the Plaszów Camp Remembered. Tallahassee: The Florida State University Press. ISBN 0-8130-0905-7
  • Polanski, Roman. (1984). Roman. New York: William Morrow and Company. ISBN 0-688-02621-4
  • Katz, Alfred. (1970). Poland’s Ghettos at War. New York: Twayne Publishers. ISBN 0-8290-0195-6
  • Weiner, Rebecca. [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/vjw/Cracow.html Virtual Jewish History Tour]

На польском языке:

  • Aleksander Bieberstein, Zagłada Żydów w Krakowie
  • Katarzyna Zimmerer, Zamordowany świat. Losy Żydów w Krakowie 1939—1945
  • Tadeusz Pankiewicz, Apteka w getcie krakowskim
  • Stella Madej-Muller Dziewczynka z listy Schindlera
  • Roma Ligocka, Dziewczynka w czerwonym płaszczyku
  • Roman Kiełkowski …Zlikwidować na miejscu

На русском языке:

  • «Томас Кенэлли. Список Шиндлера»: Эрика; Москва; 1994 ISBN 5 85775 046 6 Оригинал: Thomas Keneally, «Schindler’s List» Перевод: Илан Е. Полоцк

Ссылки

  • [auschwitz.dk/Schindlerslist.htm Schindler’s List] — список лиц, спасённых Шиндлером
  • [www.jewishkrakow.net/en/see/krakow-ghetto/ JewishKrakow.net] — страница о Краковском гетто с иллюстрациями

Отрывок, характеризующий Краковское гетто

В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.