Красный террор в Крыму

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
См. также: Красный террор

Эта статья о крымском красном терроре в 1920—1921 годах. О событиях в Крыму в 1917—1918 годах смотрите статью Массовый террор в Крыму (1917—1918).

Кра́сный терро́р в Крыму́ — Красный террор, проводившийся на территории Крымского полуострова в 1920—1921 годах после установления на полуострове Советской власти. С ноября 1920 года по конец 1921 года в Крыму физически уничтожались все «классовые враги» советского государства, оставшиеся на полуострове после эвакуации армии Врангеля. Террор был санкционирован центральным большевистским руководством и организовывался властью на местах.

События названы «…самыми массовыми убийствами за всё время гражданской войны». По официальным советским данным, только в крупнейших городах полуострова было расстреляно более 56 000 человек[1]. Известный писатель, участник этих событий И. Шмелёв, ссылаясь на материалы союзов врачей Крыма, оценивает число жертв террора в 120 000 человек[2]. Редактор «Нового Журнала» Роман Гуль в одной из глав своей книги «Я унес Россию…» (Сент. 1978) приводит приблизительно те же цифры[3]. Историк С. Мельгунов так же называет число 120 000 жертв[4]. Другие современники событий называли числа до 150 тыс. жертв.





Содержание

Теоретическое обоснование допустимости массового террора

Террор всегда входил в теоретически обоснованные и приемлемые средства борьбы советских революционных партий, таких как эсеры, анархисты, большевики. Последние, отвергая (но всё равно применяя на практике) индивидуальный террор, оправдывали применение массового террора в период «наивысшего обострения классовой борьбы» — пролетарской революции. При этом идея применения массового террора родилась в среде высшего руководства этой партии[5]. Для большевиков террор был лишь тактическим способом достижения целей — уничтожения врагов и запугивания неопределившихся[6][7].

Выдвинув с началом Первой мировой войны лозунг «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!», психологически большевики были готовы развязать гражданскую войну, сопровождавшуюся массовым террором, ради превращения мировой войны в мировую революцию[8]. Не отказались большевики от идеи проведения террора, в определённых условиях, и после окончания Гражданской войны[6].

Предыстория

См. также: Крымская эвакуация

6 декабря 1920 года Владимир Ленин заявил: "Сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим." [9]

Городское население Крыма в основном было критически настроено к советской власти. За время гражданской войны в крымских городах оказалось большое количество людей, относимых большевистской властью к «старому режиму» (представители высшего дворянства, деятели небольшевистских партий, интеллигенция, офицеры и тому подобные) В те же годы имело место мощное татарское национальное движение, враждебное большевикам, влиятельное в сельской местности. Новая власть не имела массовой поддержки. Численность местных коммунистов была невелика, и качество их управленческой работы было низкое. Все эти факторы подталкивали большевиков к чрезвычайным методам управления, что на практике вылилось в организованный ими массовый террор[10].

После заключения перемирия с Польшей на польском фронте советское правительство смогло произвести перегруппировку своих армий и сосредоточиться на уничтожении Русской армии Врангеля, закрепившейся в Крыму. 21 сентября 1920 года был образован Южный фронт под командованием М. В. Фрунзе, которому была поставлена задача «не допустить новой зимней кампании»[11]. 7 ноября 1920 года началось наступление Южного фронта на оборонительные позиции Русской армии. К 10 ноября 1920 года белые были опрокинуты с оборонительных позиций на Перекопе и Сиваше. 11 ноября 1920 года, когда белые были сбиты и с Ишуньских позиций, Главнокомандующий и Правитель Юга России П. Н. Врангель издал приказ об эвакуации и разъясняющее сообщение, которые были разосланы «для широкого оповещения» во все крымские города: «в виду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств, правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают приезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Всё это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилия врага — остаться в Крыму»[12][13][14].

13 ноября 1920 года части 2-й Конной армии и 51-й дивизии заняли Симферополь[15]:209, к 17 ноября 1920 года все крымские города были под властью большевиков[16]. По данным советской энциклопедии «Гражданская война в СССР», в плен попало 52,1 тысячи военнослужащих армии Врангеля, а по данным крымского историка В. М. Брошевана — 54 696. По утверждению украинского историка Т. Б. Быковой, в советской историографии дата 16 ноября 1920 года называлась днём окончания Гражданской войны на Юге России, однако, по её мнению, гражданская война продолжилась: после этой даты она велась преимущественно с безоружным населением, прежде всего с военнопленными, а также с гражданскими лицами, отнесёнными советской властью к числу классовых врагов[17][18][19].

Обещание амнистии в случае капитуляции

Офицерам, солдатам, казакам и матросам армий Врангеля[20]

Командование красным Южным фронтом сегодня послало радио Врангелю, в котором предлагает ему сдаться советским войскам в 24-часовой срок. При добросовестном исполнении этого всем бойцам Крымской армии гарантируется жизнь и желающим свободный выезд за границу.
Офицеры, солдаты, казаки и матросы белой армии!
Борьба на юге заканчивается полной победой советского оружия. Пали Краснов и Деникин, завтра падёт Врангель. Все попытки восстановить в России капиталистический строй с помощью иностранных империалистов кончились позорно. Великая революция победила, великая страна отстояла свою целостность.
Белые офицеры, наше предложение возлагает на Вас колоссальную ответственность. Если оно будет отвергнуто и борьба будет продолжаться, то вся вина за бессмысленно пролитую русскую кровь ляжет на Вас. Красная Армия в потоках Вашей крови утопит остатки крымской контрреволюции. Но мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом. Если Врангель отвергнет наше предложение, Вы обязаны положить оружие против его воли. Создавайте революционные комитеты и сдавайтесь. Не забывайте, что дело идёт о жизни десятков тысяч вовлечённых Вами в борьбу против Советской России людей.
Одновременно с этим нами издаётся приказ по советским войскам о рыцарском отношении к сдающимся противникам и о беспощадном истреблении всех тех, кто поднимает оружие против Красной Армии.
Откажитесь от позорной роли лакеев иностранных империалистов. В настоящий грозный час будьте с Россией и её народом.

Реввоенсовет Южного фронта.
12 ноября 1920 года.

Вопрос об объявлении амнистии сдавшимся советской власти особо рассматривается в исследованиях, посвящённых крымским событиям осени 1920 года. Предложения амнистии крымских белых войск появились ещё в апреле 1920 года[21]. 12 сентября 1920 года газета «Правда» опубликовала «Воззвание к офицерам армии барона Врангеля» за подписями председателя ВЦИК М. И. Калинина, председателя Совнаркома В. И. Ленина, наркома по военным и морским делам Л. Д. Троцкого, главкома С. С. Каменева и председателя Особого совещания при главкоме А. А. Брусилова: «…Честно и добровольно перешедшие на сторону Советской власти не понесут кары. Полную амнистию мы гарантируем всем переходящим на сторону Советской власти. Офицеры армии Врангеля! Рабоче-крестьянская власть последний раз протягивает вам руку примирения»[20][21].

11 ноября 1920 года Реввоенсовет (РВС) Южного фронта по радио обратился к главнокомандующему Русской армией П. Н. Врангелю с предложением[20]:508[21]:
Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления ваших войск, грозящего лишь бесполезным пролитием новых потоков крови, предлагаю вам немедленно прекратить борьбу и положить оружие со всеми подчинёнными вам войсками армии и флота.
В случае принятия вами означенного предложения РВС Южфронта на основании предоставленных ему Центральной Советской Властью полномочий гарантируем вам и всем кладущим оружие полное прощение по всем проступкам, связанным с гражданской борьбой.
Всем, не желающим работать в Советской России, будет обеспечена возможность беспрепятственного выезда за границу при условии отказа под честным словом от всякого участия в дальнейшей борьбе против Советской России. Ответ по радио ожидается не позднее 24 часов 12 ноября 1920 года.

— Командующий Южным фронтом Михаил Фрунзе,
член Реввоенсовета Иван Смилга, Мирон Владимиров, Бела Кун.
Ст. Мелитополь 11 ноября 24 часа.

В этот же день был издан «Приказ Реввоенсовета Южного фронта об успешном продвижении войск Красной армии в Крыму и об отношении к пленным», который гласил[22]:
Солдаты Красной армии! Наши доблестные части, прорвав укрепленные позиции врага, ворвались в Крым… РВС Южного фронта послал радиограмму Врангелю, его офицерам и бойцам с предложением сдаться в 24 часа, срок, который обеспечивает сдающимся врагам жизнь и желающим — свободный выезд за границу… РВС Южного фронта призывает всех бойцов Красной армии щадить сдающихся и пленных. Красноармеец страшен только для врага. Он рыцарь по отношению к побежденным

От Врангеля ответа не последовало. Более того, Врангель скрыл от личного состава своей армии содержание радиообращения, приказав закрыть все радиостанции, кроме одной, обслуживаемой офицерами. Отсутствие ответа позволило впоследствии советской стороне утверждать, что предложение об амнистии формально было аннулировано[14].

12 ноября 1920 года Реввоенсовет Южфронта направил противнику ещё одно сообщение, в котором информировал «офицеров, солдат, казаков и матросов», что Врангелю сделано предложение о сдаче и что по красным войскам изданы приказы о рыцарском отношении к сдающимся и беспощадном истреблении тех, кто продолжит сопротивление. В обращении указывалось, что если это предложение будет добросовестно принято, то всем военнослужащим Русской армии гарантируется жизнь, а желающим покинуть пределы Советской России — беспрепятственная возможность выезда. В случае если Врангель отвергнет предложение, военнослужащим его армии предлагалось сдаваться самостоятельно[20]:509. Л. М. Абраменко считает, что это обращение, по всей вероятности, стало широко известно в войсках Русской армии[23].

Обращения советской стороны и сообщение Южнорусского правительства к военнослужащим Русской армии и вообще к населению Крыма привели к тому, что часть лиц, которые могли бы быть эвакуированы, предпочли остаться на полуострове. Одним из аргументов в пользу такого решения послужили также воспоминания о «втором приходе» советской власти в Крым весной 1919 года, который, в основном, обошёлся без физического насилия[24].

Советник юстиции Л. М. Абраменко, написавший несколько историко-юридических работ по теме советских репрессий, полагал, что сдававшиеся офицеры и солдаты Русской армии фактически выполнили все условия, по которым им была обещана амнистия, а командование Русской армии и все эвакуировавшиеся военнослужащие выполнили условия ультиматума частично — они прекратили сопротивление, что было главным условием, оставили почти всё военное снаряжение и вооружение и не разрушили военные сооружения, базы и городскую инфраструктуру. Их действия полностью соответствовали условиям Международной конвенции «О законах и обычаях сухопутной войны»[25].

И Л. М. Абраменко, и историк Т. Б. Быкова, писали, что обещания амнистии были только словами — большевистское руководство не намеревалось амнистировать участников Белого движения при любом развитии событий[26]. Красные загодя готовились к так называемой «крымской операции», формировали на Южном фронте чекистские подразделения, комендантские, конвойные и расстрельные команды, мобилизовали в центральной России сотни профессиональных и безжалостных организаторов террора[27].

Краснопартизанский и стихийный террор

Спонтанные и бесконтрольные убийства начались в Крыму, ещё когда шло отступление Русской армии к крымским портам. Преследующие белых красноармейские части, части анархистов-махновцев, заброшенные в Крым красные диверсионные отряды, а также красно-зелёные партизаны, спустившиеся с Крымских гор, расправлялись с захваченным в плен противником[28][29][30].

В партизанских отрядах преобладали бандитские элементы. Нападая на отставшие группы белых, партизаны расстреливали захваченных в плен, предварительно разоружив и раздев донага своих жертв. По оценке члена Крымревкома Ю. П. Гавена, во время отступления Крымской армии партизаны расстреляли не менее 3000 человек, это же число жертв приводил исследователь К. В. Скоркин[31]. Красный партизан Г. Кулиш оставил воспоминания, которые исследователь Д. В. Соколов оценил как характерные, в которых описывал, что красные партизаны отбирали у рядовых Русской армии, которые отказывались присоединиться к партизанам, всю одежду и отпускали в таком виде на оледеневшую от первых заморозков дорогу, а офицеров просто убивали. Множество офицеров и юнкеров были убиты при занятии города Карасубазар. Овладев городом партизаны тут же арестовали около сотни «вредных советской власти элементов» из местных жителей и расстреляли большинство из них[28].

Схожие воспоминания оставил и попавший в плен поэт Иван Савин[28]:
Хлынувший за большевистской пехотой большевистский тыл раздевал уже догола, не брезгая даже вшивой красноармейской гимнастёркой, только что милостиво брошенной нам сердобольным махновцем… Бывали случаи, когда один и тот же гражданин по четыре раза подвергался подобному переодеванию, так как следующий за первым солдат оказывался ещё оборваннее и соблазнялся более целой одеждой своего предшественника…

Занятие красными городов сопровождалось разграблением винных складов, что приводило к усилению уровня насилия. Красные командиры были вынуждены намеренно уничтожать содержимое складов, выливая вино из бочек, чтобы скорее прекратить пьянство и восстановить хоть какой-нибудь порядок[28].

Вопрос об инициаторах организованного террора

В современной российской и украинской историографии преобладает точка зрения, что массовый террор в Крыму инспирировался большевистским центром[32][33][34][35]:21—25, впрочем, при ещё встречающихся случая террора, инициированного снизу[36][37]:506.

Историк Ишин писал, что массовый террор в Крыму в конце 1920—1921 годах был развязан руководством РКП(б) и был вполне закономерен, так как массовый террор был идеологически обоснован лидерами РКП(б) ещё ранее. Целью этого террора, по его мнению, являлось уничтожение возможно большего числа потенциальных «классовых врагов». В качестве обоснования своего тезиса Ишин обратился к ряду документов и высказываний лидеров большевизма и ВЧК периода Гражданской войны и крымской операции[32]. 28 июня 1920 года член Реввоенсовета РСФСР И. В. Сталин направил телеграмму Л. Д. Троцкому, в которой писал, что приказ «о поголовном истреблении врангелевского комсостава» планировалось дать к моменту начала общего наступления на Крым[37]:506.

Зарубины считают, что Ленин сначала был не против амнистии для крымских войск Врангеля, но узнав о предложении Реввоенсовета Южного фронта, он 12 ноября 1920 года дал куда более жёсткие указания: «Шифром По прямому проводу РВС Южфронта Копия Троцкому Только что узнал о Вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлён непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно»[15]:209[13].

16 ноября 1920 года Ф. Э. Дзержинский дал указание очистить Крым от контрреволюционеров. В секретной шифрованной телеграмме начальнику особого отдела Юго-Западного и Южного фронтов В. Н. Манцеву Дзержинский писал: «Примите все меры, чтобы из Крыма не прошли на материк ни один белогвардеец… Будет величайшим несчастьем республики, если им удастся просочиться. Из Крыма не должен быть пропускаем никто из населения и красноармейцев». На следующий день ревком начал кампанию красного террора против оставшихся в Крыму офицеров Русской армии и других граждан. Хотя в шифровке не содержалось явных указаний начать именно массовую ликвидацию «классовых врагов», историки трактуют её как «приказ о начале операции», полагая, что такие инструкции могли быть даны устно. Официальное же обоснование введения упомянутой в телеграмме Дзержинского блокады полуострова было дано спустя неделю: было объявлено, что путём жёсткого запрета покидать территорию Крыма советская власть борется с эпидемиями — сыпного и возвратного тифа и оспы[13]. Запрет на свободное перемещение просуществовал в Крыму до осени 1921 года[38][32].

22 ноября 1920 года Наркомвоенмор Л. Д. Троцкий направил своим подчинённым М. В. Фрунзе и члену РВС Южного фронта С. И. Гусеву телеграмму, напоминая, какие задачи стоят перед особой тройкой и как действовать, чтобы усыпить недоверие бывшего противника: «Необходимо всё внимание сосредоточить на той задаче, для которой создана „тройка“. Попробуйте ввести в заблуждение противника через агентов, сообщив…, что ликвидация отменена или перенесена на другой срок»[39].

6 декабря 1920 года В. И. Ленин, выступая на совещании актива московских большевиков, заявил[40]: «Сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмём их, распределим, подчиним, переварим». Заместитель председателя Реввоенсовета РСФСР Э. М. Склянский в своих телеграммах в Крымский РВС писал: «Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер»[32]. Бела Кун отреагировал на телеграмму Склянского так: «Крым — это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своём революционном развитии, — то быстро подвинем его к общему революционному уровню России…»[41].

По выражению историков Зарубиных, «заводной ключ к механизму террора находился в Москве. Отсюда были присланы заправилы — Бела Кун и Землячка, а также один из руководителей государства — Ю. Л. Пятаков, направленный для общего руководства акцией»[33]. О том, что Пятаков был направлен в Крым для руководства акцией пишет и историк Быкова[42]. По мнению Зарубиных, ЦК партии большевиков не случайно остановил свой выбор на Бела Куне — венгерском революционере, который пережил поражение революции в своей стране и считал, что имеет право люто ненавидеть буржуазию и её «ставленников»[43]. В своей работе 2013 года В. Г. Зарубин писал, что, хотя принято считать, что главными вдохновителями и организаторами террора в Крыму были Бела Кун и Землячка, карательные акции, несомненно, начались по приказу из Москвы. Историк писал, что ни Бела Кун, ни Землячка не могли отдавать приказы непосредственным исполнителям этих акций — работникам особых отделов, сотрудникам ЧК и военным, но что командными полномочиями обладал М. В. Фрунзе. Фрунзе, поощряя тех, кто особенно себя проявил в актах террора, становился в круг его организаторов[44]. Одобрительная резолюция Фрунзе имеется на наградном листе начальника особого отдела Южного фронта Ефима Евдокимова[45].

По мнению историка В. М. Брошевана, к исполнителям расстрела белых в Крыму можно отнести как тех, кто непосредственно осуществлял репрессии в отношении врангелевцев и буржуазии, так и их руководителей, к которым он относит Политбюро РСДРП(б) в полном составе, Революционный Совет Республики в полном составе, РВС Южного фронта и подчинявшиеся ему РВС армий, коллегию ВЧК в полном составе и Управление Особых отделов ВЧК в полном составе[35]:21—25.

Само же руководство большевиков обвинения в организации столь массового крымского террора отрицало. В качестве иллюстрации Ишин приводит фрагмент воспоминаний писателя В. В. Вересаева о его разговоре с Ф. Э. Дзержинским (разговор между ним и Дзержинским состоялся в январе 1923 года при обсуждении возможности выхода в свет романа о Крымских событиях «В тупике»). На вопрос писателя о причинах столь массовых казней, Дзержинский ответил[32]:
…были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это сделано? Он ответил:
 — Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия.
Я спросил:
 — Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая «пятаковская тройка»: Пятаков, Землячка и Бела Кун).
Дзержинский уклончиво ответил:
 — Нет, не Пятакова.
Он не сказал, кого, но из неясных его ответов я вывел заключение, что он имел в виду Бела Куна.

Формирование крымских карательных органов

Приказ №
Особого отделения особого отдела ВЧК
При NB-СКОЙ стрелковой дивизии. __ноября 1920 г.

…

§ 4. Всем оставшимся в данной местности офицерам, чиновникам, добровольцам и юнкерам белой (Врангелевской) армии в указанный срок ___ явиться в особое отделение.

§ 5. О всех бежавших с белогвардейцами граждан, знающих последних, обязаны в указанный выше срок лично заявить особому отделению.

§ 6. Не исполняющие настоящего приказа будут подвергаться суду полевого ревтрибунала, а в нужных случаях подвергаться высшей мере наказания — расстрелу на месте.

Нач. особого отделения — ___

Нач. агентуры — ___

Секретарь — ___

Бланк заранее заготовленного приказа, который расклеивался во всех населённых пунктах Крыма по занятию их Красной армией. Найден исследователем Л. М. Абраменко в архивных делах репрессированных[46]

Для организации массового уничтожения «классовых врагов», оставшихся в Крыму после эвакуации, центральная власть направила в Крым Р. С. Землячку, Белу Куна и одного из руководителей советского государства Г. Л. Пятакова, который должен был осуществлять общий надзор над карательной акцией. Бела Кун и Землячка несли основную ответственность за организацию и проведение в Крыму красного террора[32][47].

Как сообщил на IV Крымской областной конференции РКП(б) в мае 1921 года председатель Крымревкома Шабулин, с ноября 1920 по март 1921 года для наведения порядка в Крым прибыло 1360 человек. Имея опыт применения красного террора в России, прибывшие оттесняли «мягкотелых» местных руководителей[48].

Полномочиями по уничтожению «осиного гнезда контрреволюции» в Крыму обладали одновременно ряд органов — армейские особые отделы, отделы ЧК разных ведомств — морская ЧК, транспортная ЧК и тому подобное, каждый из которых действовал самостоятельно, не только не согласовывая свои действия с другими[49], но и зачастую конкурируя с ними за получение «сфер влияния». Ревком Крыма не согласовывал работу всех этих подразделений. Только в апреле 1921 года, с созданием Крымской областной чрезвычайной комиссии (КОЧК), работа органов ЧК в Крыму была централизована [50].

Ревкомы Крыма

Ещё в Мелитополе 14 (по другим данным — 16) ноября 1920 года по обычному в то время порядку — когда власть над местностью, занятой или только планируемой к занятию Красной армией, командиры воинских частей передавали собственными приказами большевистским ревкомам[51] — по мнению ряда авторов, на совместном заседании членов реввоенсовета 6-й армии Южного фронта и Крымского областного комитета РКП(б)[52] (образованного, к слову, в тот же день) был сформирован Крымский революционный комитет — высший и чрезвычайный орган власти на полуострове, призванный выполнять властные функции до тех пор, пока не начнут работу советские органы мирного времени.

По другим данным, Революционный Комитет Крыма «в составе председателя — члена РВС Южного фронта Бела Куна и членов: А. Лиде, Гавена, Меметова, Идрисова и Давыдова-Вульфсона» был образован 16 ноября 1920 года «секретным, не подлежащим оглашению» приказом № 215/51 по армиям Южного фронта. В приказе говорилось, что образование Ревкома производилось в соответствии с постановлением ВЦИК от 24 октября 1920 года и с постановлением РВС Южного фронта № 87 от 14 ноября 1920 года. Ревкому предоставлялось право кооптировать в Крыму ещё одного члена ревкома. Приказ был подписан пом. командюжфронта Авксентьевым, членом РВС фронта Гусевым и нач. штаба фронта Паукой. По мнению историка В. М. Брошевана, этот документ не позволяет согласиться с утверждением о том, что Крымский ревком был образован 16 ноября на совместном заседании РВС 6-й армии и обкома РКП(б)[53]:13.

Приказ № 1 Крымревкома от 16 ноября 1920 года гласил:[54] «1. Впредь до избрания рабочими и крестьянами Крыма Советов вся власть на территории Крыма принадлежит Крымскому революционному комитету, образованному в следующем составе: председатель тов. Бела Кун, зам. председателя тов. Гавен, члены: Меметов, Идрисов, Лидэ, Давыдов.…» Вскоре сеть более мелких территориальных ревкомов покрыла весь полуостров — создавались уездные, районные, волостные и сельские ревкомы. Основными задачами ревкомов провозглашались организация восстановления экономики, «установление революционного порядка» и «искоренение очагов контрреволюции»[32].

Особые отделы

27 ноября 1920 года работа Крымревкома была структурирована — были образованы разнообразные «отделы», в том числе и «особый отдел Крыма», который, по замыслу его создателей, должен был взять на себя общее руководство репрессиями. На деле же этот отдел самостоятельного значения не приобрёл — его функции исполняли особые отделы армий, вошедших в ходе Перекопско-Чонгарской операции на территорию Крыма — 4-й и 6-й. Приказ № 7 Крымревкома от 18 ноября 1920 года гласил: «…Временно все права и полномочия Особого отдела Крыма предоставляются Особому [отделу] Реввоенсовета 6-й армии. О всех случаях покушения на обыск и арест без ордера Особого отдела Крымревкома (Особого отдела 6-й армии) немедленно сообщать коменданту города и начальнику Особого отдела…». Впрочем, функции особого отдела Крыма особый отдел 6-й армии исполнял недолго — с конца 1920 года они перешли к особому отделу 4-й армии во главе с А. И. Михельсоном[55].

Направлялась работа особых отделов специально созданной «Крымской ударной группой», о существовании которой советская историография умалчивала. Её начальником 21 ноября 1920 года был назначен заместитель начальника особого отдела Южного и Юго-Западного фронтов Е. Г. Евдокимов. Руководитель Государственного политического управления (ГПУ) УССР В. А. Балицкий, оценивая деятельность этой группы, писал: «ответственная работа выпала особым отделам во время чистки подполья, особенно в Крыму после ликвидации врангелевского фронта. Раскалённым железом выжжены гнезда контрреволюции, которые оставили белогвардейцы в Крыму»[55].

Кроме особых отделов армий, карательными функциями обладали политотделы. На территории Крыма действовал также особый отдел Морского ведомства. Особые отделы прекратили своё существование по решению КрымЧК 18 апреля 1921 года, передав свои функции последней[56]. Именно особые отделы были главными исполнителями политики красного террора в Крыму, а их деятельность характеризуется бесконтрольностью и произволом[55].

В начальный период господства в Крыму советской власти борьбу с бело-зелёными повстанцами выполняли экспедиционные отряды особых отделов 4-й армии и Чёрного и Азовского морей. Наряду с собственно боевыми функциями эти отряды занимались разведывательной и агитационной работой, для чего создавались осведомительные сети. Широко практиковалась система заложничества. Для примера, приказом по экспедиционному отряду особого отдела 4-й армии предписывалось «принять за правило следующее: по окружению села или деревни брать заложников от 5 до 10 человек на время операции». На практике эти нормы зачастую сильно превышались[55].

Ячейки большевистской партии

Для выполнения указаний Центрального Комитета РКП(б) и Совнаркома в Симферополе сразу же по его занятию Красной армией был создан Крымский областной комитет РКП(б). Его состав был утверждён ЦК РКП(б) 15 ноября 1920 года. Возглавила крымских большевиков специально присланная для этого из Москвы профессиональная революционерка Р. С. Землячка. Кроме неё, в Крымский обком РКП(б) вошли Ю. П. Гавен, Д. И. Ульянов, О. А-Г. Дерен Айерлы и Л. П. Немченко[51][32].

Крымская Чрезвычайная комиссия

9 декабря 1920 года была создана Крымская чрезвычайная комиссия (КрымЧК) — территориальное подразделение Всероссийской чрезвычайки. Первым председателем был назначен Каминский, направленный в Крым из Москвы. 21 декабря 1920 года Крымским областным комитетом РКП(б) была утверждена коллегия КрымЧК в составе: председатель — Каминский, секретарь — Протопопов, заведующий секретно-оперативным отделом — Полканов, заведующий административным отделом — Погребной и представитель Ревтрибунала — Курган. Вскоре Каминского сменил С. Ф. Реденс, назначенный полномочным представителем ВЧК на территории Крыма в декабре 1920 года и прибывший на полуостров 19 января 1921 года. Он реорганизовал работу Крымской чрезвычайной комиссии, создав в Симферополе, Севастополе и Керчи самостоятельные городские ЧК (с правом вынесения смертных приговоров), подчиняющиеся непосредственно ему, а в Феодосийском, Ялтинском и Евпаторийском уездах — подчиняющиеся политбюро (с правами ведения следствия). Уполномоченные представители С. Ф. Реденса были направлены в ряд уездов Крыма. Сам Реденс разместился в Симферопольской ЧК, которая 18 апреля 1921 года приняла решение о расформировании особых отделов и о реорганизации Симферопольской ЧК в Крымскую областную ЧК, с особым отделом при ней, взявшую на себя функции общего управления деятельностью карательных органов в Крыму[50]. В распоряжении КрымЧК имелись собственные вооружённые силы и части особого назначения[55][57].

КрымЧК поощряла доносительство — были опубликованы требование ко всем ответственным лицам ежедневно сообщать о прибытии/убытии всех лиц на подконтрольной территории (дома, гостиницы, номера) и обращение «ко всем честным гражданам с призывом исполнить свой гражданский долг» и сообщать в КрымЧК «всякие сведения о скрывающихся белогвардейцах, контрреволюционерах и примазывающихся к Советской власти, пролезших в советские учреждения». На призывы откликнулись[58] — многие крымчане были арестованы, преданы суду ревтрибуналов и особых отделов и казнены именно по доносам соседей, сослуживцев, завистников, сводивших таким образом личные счёты[59].

Наряду с искоренением «очагов контрреволюции» органы Крымской ЧК сыграли большую роль в борьбе с должностными преступлениями и уголовным бандитизмом. Впрочем, в работе самих органов ЧК были нередки случаи злоупотребления служебным положением, а иногда встречалась откровенная уголовщина. Руководители органов Крымской ЧК даже пытались подчинить себе крымские органы большевистской партии, что влекло за собой конфликты между ними и партийными руководителями. Но бесспорно, что Крымская ЧК являлась главной опорой большевистской власти в Крыму, полностью соответствуя определению «боевой аппарат борьбы с контрреволюцией на внутреннем фронте», данному ЧК ЦК РКП(б)[55].

Прочие органы, имевшие карательные функции

Кроме упомянутых выше организаций, правом выносить карательные решения обладали революционные трибуналы, части Красной армии, «народная милиция», «рабочие отряды», «отряды сельской самообороны». 1 августа 1921 года революционные трибуналы были сведены в единую структуру, подчиняющуюся Единому революционному трибуналу Крыма в составе четырёх отделений: основного, военного, налогового и выездного. Для борьбы с антисоветским партизанским движением, захлестнувшим Крым в 1921 году, было создано Особое совещание по борьбе с бандитизмом при Крымревкоме, которое координировало антиповстанческие мероприятия различных ведомств[57].

Организованная фаза террора

Приказ Крымревкома № 4[43]
17 ноября 1920 года
I

Всем иностранно-подданным, находящимся на территории Крыма, приказывается в 3-дневный срок явиться для регистрации. Лица, не зарегистрировавшиеся в указанный срок, будут рассматриваться как шпионы и преданы суду Ревтрибунала по всем строгостям военного времени.

II

Все лица, прибывшие на территорию Крыма после ухода Советской власти в июне 1919 года, обязаны явиться для регистрации в 3-дневный срок. Неявившиеся будут рассматриваться как контрреволюционеры и предаваться суду Ревтрибунала по всем законам военного времени.

III

Все офицеры, чиновники военного времени, солдаты, работники в учреждениях добрармии обязаны явиться для регистрации в 3-дневный срок. Неявившиеся будут рассматриваться как шпионы, подлежащие высшей мере наказания по всем строгостям законов военного времени.

Пред. Крымревкома Бела Кун
Управделами Яковлев

Историки Зарубины посчитали, что лозунг из воззвания Джанкойской организации РКП(б) «Заколотим наглухо гроб уже издыхающей, корчащейся в судорогах буржуазии!» наиболее ёмко и полно характеризовал карательные мероприятия, развёрнутые Крымревкомом[57].

17 ноября 1920 года Крымревком опубликовал приказ № 4 об обязательной регистрации в трёхдневный срок иностранцев, лиц, прибывших в Крым в периоды отсутствия там советской власти, офицеров, чиновников и солдат армии Врангеля. Были забыты все обещания амнистии. По планам советских властей Крыма, уничтожению подлежали все лица, подпадавшие в указанные категории. Причём советская власть не брала в расчёт, что многие не пожелали эвакуироваться совершенно осознанно, так как были или мобилизованными принудительно (кадровые военные и идейные враги советской власти в основном эвакуировались) и считали, что им ничего поэтому не угрожает, либо поверили обещаниям амнистии и полагали возможным искупить своё нахождение в белом лагере трудом на пользу своей родине. По сообщению С. П. Мельгунова, когда ВЦИК расследовал обстоятельства террора в Крыму, коменданты крымских городов в качестве оправдания предъявляли телеграмму Бела Куна и Землячки, в которой содержался приказ немедленно расстрелять зарегистрированных офицеров и военных чиновников[52][60].

25 декабря 1920 года был издан новый приказ Крымревкома № 167. По этому приказу все уездные и городские ревкомы Крыма были обязаны в 10-дневный срок произвести регистрацию всех бывших офицеров и военных чиновников, жандармов, полицейских, государственных служащих, занимавших при прежней власти ответственные посты, духовенства, собственников, чьё имущество исчислялось стоимостью свыше 25 тысяч рублей по ценам мирного времени, всех лиц, прибывших в Крым в периоды с 1 февраля 1918 года до марта 1919-го и с 1 июня 1919 года до падения власти Врангеля. Оба приказа грозили судом «революционного трибунала» и карами, полагавшимися «контрреволюционерам», всем тем, кто на регистрацию не явится[61].

Масштабы, которые принял террор в Крыму, породили волну протестов местного населения и даже местных советских и большевистских работников. Протесты были усугублены тем, что проводниками террора были присланные в Крым извне руководители. В конце 1920 года произошёл конфликт между Землячкой и Куном, с одной стороны, и местными работниками, которых московские эмиссары обвинили в «мягкотелости» и «недостаточной твёрдости». Землячка требовала удалить из Крыма Ю. П. Гавена, С. Я. Бабахана, И. К. Фирдевса, П. И. Новицкого, Л. П. Немченко, Д. И. Ульянова. Но в результате Москва отозвала Землячку и Куна. На их должности был временно назначен член Реввоенсовета 4-й армии А. М. Лидэ, о котором М. Х. Султан-Галиев оставил такие воспоминания: «Тов. Лидэ — больной психически, сильно утомившийся и нуждающийся в отдыхе работник,… Исследовавшие его недавно врачи утверждают, … что если он не будет лечиться, то через несколько месяцев может сойти с ума. Ясно, что требовать от такого работника умелого руководства… нельзя. Он пошёл по пути т. Самойловой, правда, временами с некоторыми ослаблениями…». 3 марта 1921 года в Крым из Москвы прибыл И. А. Акулов, занявший должности Землячки и Куна и продолживший их политику широкого применения красного террора[62].

Исследователь Л. М. Абраменко обратил внимание, что в архивных делах репрессированных встречается множество ходатайств о смягчении участи отдельных арестованных со стороны государственных учреждений, общественных организаций, коллективов предприятий, стихийных уличных собраний граждан. Эти ходатайства были приобщены к делам задержанных и сохранились. Но исследователь не нашёл ни одного ответа на поступившие ходатайства. Из этого факта исследователь сделал вывод, что каратели, присланные центральными чекистскими и большевистскими органами для «очистки Крыма от буржуазных элементов и разорения контрреволюционного гнезда», были преисполнены надменностью и тщеславием и считали ниже своего достоинства отвечать на ходатайства крымского населения[63]. На большое количество ходатайств обратила внимание и глава крымских большевиков Р. С. Землячка, которая соответственно проинструктировала партийные ячейки Крыма уже в начале декабря 1920 года[64]: «действия Особых Отделов вызвали массу ходатайств со стороны местных коммунистов… Областкомом указано на недопустимость массовых ходатайств и предложено партийным бюро ни в коем случае не давать своей санкции подобным ходатайствам, а наоборот, оказать действительную помощь Особым Отделам в их работе по окончательному искоренению контрреволюции».

Абраменко обратил внимание ещё на одно процессуальное нововведение крымских расстрельных приговоров, не встречавшееся ранее и явившееся, возможно, практическим ответом на вызовы, с которыми столкнулись советские карательные органы в Крыму, когда им была поставлена задача тотального уничтожения в кратчайшие сроки целых социальных групп населения: упрощение процедуры документального оформления применения репрессий. Приговор оформлялся не на каждого отдельного обвиняемого или на небольшие группы в 10—20 человек (что применялось и раньше), а сразу на 100—200, а то и на 300 человек по одному делу. В списке указывались только фамилия, имя, отчество жертвы, год рождения, социальное происхождение и имущественное положение, воинское звание или должность. Списочные расстрелы стали практическим воплощением в жизнь множества постановлений Политбюро ЦК РКП(б) и СНК о беспощадной и быстрой расправе с «контрреволюционерами» и целевых, конкретных предложений, указаний и требований органам следствия производить расследования, говоря словами Ленина, «…никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». На практике это означало, что репрессии применялись не индивидуально, в зависимости от тяжести совершённого преступления и личности обвиняемого, а сразу к группе лиц, указанных в списке; задержанные ни разу не допрашивались, им не были предъявлены конкретные обвинения, не говоря о выполнении других обязательных процессуальных требований; обоснованием для применения репрессий явились совершенно новые составы «преступлений», как-то: «казак», «буржуй», «священник», «солдат», «беженец», за которые положено только одно наказание — расстрел. Л. М. Абраменко назвал такую процессуальную систему «противо-правосудием» или «контр-правосудием»[65].

Историк Т. Б. Быкова оценила как провокационные ряд вопросов в заполняемых явившимися на регистрацию анкетах: «кто может подтвердить правдивость ваших слов?», «где проживают ваши родственники?», «кто из большевистских властей вас хорошо знает?». По её утверждению, если опрашиваемый был наивен настолько, чтобы правдиво отвечать на эти вопросы, он сам направлял чекистов на тех, кто становился объектом следующих арестов и казней[41].

Репрессии касались и членов семей приговорённых к расстрелу. 2 января 1921 года на объединённом заседании Крымского обкома РКП(б) и Крымревкома было принято постановление о том, что особые отделы, принимая решение о расстреле арестованного, должны были одновременно с этим издавать постановление о высылке его семьи с территории Крыма[66]. К лету 1921 года из Крыма было выслано не менее 100 000 лиц из числа бывших беженцев. Высылали с территории полуострова членов других социалистических партий (дашнаков, меньшевиков, эсеров)[67].

Массовые убийства медицинских работников, раненых и работников Красного Креста

Быкова выделяет массовые расправы советских войск и карательных органов с врачами и ветеринарами, медицинским персоналом госпиталей, ранеными и сотрудниками Красного Креста[41], что являлось грубым нарушением основных человеческих прав и прямо противоречило международным обязательствам, взятым на себя Советской Россией. Ещё 30 мая 1918 года Совет народных комиссаров принял постановление, которое было направлено в Международный комитет Красного Креста, что «Совет Народных Комиссаров Российской Советской Федеративной Социалистической Республики доводит до сведения Международного комитета Красного Креста в Женеве и правительств всех государств, признавших Женевскую конвенцию, что эта конвенция, как в её первоначальной, так и во всех её позднейших редакциях, а также и все другие международные конвенции и соглашения, касающиеся Красного Креста, признанные Россией до октября 1917 года, признаются и будут соблюдаемы Российским Советским правительством…»[68]

Однако, документальные данные о массовых убийствах медицинского персонала госпиталей, раненых и больных солдат и офицеров Русской армии, о расстрелах сотрудников общества Красного Креста в Крыму после захвата его большевиками показали, что обязательства Советского правительства о соблюдении правил и требований Женевских конвенций в действительности не соблюдались и, по мнению Абраменко, были обманом и попыткой скрыть террористический характер большевистского режима[69].

Места заключения

Огромное количество задержанных после регистрации и арестованных в результате облав и по доносам поставило перед властями задачу срочного создания мест содержания заключённых под стражу. Помимо использования существующих тюрем, была создана разветвлённая система концентрационных лагерей, просуществовавшая, впрочем, очень короткий срок — несколько недель, реже — несколько месяцев, ведь предназначались концентрационные лагеря не для перевоспитания или отбытия наказания, а лишь для весьма кратковременного содержания задержанных, которых вскоре отправляли либо этапом на север, либо на расстрел[70].

Концлагеря размещали в монастырях, складских помещениях, воинских казармах, в подвалах городских зданий. Иногда под концлагерь отводили даже целые городские кварталы. Условия содержания в некоторых местах заключения были невыносимыми. Редактор газеты «Русские ведомости» В. А. Розенберг так описывал своё пребывание в заключении[70]: «Арестован и попал в подвал. Пробыл 6 дней. Нельзя было лечь. Не кормили совсем. Воду один раз в день. Мужчины и женщины вместе. Передач не допускали. Стреляли холостыми в толпу родственников. Однажды привели столько офицеров, что нельзя было даже стоять, открыли дверь в коридор. Потом пачками стали расстреливать».

Заключённые становились объектами систематических издевательств со стороны тюремщиков, которые подвергали жертв различным унизительным процедурам и даже пыткам. Молодые женщины становились объектами сексуального домогательства; тех же, кто сопротивлялся, наказывали исполнением самых грязных и унизительных работ. Одной из самых страшных нравственных пыток были расстрелы, которые проводили прямо на территории мест заключения. Перед расстрелом заключённых зачастую грабили, отбирая при этом даже исподнее и нательные крестики, и избивали[70].

Пропагандистская кампания в поддержку террора

Призывы к проведению террора содержались в официальных документах Ревкомов и РКП(б) Крыма[71]. В первые месяцы советской власти крымские газеты напечатали ряд статей, основной задачей которых было обосновать необходимость проведения и оправдать политику красного террора. 30 ноября 1920 года в газете «Красный Крым» была опубликована статья начальника особого отдела ВЧК 6-й армии Н. М. Быстрых, озаглавленная «По заслугам», в которой он перечислял имена тех, кого отправил на расстрел. 5 декабря 1920 года та же газета напечатала программную статью Н. Марголина «Белый и красный террор», в которой автор писал[41]:
Беспощадным мечом красного террора мы пройдёмся по всему Крыму и очистим его от всех палачей, эксплуататоров и мучителей рабочего класса. Но мы будем умнее и не повторим ошибок прошлого! Мы были слишком великодушны после октябрьского переворота. Мы, наученные горьким опытом, сейчас не станем великодушничать. В освобождённом Крыму ещё слишком много осталось белогвардейцев … Мы отнимем у них возможность мешать нам строить новую жизнь. Красный террор достигнет цели, потому что он направлен против класса, который обречён на смерть самой судьбой, он ускоряет его гибель, он приближает час его смерти! Мы переходим в наступление!
И в дальнейшем крымские газеты регулярно печатали списки погибших и «отчёты» чекистов о «проделанной работе»[71].

Террор в крымских городах

Симферополь

См. также: Красный террор в Симферополе

Красная армия вошла в Симферополь 12 ноября 1920 года, когда ещё шла эвакуация Русской армии из крымских портов, а другие города Крыма были под контролем белых. Неразбериха наступления и продолжение боевых действий обусловили то, что в Симферополе первые дни, вплоть до образования действенных советских органов власти, террор носил стихийный, неуправляемый характер. Красноармейцы мародёрствовали, пьянствовали, расстреливали пленных и случайных лиц по своему усмотрению. За первую неделю в Симферополе и округе было расстреляно 1800 человек[1].

После опубликования 17 ноября 1920 года приказа Крымревкома № 4 террор в Симферополе, как и во всём Крыму, принял организованную форму. Пик расстрелов пришёлся на ноябрь 1920 — март 1921 годов. Расстрелы продолжались до мая 1921 года, а затем сошли на нет к ноябрю того же года. В Симферополе и окру́ге было казнено около 20 000 человек. Для содержания огромного количества задержанных была создана система концлагерей, которые закрывались по мере «расходования» своего контингента. Кроме расстрелов, советская власть активно практиковала и иные виды репрессий — заключение в исправительно-трудовые лагеря и высылку из Крыма[72].

Феодосия

См. также: Красный террор в Феодосии

Эвакуация Русской армии из Феодосийского порта была самой неудачной в сравнении с иными пунктами крымской эвакуации. Не смог полностью погрузиться на суда даже Кубанский корпус, которому и предписывалось эвакуироваться из Феодосии — были оставлены 1-я Кубанская казачья дивизия и Терско-Астраханская бригада. В городе остались тысячи желавших эвакуироваться: отставшие от своих полков солдаты и офицеры Русской армии, отдельные батареи, роты и команды, тыловые учреждения, госпиталя, забитые ранеными и больными, семьи военнослужащих и чиновников[73].

Передовые части Красной армии появились в Феодосии поздним вечером 14 ноября 1920 года. Основные силы вошли в город 16 ноября. Расстрелы пленённых военнослужащих Русской армии начались сразу же после этого — в ночь на 17 ноября 1920 года на железнодорожном вокзале Феодосии были расстреляны все находящиеся там раненые офицеры и солдаты команды выздоравливающих Виленского полка, всего около ста человек. Возможно, это была месть попавшему в плен противнику, так как 9-я дивизия красных неоднократно встречалась с Виленским полком на полях Северной Таврии[73].

По приказу № 4 Крымревкома в городе зарегистрировалось более 4500 человек. Через двое суток после окончания регистрации была объявлена перерегистрация, во время которой всех явившихся немедленно арестовывали и направляли в импровизированные тюрьмы или концлагеря. В результате последующего опроса арестованных делили на две категории — кто служил исключительно белым и кто в течение Гражданской войны успел послужить обеим противоборствующим сторонам. Первых казнили немедленно, вторым предлагали вступить в Красную армию. В случае отказа расстреливали. Согласившихся отправляли в полевые лагеря РККА, где их тоже расстреливали, потому что их было нечем кормить[73].

В самом начале пребывания красных в городе были расстреляны из пулемётов курские железнодорожные рабочие вместе с семьями, всего около 400 человек, ушедшие из родного города вместе с отступавшими белыми. К концу декабря 1920 года очередь дошла и до феодосийских обывателей — Феодосийский ревком принял решение об аресте «буржуазии и спекулянтов». Арестованные по спискам биржи труда, где их обязали зарегистрироваться, эти граждане затем были расстреляны. В это же время шло ограбление населения под видом реквизиций излишков[73].

Евпатория

См. также: Красный террор в Евпатории

Евпатория была взята 15 ноября 1920 года частями 1-й Конной армии, Латышской и 30-й стрелковой дивизий 6-й армии Южного фронта. События в Евпатории этого времени, в отличие от происходившего в других крымских городах, не освещены в воспоминаниях современников. Единственным источником являются обнаруженные в архивах следственные дела репрессированных. После опубликования приказа № 4 Крымревкома лица из категорий, указанных в приказе, за небольшим исключением, подчинились ему, заполнили анкеты и тут же были арестованы. На тех же, кто не явился на регистрацию, в городе были устроены облавы. Массовые расстрелы арестованных начались через несколько дней[74].

В Евпатории репрессии коснулись как «классовых врагов», включая отставных офицеров Русской императорской армии, офицеров белых армий, священников, дворянства и чиновничества бывшей Российской империи, так и социальных слоёв, во имя которых и совершалась социалистическая революция — пролетариата и крестьянства, работников органов советской власти, медперсонала советских госпиталей, как пришлого элемента, так и коренных жителей Евпатории. Массовые казни завершились к концу зимы 1921 года, после чего основными мерами наказания стали высылка из пределов Крыма и заключение в концентрационные лагеря[74].

Севастополь

См. также: Красный террор в Севастополе

15 ноября 1920 года в Севастополь вошли части 51-й стрелковой дивизии под командованием В. К. Блюхера и 1-й Конной армии С. М. Будённого. Массовые аресты и казни начались на следующий день — 16 ноября и продолжались длительное время. Приморский и Исторический бульвары, Нахимовский проспект, Большая Морская и Екатерининская улицы были увешаны трупами. Вешали на фонарях, на столбах, на деревьях и даже на памятниках. Офицеров вешали в форме и при погонах. Штатских вешали полураздетыми.

После опубликования 17 ноября 1920 года приказа № 4 в указанные в нём сроки в Севастополе зарегистрировалось около трёх тысяч офицеров[53], которые были в основном казнены. Незарегистрировавшихся ловили во время облав и тоже приговаривали к расстрелу. Для содержания большой массы людей были созданы концентрационные лагеря, один прямо в центре города — в целом оцепленном городском квартале. Расстрелы проводили на Английском, Французском и Городском кладбищах и за городом — в усадьбе «Максимова дача» и в Херсонесе, неподалёку от башни Зенона[75].

Репрессии коснулись не только «социально чуждых», но и представителей пролетариата — около 500 севастопольских портовых рабочих было казнено за то, что они обеспечивали погрузку на корабли во время эвакуации белых[64]. По разным оценкам, в Севастополе было казнено от 12 000 до 29 000 человек[1].

Керчь

См. также: Красный террор в Керчи

В Керчи расстрелы производились, как правило, на окраине города, в укромных местах. Кроме того, в Керчи, как писал С. П. Мельгунов, чекисты иногда вывозили приговорённых к смерти в море и топили их там, называя эту операцию по истреблению людей «десантом на Кубань»[76][77].

Ялта

См. также: Красный террор в Ялте

Ялта стала последним городом Крыма, куда вошла Красная армия. По приказу № 4 в Ялте зарегистрировалось около семи тысяч офицеров[53]. По данным, основанным на советских источниках, в Ялте было казнено около пяти тысяч человек[1]. Расположение в Ялте и округе большого количества лазаретов и санаториев с ранеными и выздоравливавшими солдатами и офицерами Русской армии обусловило то, что значительная доля казнённых в Ялте пришлась на медицинских работников госпиталей, работников Красного Креста, больных и раненых. Это стало одной из самых чёрных страниц крымского красного террора[46][уточнить].

Сворачивание политики террора

Проведение массового террора вызвало возмущение у ряда местных руководящих советских работников уже в декабре 1920 года, и они попытались умерить пыл московских посланцев. В частности, 14 декабря 1920 года Ю. П. Гавен писал члену ЦК РКП(б) Н. Н. Крестинскому: «Т. Бела Кун, один из тех работников, который нуждается в сдерживающем центре… Здесь он превратился в гения массового террора. Я лично тоже стою за проведение массового террора в Крыму, чтобы очистить полуостров от белогвардейщины. Но у нас от красного террора гибнут не только много случайного элемента, но и люди, оказывающие всяческую поддержку нашим подпольным работникам, спасавшим их от петли»[64]. В январе 1921 года Б. Кун и Р. С. Землячка были отозваны, но назначенные на их должности другие московские представители продолжили политику красного террора, пусть и с некоторыми послаблениями[78].

Историк Т. Б. Быкова полагала, что большевик М. Х. Султан-Галиев внёс важный вклад в остановку красного террора в Крыму. В марте 1921 года, желая удалить национального татарского лидера из Москвы на время проведения X съезда РКП(б), чтобы помешать ему встретиться с другими лидерами мусульманских регионов Советской России, прибывавшими на съезд, он был послан в Крым для налаживания большевистской и национальной работы. Проведя полтора месяца в Крыму, Султан-Галиев смог разобраться в обстановке, наладить работу татарского бюро Крымского обкома РКП(б) и подготовить правдивый доклад «О положении в Крыму», в котором, в частности, писал:[79]
Первой и очень крупной ошибкой в этом отношении явилось слишком широкое применение в Крыму красного террора. По отзывам самих крымских работников, число расстрелянных врангелевских офицеров достигает во всем Крыму от 20 до 25 тысяч. Указывают, что в одном лишь Симферополе расстреляно до 12 000. Народная молва превозносит эту цифру для всего Крыма до 70 000…

Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, отставших от Врангеля с искренним и твёрдым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т. д.

Но что особенно обращает на себя в этих расстрелах, так это то, что расстрелы проводились не в одиночку, а целыми партиями, по нескольку десятков человек вместе. Расстреливаемых раздевали донага и выстраивали перед вооружёнными отрядами. Указывают, что при такой «системе» расстрелов некоторым из осуждённых удавалось бежать в горы. Ясно, что появление их в голом виде почти в сумасшедшем состоянии в деревнях производило самое отрицательное впечатление на крестьян. Они их прятали у себя, кормили и направляли дальше в горы…

Такой бесшабашный и жестокий террор оставил неизгладимо тяжёлую реакцию в сознании крымского населения. У всех чувствуется какой-то сильный, чисто животный страх перед советскими работниками, какое-то недоверие и глубоко скрытая злоба…

На маленькой территории Крыма существует 3 органа по борьбе с контрреволюцией: особый отдел 4-й армии, Крым. ЧК и особый отдел морского ведомства (вместо бывшей морской царской охранки), действующий на протяжении 50-ти вёрст береговой полосы. Помимо них, на местах существуют ещё уездные политотделы, которые ведут параллельную работу в этой же области. Никакого разграничения их компетенцией на деле не существует. Каждый действует по своему усмотрению…

— Султан-Галиев М. [www.archive.gov.tatarstan.ru/magazine/go/anonymous/main/?path=mg:/numbers/1997_3_4/03/03_2/ О положении в Крыму]. Докладная записка (14/IV-21 г. г. Москва). [www.webcitation.org/6ETRre6U2 Архивировано из первоисточника 16 февраля 2013].

Доклад Султан-Галиева имел в Москве эффект разорвавшейся бомбы. Особенностью доклада было то, что в нарушение негласной партийной этики были названы конкретные факты и фамилии. В мае 1921 года, сразу же после доклада, в Крым была направлена специальная комиссия ЦК РКП(б) и Совета народных комиссаров, которая согласилась с выводами Султан-Галиева. Член этой комиссии, посланец наркомата по делам национальностей З. Х. Булушев 12 мая 1921 года писал из Крыма Сталину: «…Вся крымская власть — назначенцы, ничего общего не имеющие с местным населением… Крестьяне видят в советской власти ещё большего эксплуататора, чем царизм»[64][78].

Чрезмерность проводимого в Крыму террора признавал Ф. Э. Дзержинский[32]. Постепенно угасая, режим красного террора на территории Крыма просуществовал до ноября 1921 года (по мнению историка А. В. Ишина — до 1922 года[32]). При этом сами чекисты признавали, что процесс тотального истребления «классовых врагов», начатый советской властью в ноябре 1920 года, не был доведён до конца. Об этом говорят данные годового отчёта КрымЧК за 1921 год, в котором чекисты с горечью отмечали, что «чрезвычайная чистка ОО Ч-А и Крым.ЧК не могли с корнем вырвать „бывших“. Они рассосались в советах, хозяйственных учреждениях…». Тем самым сотрудники карательных органов ясно давали понять, что массовые репрессии против «бывших» будут продолжены и в дальнейшем[80].

Вслед за террором в Крым пришёл голод. Голод в Крыму продолжался с осени 1921 года, то затихая, то вспыхивая с новой силой, до весны 1923 года. За это время в Крыму от голода умерло около 100 000 человек, или 15 % от общего крымского населения 1921 года. Основной массой умерших было наиболее уязвимое бедное сельское население, крымскотатарское по своему национальному составу, — крымских татар погибло около 76 000[81].

Оценки общего числа жертв

Точное число жертв учёту не поддаётся, но, по мнению крымского краеведа Петрова, составляло не менее 20 тысяч (доказуемое число). Историк И. С. Ратьковский считал, что общее количество расстрелянных в Крыму составило около 12 000 человек[82]. Максимальное число жертв террора оценивалось в 120 000 человек[83][77][19][24][К 1]. Впрочем, в 2008 году крымский историк В. Г. Зарубин оценивал число в 120 000 жертв террора как нереально большое и обращал внимание на то, что такие массовые захоронения (в десятки тысяч тел) того периода на территории Крыма на 2008 год обнаружены не были[84].

По официальным[К 2] советским данным, в 1920—1921 годах в Симферополе было расстреляно около 20 тысяч человек, в Севастополе — около 12 тысяч, Феодосии — около 8 тысяч, в Керчи — около 8 тысяч, в Ялте — 4—5 тысяч, всего в Крыму — до 52 тысяч человек[1]. По оценкам М. А. Волошина, террор 1920—1921 годов пережил только один из трёх крымских интеллигентов[64][неавторитетный источник? 3193 дня].

Историк С. В. Волков привёл такие расчёты[1]:

  • при Русской армии Врангеля насчитывалось до 300 000 военнослужащих и служащих по гражданским ведомствам, в том числе до 50 000 офицеров;
  • было эвакуировано до 70 000 военнослужащих и служащих, из них примерно 30 000 офицеров;
  • согласно утверждённым крымскими властями правилам, уничтожению подлежали все офицеры и чиновники военного ведомства, а также солдаты «цветных частей»;
  • согласно данным из советских источников, было казнено 52 000 человек;
  • эта цифра вполне согласуется с количеством лиц Русской армии, которые не смогли или не пожелали эвакуироваться и были отнесены к категории, подлежащей уничтожению.

При этом историк обращает внимание на то, что свидетели происшедшего были настолько впечатлены размахом убийств, что указывали цифры казнённых в 120 000 или даже в 150 000 человек.

О накале насилия, творившегося в Крыму в году Гражданской войны, можно судить по тому факту, что численность городского населения Крыма в 1921 году уменьшилась на 106 тысяч человек по сравнению с 1917 годом. Данные о количестве сельского населения отсутствуют, но оно также существенно сократилось; известно, что население многих сёл исчезло полностью[85].

Сравнение с «белым террором»

В советской историографии господствовала точка зрения, что в Крыму был разгул «белого террора», что большевики были вынуждены отвечать на «белый террор» террором красным и что при этом ответ большевиков был пропорциональным. Однако, по подсчётам крымских исследователей, изучавших документы, хранящиеся в Государственном архиве Республики Крым, за время нахождения белых у власти в Крыму было арестовано 1428 человек (из них по партийной принадлежности: 289 большевиков, 7 представителей других социалистических партий; по социальному происхождению: рабочих 135, крестьян — 32), из которых расстрелян был 281. Даже если допустить, что это неполные данные, то всё равно количество жертв «белого террора» не идёт ни в какое сравнение с количеством казнённых во времена террора красного[86][87].

Общие оценки

Терминология

«Брали на мушку», «ставили к стенке»,
«Списывали в расход» —
Так изменялись из года в год
Речи и быта оттенки.
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,
«К Духонину в штаб», «разменять» —
Проще и хлеще нельзя передать
Нашу кровавую трёпку.
Правду выпытывали из-под ногтей,
В шею вставляли фугасы,
«Шили погоны», «кроили лампасы»,
«Делали однорогих чертей».
Сколько понадобилось лжи
В эти проклятые годы,
Чтоб разъярить и поднять на ножи
Армии, классы, народы.
Всем нам стоять на последней черте,
Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным с пулей в затылке
И со штыком в животе.

Максимилиан Волошин
29 апреля 1921 года
Симферополь

Ещё на этапе вооружённой борьбы пообещав сдающемуся противнику амнистию, а после овладения Крымом фактически подтвердив это обещание условиями регистрации по приказу Крымревкома № 4, советская власть массово казнила сдавшихся в плен военнослужащих Русской армии и причисленных к «классовым врагам» гражданских лиц: их расстреливали, прилюдно вешали, топили в море, раненых убивали прямо в госпиталях. В ряде случаев жертвы подвергались пыткам. Крым стали именовать «всероссийским кладбищем»[55]. Органы ВЧК в Крыму широко использовали систему заложничества[32].

Проводимая советской властью в Крыму политика террора, сопутствовавшие ей многочисленные злоупотребления и произвол накалили обстановку на полуострове, сеяли страх, недоверие или неприятие власти большевиков у значительной части населения, стали одной из главных причин развёртывания широкого антисоветского повстанческого движения[32]. Избежавшие репрессий бывшие военнослужащие Русской армии, а также представители социальных групп, против которых был направлен террор, невзирая на приближающиеся холода, массово бежали в горы и вливались в повстанческие отряды, общая численность которых зимой 1920/21 года составляла приблизительно 8—10 тысяч человек[88].

В советских исследованиях эти события в основном не находили освещения[46][89]. В коллективном труде французских историков «Чёрная книга коммунизма» эти события названы «…самыми массовыми убийствами за всё время гражданской войны»[90]. В постсоветское время ряд историков России и Украины писали, что руководители Советской России не только полностью поддерживали политику тотального уничтожения классовых врагов на полуострове, но и в значительной степени являлись её организаторами, хотя центральные власти перекладывали вину за «апокалипсические», по характеристике историков Зарубиных, масштабы крымского террора 1920—1921 годов на местных исполнителей[32][24][89].

Память

До начала XXI века на территории Крыма не было ни одного памятника или памятного знака, связанного с красным террором. Но в 2000-х годах ситуация начала меняться.

В Севастополе на территории государственного заказника «Максимова дача», где зимой 1920/21 года совершались массовые расстрелы, ещё в 1995 году был установлен закладной камень на месте, где планировалось воздвигнуть памятник жертвам Гражданской войны. В 2010 году на этом же месте был установлен «крест примирения»[91].

В Центральном парке Симферополя закладной камень на месте, где планируется установить памятник жертвам красного террора, был установлен в октябре 2007 года[92].

В Феодосии памятный крест жертвам красного террора был установлен 2 мая 2005 года на берегу Чёрного моря рядом с древней церковью Иверской Божией Матери[93].

В окрестностях Ялты, в селе Багреевка, в урочище Караголь в 2006 году была сооружена часовня во имя иконы Знамения Пресвятыя Богородицы Курско-Коренной в память казнённых на этом месте зимой 1920/21 года[94].

В культуре

Террор

Собирались на работу ночью. Читали
Донесенья, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
Зевали. Пили вино.

С утра раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Выкликали по спискам мужчин, женщин.
Сгоняли на тёмный двор.

Снимали с них обувь, бельё, платье.
Связывали в тюки.
Грузили на подводу. Увозили.
Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голых
По оледенелым камням,
Под северо-восточным ветром
За город в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва.
Освещали ручным фонарём.
Полминуты работали пулемёты.
Доканчивали штыком.

Ещё недобитых валили в яму.
Торопливо засыпали землёй.
А потом с широкою русскою песней
Возвращались в город домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жёны, матери, псы.
Разрывали землю. Грызлись за кости.
Целовали милую плоть.

Максимилиан Волошин
26 апреля 1921 года
Симферополь

В советской литературе

Исследователь новейшей истории Крыма Д. В. Соколов выделял два произведения советской литературы, в которых были правдиво (что, по мнению Соколова, требовало от писателей не только знания событий и наличия таланта, но и гражданского мужества) описаны события, связанные с крымским террором: рассказ С. Н. Сергеева-Ценского «Линия убийцы» (1922 год) и роман В. В. Вересаева «В тупике» (1923 год). Оба автора проживали в Крыму в годы гражданской войны и их произведения во многом автобиографичны[95].

Кровавые события в Крыму описывались советскими писателями и позднее. Так, в 1987 году вышел роман А. И. Домбровского «Красная Таврида» о революции и гражданской войне в Крыму. Однако в произведениях на тему революционного Крыма, ввиду установок коммунистической партии, описание террора оттеснено на задний план[95].

«Линия убийцы»
Рассказ, датированный 1922 годом, был единожды опубликован в начале 1920-х годов и только в 1996 году вторично напечатан журналом «Крымский архив». Автор С. Н. Сергеев-Ценский был свидетелем развернувшихся в 1920—1921 годах на полуострове событий. Тема террора описана прямо и со знанием реальных обстоятельств[95]:
Как цитадель белогвардейщины, весь Крым был объявлен «вне закона». Всюду понаехали чрезвычайки, арестовывая и «выводя в расход» остатки буржуазии или попросту интеллигенции, застрявшей в Крыму. Но за каждое неосторожное слово арестовывали и сажали надолго в «подвал» и рабочих, иногда же их выводили на расстрел вместе с представителями высших классов и остатками офицерства, поверившего в амнистию и явившегося на регистрацию. Люди так были запуганы, наконец, бесчисленными «нельзя» и ни одним «можно», что перестали уж показываться на улицах, и улицы стали пустынны. Отцы стали бояться собственных детей, знакомые — хороших знакомых, друзья — друзей. …деньги были объявлены буржуазным предрассудком, точно так же, как и все вообще удобства жизни. Однако чекисты щеголяли в бобровых шубах и шапках и имели весьма упитанный вид. Они заказывали себе бифштексы, и для этого отбирались у населения и вырезались иногда за три дня до отёла редкостные породистые коровы.
«В тупике»

События романа (вторая попытка «советизации» Крыма, предпринятая весной-летом 1919 года) показаны глазами главного героя произведения земского врача Ивана Сарганова, оказавшегося в Крыму вместе со своей семьёй в попытках спастись от советской власти. Там он и пытается, под защитой белых, переждать революционное лихолетье. Однако весной 1919 года красные прорвали фронт и на полуострове вновь установилась советская власть. На страницах романа запечатлены попытки «государственного строительства» советской страны, осуществлявшиеся красными властями в тот период: реквизиции, национализация, продразверстка, массовые мобилизации. В романе много описаний хамского поведения руководящих советских работников, обысков (под видом которых шёл беззастенчивый и неприкрытый грабёж), арестов, контрибуций. В уста своих героев автор вложил жестокие оценки деятельности крымских советских властей[95].

Принципиальность и честность в описании жизни Крыма сделали роман «В тупике» исключительно важным событием не только в художественной литературе — роман ценен своей фактической точностью и может служить пособием по изучению событий и атмосферы того времени. Книга была высоко оценена бывшим председателем ВЧК Феликсом Дзержинским, благодаря чему публикация романа стала возможной. При этом каждое последующее издание книги сопровождалось серьёзными трудностями и требовало поддержки покровителей. Последнее прижизненное издание романа вышло в 1931 году[95].

В эмигрантской и зарубежной литературе

Пожалуй, самыми известными произведениями о трагических событиях крымского террора стали роман-эпопея И. С. Шмелёва «Солнце мёртвых» и стихотворный цикл поэта М. А. Волошина «Усобица: Стихи о революции» и «Стихи о терроре», изданные на Западе. Критик А. В. Амфитеатров писал о «Солнце мёртвых», что «более страшной книги не написано на русском языке…»[95].

Первый роман современного классика американской литературы Айн Рэнд с российскими корнями — «Мы живые» — во многом автобиографичен. Писательница делится с читателями своим опытом жизни в советской стране, значительная часть которого была приобретена в Евпатории, где семья Алисы Розенбаум оказалась, спасаясь от советской власти и где прожила в течение 1919—1921 годов. Алиса стала свидетельницей установления в Евпатории советской власти в конце 1920 года, что сформировало её мировоззрение и послужило толчком к началу творчества[96].

В кинематографе

События описываемого периода запечатлены в двух кинокартинах: «В Крыму не всегда лето» (1987 год) и «Солнечный удар» (2014 год).

Напишите отзыв о статье "Красный террор в Крыму"

Комментарии

  1. ↑ Историк И. С. Ратьковский писал, что такое большое число жертв (впрочем, как и оценка в 50 тыс. жертв) — не более, чем миф (Ратьковский И. С. «Красный террор» С. П. Мельгунова // Проблемы исторического регионоведения: Сборник научных трудов. — СПб.: Издательский дом Санкт-Петербургского университета, 2012. — Т. 3. — С. 365—372. — ISBN 978-5-98620-052-1)
  2. ↑ Историк И. С. Ратьковский писал, что впервые об «официальных советских данных» написал в своей работе «Красный террор в России» историк С. П. Мельгунов, опиравшийся при этом на недостоверные свидетельства. Мельгунов, по версии Ратьковского, почерпнул эти сведения из показаний писателя И. С. Шмелёва на процессе Конради, который в свою очередь узнал об этих данных от доктора Шипина, «заключённого с моим сыном в Феодосии, в подвале Чеки, и потом выпущенного, служившего у большевиков и бежавшего за границу». У Мельгунова «официальные данные» составляют 56 000 человек. Сам Ратьковский считал сомнительными «показания шмелевских врачей» и называл эти данные «псевдоофициальными» (Ратьковский И. С. «Красный террор» С. П. Мельгунова // Проблемы исторического регионоведения: Сборник научных трудов. — СПб.: Издательский дом Санкт-Петербургского университета, 2012. — Т. 3. — С. 365—372. — ISBN 978-5-98620-052-1).

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 6 Гражданская война в России: энциклопедия катастрофы / Сост. и отв. ред. Д. М. Володихин, науч. ред. С. В. Волков. — М.: Сибирский цирюльник, 2010. — С. 277. — 400 с. — ISBN 978-5-903888-14-6.
  2. ↑ [www.belrussia.ru/page-id-3316.html Белая Россия - Красный террор в Крыму]. www.belrussia.ru. Проверено 5 октября 2015.
  3. ↑ Р.Гуль. Я унес Россию: Апология эмиграции: В 3 т. / Предисловие и развернутый указатель имен О. Коростелева.. — М., 2001.
  4. ↑ Мельгунов, С. П. Красный террор в России (1918—1923). Чекистский Олимп/С. П. Мельгунов;[предисл. Ю. Н. Емельянова].. — М., 2008.
  5. ↑ Тепляков А. Г. [rusk.ru/st.php?idar=66454#_ednref4 Массовые операции ВЧК-МГБ 1920−1950-х гг. как инструмент политического террора] // Репрессированная сибирская провинция: материалы регионального научно-практического семинара. — Новосибирск, 2013. — С. 14—19.
  6. ↑ 1 2 Зарубины, 2008, с. 264.
  7. ↑ Куртуа С., Верт Н., Панне Ж-Л., Пачковский А., Бартошек К., Марголин Ж-Л. [goldentime.ru/nbk_16.htm Вместо заключения] // [goldentime.ru/nbk_01.htm Чёрная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии] = Le Livre Noir du Communisme. Crimes, terreur et répression. — 2-е, исправленное. — М.: Три века истории, 2001. — 780 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-93453-037-2.
  8. ↑ Колоницкий Б. И. [www.idelo.ru/504/23.html Октябрь уж наступил // Война за мир // За державу обидно, но не настолько, чтобы умирать] // Дело : аналитический еженедельник. — 31.3.2008.
  9. ↑ [rusk.ru/st.php?idar=112133 Русская линия / Библиотека периодической печати / Месть победителей]. rusk.ru. Проверено 7 октября 2015.
  10. ↑ Коллектив авторов. История Крыма. — 1-е. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2014. — 464 с. — (Российская военно-историческая библиотека). — 4000 экз. — ISBN 978-5-373-07131-4.
  11. ↑ Глава пятая. Разгром Врангеля // М. В. Фрунзе: Военная и политическая деятельность. — М.: Воениздат, 1984. — 275 с.
  12. ↑ Зарубины, 2008, с. 622, 627, 629.
  13. ↑ 1 2 3 Ушаков А. И. [www.portal-slovo.ru/history/35384.php Крымская эвакуация. 1920 год]. Образовательный портал «Слово». Проверено 20 января 2013. [www.webcitation.org/6E9ojmqa7 Архивировано из первоисточника 3 февраля 2013].
  14. ↑ 1 2 Зарубины, 2008, с. 628.
  15. ↑ 1 2 История гражданской войны в СССР: в 5 томах. Т. 5. Конец иностранной военной интервенции и гражданской войны в СССР. Ликвидация последних очагов контрреволюции. (Февраль 1920 г. — октябрь 1922 г.) / Ред. комиссия тома: Будённый С. М., Найда С. Ф., Обичкин Г. Д., Софинов Н. Г., Стручков А. А., Шатагин Н. И.. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. — 420 с. — 30 000 экз.
  16. ↑ Зарубины, 2008, с. 630.
  17. ↑ Быкова Т. Б., 2002, с. 198.
  18. ↑ Быкова, 2011, с. 119, 121.
  19. ↑ 1 2 Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Красный террор в Крыму: концепция // Крым и Россия: неразрывные исторические судьбы и культура. Мат-лы респ. науч.-обществ. конф. : сборник. — Симферополь, 1994. — С. 31—33.
  20. ↑ 1 2 3 4 Краснов В. Г. Врангель. Трагический триумф барона: Документы. Мнения. Размышления. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2006. — 654 с. — (Загадки истории). — ISBN 5-224-04690-4.
  21. ↑ 1 2 3 Зарубины, 2008, с. 627.
  22. ↑ Абраменко, 2005, с. 133.
  23. ↑ Абраменко, 2005, с. 133—134.
  24. ↑ 1 2 3 Зарубины, 2008.
  25. ↑ Абраменко, 2005, с. 134.
  26. ↑ Быкова, 2011, с. 119.
  27. ↑ Абраменко, 2005, с. 135.
  28. ↑ 1 2 3 4 Соколов Д. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9150 Красный террор в Крыму после Врангеля: стихийная фаза] (рус.). Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (12 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgWGwkx Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
  29. ↑ Зарубины, 2008, с. 629.
  30. ↑ Елизаров, 2007.
  31. ↑ Тепляков А. Г. [rusk.ru/st.php?idar=68533#_ednref57 Эпоха репрессий: субъекты и объекты] // Под редакцией Г. А. Бордюгова Между канунами. Исторические исследования в России за последние 25 лет : сборник. — М.: АИРО-XXI, 2013. — С. 1135—1169. — ISBN 978-5-91022-208-7.
  32. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Ишин А. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9137 Трагические страницы «третьего большевизма» — начало] (рус.). Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (10 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgZsWn8 Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
    [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9181 продолжение 1] (рус.) (17 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgbn2pN Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
  33. ↑ 1 2 Зарубины, 2008, с. 682.
  34. ↑ Зарубин С. Г., 2013.
  35. ↑ 1 2 Брошеван В. М. Победителей судит история. К вопросу о «красном» терроре в Крыму. Конец 1920 — весна 1921 гг. // Военно-исторический архив. — 2008. — № 6. — С. 11—28. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1606-0219&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1606-0219].
  36. ↑ Быкова Т. Б., 2002, с. 200.
  37. ↑ 1 2 Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. — Изд. 2-е, доп. — М.: РОССПЭН, 2010. — 967 с. — («История сталинизма»).
  38. ↑ Зарубины, 2008, с. 682, 686, 696.
  39. ↑ Тепляков А. Г. [rusk.ru/st.php?idar=57915 Иван Данишевский: чекист, авиастроитель, публицист]. Православное информационное агентство «Русская линия» (15 ноября 2012). Проверено 16 марта 2013. [www.webcitation.org/6FIm7DD6X Архивировано из первоисточника 22 марта 2013].
  40. ↑ Соколов Д. В. [1k.com.ua/199/details/22/1 Красный террор в Севастополе] (рус.) // Первая крымская : информационно-аналитическая газета. — 8—15 ноября 2007. — № 199.
  41. ↑ 1 2 3 4 Быкова Т. Б., 2002.
  42. ↑ Быкова Т. Б., 2002, с. 201.
  43. ↑ 1 2 Зарубины, 2008, с. 683.
  44. ↑ Зарубины, 2008, с. 684.
  45. ↑ Зарубин В. Глава X. Год 1921-й: война продолжается // Проект «Украина». Крым в годы смуты (1917–1921 гг.). — Харьков: Фолио, 2013. — 379 с. — ISBN 978-966-03-6091-4.
  46. ↑ 1 2 3 Абраменко, 2005.
  47. ↑ Коллектив авторов. Революция и гражданская война в России: 1917—1923 гг. Энциклопедия в 4 т. — М.: Терра, 2008. — Т. 2. — С. 127. — 560 с. — (Большая энциклопедия). — 100 000 экз. — ISBN 978-5-273-00560-0.
  48. ↑ Абраменко, 2005, с. 54—55.
  49. ↑ Зарубины, 2008, с. 670, 682.
  50. ↑ 1 2 Быкова Т. Б., 2002, с. 203.
  51. ↑ 1 2 Быкова Т. Б. [histans.com/LiberUA/978-966-02-5992-8/978-966-02-5992-8.pdf Создание Крымской АССР (1917—1921 гг.)] = Створення Кримської АСРР (1917—1921 рр.) / Ред. С. В. Кульчицкий. — Киев: Ин-т истории Украины НАНУ, 2011. — С. 133. — 247 с. — 300 экз. — ISBN 978-966-02-5992-8.
  52. ↑ 1 2 Белоконь С. И. [www.s-bilokin.name/Terror/Crimea.html Красный террор в Крыму (Предисловие к книге Л. М. Абраменко)]. Персональный сайт Сергея Белоконь (19 сентября 2014). Проверено 19 сентября 2014.
  53. ↑ 1 2 3 Брошеван В. М. [www.broshevan.com/files/pdf/pageka.pdf Спаси и сохрани историю Крыма. Историко-документальный справочник]. — Симферополь, 2010. — 129 с. — ISBN 996-7189-93-7 (ошибоч.).
  54. ↑ Зарубины, 2008, с. 669.
  55. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Ишин А. В. [www.kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7699 Из истории органов ВЧК в Крыму] (рус.). Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (15 февраля 2012). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHaBYVKc Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
  56. ↑ Зарубины, 2008, с. 670.
  57. ↑ 1 2 3 Зарубины, 2008, с. 671.
  58. ↑ Быкова Т. Б., 2002, с. 204.
  59. ↑ Зарубины, 2008, с. 684—685.
  60. ↑ Зарубины, 2008, с. 683, 685.
  61. ↑ Зарубины, 2008, с. 685.
  62. ↑ Зарубины, 2008, с. 691.
  63. ↑ Абраменко, 2005, с. 344.
  64. ↑ 1 2 3 4 5 Соколов Д. В. [ruskline.ru/analitika/2009/11/13/revkomy_kryma_kak_sredstvo_osuwestvleniya_politiki_massovogo_terrora/ Ревкомы Крыма как средство осуществления политики массового террора] // Белая гвардия : альманах / Гл. ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2008. — Т. 10. — С. 242—244.
  65. ↑ Абраменко, 2005, с. 206—208.
  66. ↑ Быкова, 2011, с. 127.
  67. ↑ Литвин А. Л. [www.e-reading.club/bookreader.php/1004379/Litvin_Aleksey_-_Krasnyy_i_belyy_terror_v_Rossii._1918-1922_gg..html Красный и белый террор в России. 1918—1922 гг]. — М.: Эксмо, 2004. — 448 с. — ISBN 5-87849-164-8.
  68. ↑ Абраменко, 2005, с. 195—198.
  69. ↑ Абраменко, 2005, с. 198.
  70. ↑ 1 2 3 Соколов Д. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7355 Зародыш ГУЛАГа. Организация и функционирование мест временного содержания и заключения в процессе осуществления красного террора в Крыму (1920—1921 гг.)] (рус.). Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (2 декабря 2011). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHaIu5UO Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
  71. ↑ 1 2 Быкова, 2011, с. 125.
  72. ↑ Соколов Д. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=5564 Симферопольская трагедия. Год 1920-й] (рус.). Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (30 ноября 2011). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DuYXsWC9 Архивировано из первоисточника 24 января 2013].
  73. ↑ 1 2 3 4 Бобков, 2002.
  74. ↑ 1 2 Соколов Д. В. [rusk.ru/st.php?idar=424664 Евпаторийская страда. История города в ноябре 1920 — мае 1921 г] // Посев : журнал. — 2010. — Т. 1598, № 11. — С. 17—21.
  75. ↑ Соколов Д. В. [rusk.ru/st.php?idar=112133 Месть победителей] (рус.). Православное информационное агентство «Русская линия» (22 октября 2007). Проверено 20 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgllsna Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
  76. ↑ Абраменко, 2005, с. 324.
  77. ↑ 1 2 Мельгунов, 1979.
  78. ↑ 1 2 Быкова, 2011, с. 129.
  79. ↑ Быкова, 2011, с. 128.
  80. ↑ Соколов Д. В. [ruskline.ru/analitika/2009/11/16/karayuwaya_ruka_proletariata/ Карающая рука пролетариата. Деятельность органов ЧК в Крыму в 1920—1921 гг] // Белая гвардия : альманах / Гл. ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2008. — Т. 10. — С. 244—247.
  81. ↑ Зарубины, 2008, с. 704.
  82. ↑ Ратьковский И. С. «Красный террор» С. П. Мельгунова // Санкт-Петербургский государственный университет Проблемы исторического регионоведения : Сборник научных трудов. — Санкт-Петербург: Издательский дом Санкт-Петербургского университета, 2012. — Т. 3. — С. 365—372. — ISBN 978-5-98620-052-1.
  83. ↑ Петров В. П. К вопросу о красном терроре в Крыму в 1920—1921 гг. // Проблемы истории Крыма : тезисы докл. науч. конф. (23—28 сентября). — Симферополь, 1992. — В. второй. — С. 58—61.
  84. ↑ Мишин С. [www.kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=1755 У гражданской войны победителей не бывает. Доказано]. Интервью с историком В. Г. Зарубиным. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (24 ноября 2008). Проверено 19 сентября 2014.
  85. ↑ Быкова Т. Б., 2002, с. 206.
  86. ↑ Быкова, 2011, с. 131.
  87. ↑ Зарубины, 2008, с. 309.
  88. ↑ Ишин А. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7606 Из истории крымского повстанчества: конец 1920-го — 1-я половина 1921-го гг.] (рус.). Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (25 января 2012). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHa7nxwd Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
  89. ↑ 1 2 Быкова, 2011.
  90. ↑ Куртуа С. и др. [www.goldentime.ru/nbk_04.htm Гл. 4. Грязная война] // Чёрная книга коммунизма. Преступления. Террор. Репрессии = Le Livre noir du communisme. Crimes, terreur, répression / Вступ. статья А. Н. Яковлева; отв. ред. И. Ю. Белякова; пер. с фр. Э. Я. Браиловской и др. — 2-е изд., испр. — М.: Три века истории, 2001. — 780 с. — 5000 экз. — ISBN 5-95423-037-2.
  91. ↑ Майоров Р. [new-sebastopol.com/news/novosti_sevastopolya/V_Sevastopole_na_Maksimovoy_dache_k_90_letiyu_okonchaniya_Grazhdanskoy_voyny_ustanovili_krest_primireniya В Севастополе на Максимовой даче к 90-летию окончания Гражданской войны установили крест примирения]. Независимая on-line газета «Новый Севастополь» (19 ноября 2010). Проверено 24 февраля 2013. [www.webcitation.org/6FAOnXSsG Архивировано из первоисточника 16 марта 2013].
  92. ↑ [nr2.ru/policy/358079.html В Крыму помянули жертв Гражданской войны и террора]. РИА Новый Регион – Крым (15 ноября 2011). Проверено 21 февраля 2013. [www.webcitation.org/6FATOmKYs Архивировано из первоисточника 16 марта 2013].
  93. ↑ Кузнецов Н. А. [ruskline.ru/monitoring_smi/2005/10/28/pamyatnyj_krest_zhertvam_bol_shevistskogo_terrora_1918-1920_gg_v_feodosii/ Памятный крест «Жертвам большевистского террора 1918-1920 гг.» в Феодосии]. Информационно-аналитическая служба «Русская народная линия» (28 октября 2005). Проверено 20 февраля 2013. [www.webcitation.org/6FATRVWoB Архивировано из первоисточника 16 марта 2013].
  94. ↑ [novoross.info/people/15834-v-gorah-nad-yaltoy-pochtili-pamyat-zhertv-krasnogo-terrora-20-h-godov-v-yaltinskom-blagochinii-pochtili-pamyat-nevinnoubiennyh-molebnom-u-chasovni-pamyatnika-vo-imya-ikony-znamenie-kursko-korennoy.html В горах над Ялтой почтили память жертв красного террора молебном у часовни-памятника во имя иконы «Знамение» Курско-Коренной]. Информационный сайт «Новоросс.инфо» (11 декабря 2012). Проверено 20 февраля 2013. [www.webcitation.org/6FATVYaHr Архивировано из первоисточника 16 марта 2013].
  95. ↑ 1 2 3 4 5 6 Соколов Д. В. [beloedelo.ru/researches/article/?410 Картины красного террора в Крыму в произведениях советской литературы]. Сайт «Белое дело» (15 августа 2014). Проверено 16 августа 2014.
  96. ↑ Никифорова Л., Кизилов М. [judaicaukrainica.ukma.edu.ua/ckfinder/userfiles/pdf/JU_287-313.pdf Крымский период в жизни американской писательницы Айн Рэнд (Алисы Розенбаум)] // Judaica Ukrainica : Сборник. — Киев: Laurus, 2012. — Т. 1. — С. 287—313. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=2305-4034&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 2305-4034].

Литература

Мемуары и документы

  • [krotov.info/history/20/1910/felst_00.htm Красный террор в годы гражданской войны. По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков] / Под ред. докторов ист. наук Ю. Г. Фельштинского и Г. И. Чернявского. — М.: Терра—Книжный клуб, 2004. — 512 с.
  • Раздел 2. В Крыму // Красный террор глазами очевидцев / Сост., предисл. и комм. д. и. н. С. В. Волкова. — М.: Айрис-пресс, 2009. — С. 173—236. — 448 с. — (Белая Россия). — 3000 экз. — ISBN 978-5-8112-3530-8.
  • Севастополь: Хроника революций и гражданской войны 1917—1920 гг / Ред. В. В. Крестьянников. — Севастополь, 2005. — 294 с.

Исследования

  • Абраменко Л. М. [archive.org/details/Abramenko-PosledniayaObitel Последняя обитель. Крым, 1920—1921 годы]. — Киев: МАУП, 2005. — 480 с. — ISBN 966-608-424-4.
  • Бобков А. А. [rovs.atropos.spb.ru/index.php?view=publication&mode=text&id=277 Красный террор в Крыму. 1920–1921 годы] // Белая Россия: опыт исторической ретроспекции. Мат-лы межд. науч. конф. в Севастополе. (Библиотека россиеведения. Выпуск 7) : Сб. / Отв. ред. А. В. Терещук. — СПб.: Посев, 2002. — ISBN 5-85824-140-9.
  • Быкова Т. Б. [www.memorial.kiev.ua/zhurnal/pdf/02_2001/437.pdf Масовий терор у період утвердження радянської влади в Криму (1918–1921 рр.)] (укр.) // З архівів ВУЧК-ГПУ-НКВД-КГБ : журнал. — Киев, 2001. — Т. 2 (17). — С. 437—464.
  • Быкова Т. Б. 7. Красный террор в Крыму // [chtyvo.org.ua/authors/Smolii_Valerii/Politychnyi_teror_i_teroryzm_v_Ukraini_XIXXX_st_Istorychni_narysy/ Политический террор и терроризм на Украине XIX—XX стол.: Исторические наброски] = Політичний терор і тероризм в Україні ХІХ—ХХ ст.: Історичні нариси / Отв. ред. В. А. Смолий; НАН України; Інститут історії України. — Киев: Наукова думка, 2002. — С. 191—206. — 952 с. — ISBN 777-02-3348-9.
  • Быкова Т. Б. 4.1. Красный террор // [history.org.ua/LiberUA/978-966-02-5992-8/0.pdf Создание Крымской АССР (1917—1921 гг.)] = Створення Кримської АСРР (1917—1921 рр.) / Ред. С. В. Кульчицкий. — Киев: Ин-т истории Украины НАНУ, 2011. — 247 с. — 300 экз. — ISBN 978-966-02-5992-8.
  • Елизаров М. А. Матросские массы в 1917—1921 гг.: от левого экстремизма к демократизму. — СПб.: СПб ВМИ, 2004. — 282 с.
  • Елизаров М. А. [www.dissercat.com/content/levyi-ekstremizm-na-flote-v-period-revolyutsii-1917-goda-i-grazhdanskoi-voiny-fevral-1917-ma Левый экстремизм на флоте в период революции 1917 года и гражданской войны: февраль 1917 — март 1921 гг] / Дисс. докт. ист. наук. Специальность 07.00.02. — Отеч. история. — СПб., 2007. — 578 с.
  • Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. — Симферополь: Антиква, 2008. — 728 с. — 800 экз. — ISBN 978-966-2930-47-4.
  • Зарубин В. Г. Проект «Украина». Крым в годы смуты (1917–1921 гг.). — 1-е. — Харьков: Фолио, 2013. — 379 с. — (Проект Украина). — 1200 экз. — ISBN 978-966-03-6091-4.
  • Ишин А. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9137 Трагические страницы «третьего большевизма» — начало]. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (10 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgZsWn8 Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
[kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9181 продолжение 1] (17 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgbn2pN Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
[kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9217 продолжение 2] (25 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgdBjoi Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
  • Мельгунов С.П. [lib.ru/POLITOLOG/MELGUNOW/terror.txt Красный террор в России]. — 2-е изд. — New York: Brandy, 1979. — 204 с. — ISBN 0-935874-00-3.
  • Соколов Д. В. [ruskline.ru/analitika/2009/11/16/karayuwaya_ruka_proletariata/ Карающая рука пролетариата. Деятельность органов ЧК в Крыму в 1920—1921 гг] // Белая гвардия : альманах / Гл. ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2008. — Т. 10. — С. 244—247. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0234-680X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0234-680X].
  • Соколов Д. В. Очерки по истории политических репрессий в Крыму (1917—1941 гг.): сб. ст. — Севастополь: Телескоп, 2009. — 59 с. — ISBN 9661539065.
  • Соколов Д. В. [ruskline.ru/analitika/2009/11/13/revkomy_kryma_kak_sredstvo_osuwestvleniya_politiki_massovogo_terrora/ Ревкомы Крыма как средство осуществления политики массового террора] // Белая гвардия : альманах / Гл. ред. В. Ж. Цветков. — М.: Посев, 2008. — Т. 10. — С. 242—244. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0234-680X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0234-680X].

Художественная литература

  • Шмелёв И. С. [lib.ru/RUSSLIT/SMELEW/shmelev_sun.txt Солнце мёртвых]. — Даръ, 2008. — 384 с. — (Русская культура). — ISBN 978-5-485-00156-8.

Ссылки

  • Ишин А. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7606 Из истории крымского повстанчества: конец 1920-го — 1-я половина 1921-го гг.]. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (25 января 2012). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHa7nxwd Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
  • Ишин А. В. [www.kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7699 Из истории органов ВЧК в Крыму]. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (15 февраля 2012). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHaBYVKc Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
  • Пагануцци П. [www.xxl3.ru/kadeti/krim.htm К 60-летию оставления Крыма. 1920—1980] // Кадетская Перекличка : Журнал. — 1981. — Т. 28.
  • Соколов Д. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=7355 Зародыш ГУЛАГа. Организация и функционирование мест временного содержания и заключения в процессе осуществления красного террора в Крыму (1920—1921 гг.)]. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (2 декабря 2011). Проверено 9 ноября 2012. [www.webcitation.org/6DHaIu5UO Архивировано из первоисточника 30 декабря 2012].
  • Соколов Д. В. [rusk.ru/st.php?idar=112133 Месть победителей] (рус.). Православное информационное агентство «Русская линия» (22 октября 2007). Проверено 20 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgllsna Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
  • Соколов Д. В. [beloedelo.ru/researches/article/?410 Картины красного террора в Крыму в произведениях советской литературы]. Сайт «Белое дело» (15 августа 2014). Проверено 16 августа 2014.
  • Соколов Д. В. [kr-eho.info/index.php?name=News&op=article&sid=9150 Красный террор в Крыму после Врангеля: стихийная фаза]. Информационно-аналитическая газета «Крымское эхо» (12 декабря 2012). Проверено 22 января 2013. [www.webcitation.org/6EBgWGwkx Архивировано из первоисточника 4 февраля 2013].
Красный террор в Крыму
 
Красный террор в Крыму

{{{список}}}

 
Красный террор в Крыму

{{{список}}}

Отрывок, характеризующий Красный террор в Крыму

– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.
В доме Ростовых было невесело.


Пришли святки, и кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме на всех надетых новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном 20 ти градусном морозе, в ярком ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью, чувствовалась потребность какого нибудь ознаменования этого времени.
На третий день праздника после обеда все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, заснул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна шут с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вошла в комнату, подошла к Соне, посмотрела, что она делает, потом подошла к матери и молча остановилась.
– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?
– Его мне надо… сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. – Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.
– Не смотрите на меня. Мама, не смотрите, я сейчас заплачу.
– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.
– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?… – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежавшую с дворни.
– Будет играть то, – говорила старуха. – На всё время есть.
– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.
И отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они прервали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» подумала Наташа. – Да, Никита, сходи пожалуста… куда бы мне его послать? – Да, сходи на дворню и принеси пожалуста петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.
– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.
– Иди, иди скорее, – подтвердил старик.
– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Красный_террор_в_Крыму&oldid=81634235»