Красный террор (Испания)

Красный террор (исп. Terror Rojo) в Испании ― название, данное историками различным актам насилия, совершенным в период Гражданской войны в Испании левыми группировками. Правый военный переворот, произошедший в 1936 году, вызвал ответную реакцию со стороны республиканцев. Ни одна область, которая находилась под их контролем, не смогла избежать насилия со стороны революционеров и антиклерикалов, хотя в Стране Басков оно было минимальным. Во время террора были убиты десятки тысяч людей (в том числе 6832 католических священнослужителей, при этом подавляющее большинство из них было убито летом 1936 года, в начале боевых действий). Совершались нападения на крупных землевладельцев, промышленников, политиков. Монастыри и церкви часто подвергались осквернению и сожжению.

Во времена Второй Испанской республики в стране большими темпами проходил процесс политической поляризации: разногласия между политическими партиями становились со временем всё более ожесточёнными. Большое политическое значение имел и вопрос о религиозной идентичности. Католическая церковь в Испании стояла на стороне правых, которые выступали против социальных реформ.

Провалившийся пронунсиаменто 1936 года спровоцировал жестокие гонения на тех, которых республиканские революционеры считали своими врагами: «где переворот не имел успеха, там в течение нескольких месяцев после него достаточно было быть священником, религиозным или воинствующим христианином или членом какой-либо апостольской или благочестивой организации, чтобы быть казнённым без суда и следствия».

В начале XXI века католическая церковь беатифицировала сотни жертв красного террора. 28 октября 2007 года 498 человек было беатифицировано во время церковной церемонии: это была крупнейшая беатификация в истории церкви.

Оценки количества убитых во время красного террора варьируются от 38 000 до 72 344 человек. Пол Престон, выступая в 2012 году на презентации своей книги «The Spanish Holocaust», заявил, что их число составляет чуть менее 50 000 человек.

Историк Хулио де ла Куэва писал, что, «несмотря на тот факт, что церковь... подвергалась страшным гонениям» со стороны республиканцев, эти события до сих пор интерпретируются не только под влиянием «постыдных пристрастий церковных ученых, но встречают смущенное молчание или даже попытки оправдания со стороны большого количества историков и мемуаристов». Такие аналитики, как Хелен Грэм отмечали взаимосвязь между красным и белым террором, указывая на то, что именно военный переворот послужил причиной к расцвету культуры насилия. Грэм писал о том, что «...первоначальный акт насилия во время переворота был тем, что убило возможность претворения в жизнь других форм мирной политической эволюции». Другие исследователи, наоборот, отмечают тот факт, что гонения и насилия предшествовали перевороту, а также указывают на радикальный и антидемократический антиклерикализм республиканцев и принятой ими конституции. В частности, имели место роспуск ордена иезуитов в 1932 году, национализация практически всего церковного имущества в 1933 году, запрет на преподавание религии в школах, запрет церковного образования, а также жестокие гонения на священнослужителей в начале в 1934 году, в процессе которых в Астурии было убито 37 священников, монашествующих и семинаристов, а 58 церквей было сожжено.

Предыстория

В результате революции 1931 года была провозглашена Вторая республика, а принятая и конституция Испании 1931 года содержала антиклерикальных положения. Отношения между светской республиканскими властями и католической церковью, которая негодовала по поводу конституции, были напряжёнными с самого начала. Кардинал Педро Сегура, примас Испании, призывал католиков голосовать на предстоящих выборах против республиканцев, которые, по его мнению, хотели искоренить религию. Те политические силы, которые стремились защитить «рядовых верующих» настаивали на том, что у католиков был только один выбор, за кого следует голосовать — Испанская конфедерация независимых правых (CEDA): «голосование за CEDA представлялось в качестве простой обязанности: добрые католики приходили на мессу по воскресеньям и затем шли голосовать за правых».

Конституция была во многом демократичной по своему содержанию, особенно по части гражданских свобод и народного представительства. Однако заметным исключением были права католиков: это был тот недостаток, который мешал формированию обширного демократического большинства. В спорных статьях 26 и 27 конституции провозглашались строгий контроль над церковным имуществом и запрет религиозным орденам на участие в народном образовании. Как и религиозные деятели, так и сторонники отделения церкви от государства относились к конституции весьма враждебно: так, один из поборников секуляризации, философ Хосе Ортега-и-Гассет, заявил, что «статья, в которой конституция провозглашает контроль над деятельностью церкви, представляется мне неуместной». В 1933 году папа римский Пий XI осудил испанское правительство за лишение католиков гражданских свобод в энциклике Dilectissima Nobis (Об угнетении церкви в Испании).

Историк Висенте Карсель Орти утверждал, что большую роль в принятии антицерковных актов правительством сыграли антиклерикально настроенный масоны, которые занимали ключевые государственные посты: в частности, среди них было не менее 183 депутатов в Кортесах. Ещё в марте 1933 года Абилиа Арройо де Роман, выступая на митинге в Макотере, объявил, что Испания управляется членами масонских лож, которые намерены «декатолизировать» страну. В это же время в одном из крупнейших католических периодических изданий Gaceta Regional печатались нападки на Закон о конгрегациях, который был якобы принят «оккультными силами», которые укоренились в Испании для проведения своих экспериментов.

Левые напрочь отказывались изменять антиклерикальные положения конституции. По этой причине, как утверждал историк Стэнли Пэйн, «Республика как демократический конституционный режим был обречён с самого начала». Враждебный подход к проблем взаимоотношений церкви и государства являлся существенной причиной подрыва демократии и начала гражданской войны. Эксперты-юристы по этому поводу прямо говорили следующее: «самым серьёзным упущением в конституции 1931 года, последней демократической конституции страны до 1978 года, было её враждебное отношение к католической церкви».

После всеобщих выборов, состоявшихся 16 февраля 1936 года, в Испании продолжили разгораться политические противоречия. Столкновения между сторонниками правительства и Народного фронта, руководство которых явно двигалось в левую сторону (отказываясь от конституционного республиканизма в пользу социалистической революции) и их оппозицией участились, кульминацией чего стал военный мятеж консервативно настроенных генералов в июле того же года. В течение всего года продолжались гонения как стороны националистов, так и со стороны республиканцев. Последние организовывали нападения на церкви, экспроприировали землю в целях её перераспределения и организовывали покушения на лидеров националистов.

Выборы 1933 года

В 1933 году на выборах в Кортесы CEDA получили наибольшее количество мест. Однако этого было не достаточно, чтобы сформировать парламентское большинство. Несмотря на результаты выборов, президент Испании Нисето Алькала-самора отказался предложить лидеру CEDA Хосе Марии Хиль-Роблесу сформировать правительство, вместо этого поручив данную задачу лидеру Радикальной республиканской партии Алехандро Леррусу. CEDA поддержали назначение сформированного Леррусом кабинета министров, позднее потребовав и 1 октября 1934 года получив для себя три министерских портфеля. Вражда между левыми и правыми усилились после формирования правительства. В стране регулярно проходили всеобщие забастовки и уличные столкновения: особенно крупными были шахтерские забастовки в северной Испании и беспорядки в Мадриде. Почти все бунты были подавлены правительством, после чего последовали аресты.

Союз Лерруса с правыми, его жёсткое подавление бунтов в 1934 году, а также скандал в сфере игорного бизнеса с рулеткой «Страперло» значительно снизили популярность его самого и его партии к выборам 1936 года, когда сам Леррус потерял место в парламенте.

Убийства священников и монашествующих в 1934 году в Астурии

Убийство 37 священников, братьев и семинаристов левыми активистами в Астурии некоторые исследователи видят как начало красного террора. Начавшаяся в октябре 1934 года в Астурии стачка шахтёров имела антиклерикальный характер была сопряжена с насилием против священников и монахов. Во время неё было разрушено 58 церквей: подобные инциденты до этого времени были редкими.

Приход Турон, один из районов шахтёрского восстания, являлся центром антиправительственной и антиклерикальной агитации. Братья христианских школ, которые руководили местным учебным заведением, вызывали раздражение туронских левых активистов из-за своего вероисповедания, а также из-за того факта, что они нарушали конституционный запрет на религиозное обучение. 5 октября 1934 года агенты местного повстанческого правительства вторглись в монашескую резиденцию под предлогом того, что те якобы скрывали оружие. Священник, отец Иносенсио (принадлежавший конгрегации пассионистов, канонизирован в 1999 году), прибывший в монастырь вечером 4 октября собирался отслужить мессу среди братьев. Он и его братья были взяты под стражу без решения суда, а затем были расстреляны в полночь на кладбище.

Победа Народного фронта на выборах 1936 года

В парламентских выборах 1936 года с небольшим перевесом одержала победу новая коалиция социалистов (Испанская социалистическая рабочая партия, ИСРП), либералов (Республиканская левая и Республиканский союз), коммунистов и различных региональных националистических партий. 34% голосов получил «Народный фронт», 33% ― правящая коалиция CEDA. Результаты выборов, а также отказ социалистов от участия в формировании правительства вызвали в испанском обществе страх перед новой революцией. Это предчувствие усилилось особенно после того, как Ларго Кабальеро (которого в газете Правда называли «испанским Лениным», прямо заявил, что страна находится на пороге революции.

Красный террор после начала войны

Насилие последовало сразу после начала полномасштабной гражданской войны, при этом оно осуществлялось как со стороны республиканцев, так и со стороны националистов.

В начале гражданской войны, сразу после путча генералов, основная часть страны осталась под контролем лоялистов: на её же территории и развернулось то кровопролитие, в результате которого было убито множество священников. Террор оправдывался тем, что духовенство до революции занимало влиятельные позиции в испанском обществе. По мнению историка Энтони Бивора: «жестокое насилие со стороны республиканцев имело в основном внезапный характер и являлось реакцией на страх перед своими врагами, и при этом усугублялось желанием мести за прошлое». В сравнении с этим, «на территориях, занятых националистами, проходили неустанные чистки "красных и атеистов"». После переворота, который состоялся 17-18 июля 1936 года, в последовавшие июльские дни республиканцами было убито 861 священнослужитель, 95 из них погибли 25 июля, в день памяти Святого Иакова, покровителя Испании. В августе жертвами красного террора стали 2077 священнослужителей. После двух месяцев гражданской войны в общей сложности были убиты 3400 священников, монахов и монахинь.

По данным последних исследований, республиканские эскадроны смерти были в значительной степени укомплектованы сотрудниками НКВД. По словам историка Дональда Рейфилда, «Сталин, Ежов и Берия не доверяли советским участникам войны в Испании. Военные советники, вроде Владимира Антонова-Овсеенко, а также такие журналисты, как Кольцов, были подвержены ересям, особенно троцкизму, который был распространён среди сторонников Республики. Агенты НКВД, посланные в Испанию, поэтому охотнее занимались похищениями и убийствами антисталинистов среди лидеров республиканцев и командиров интербригад, чем борьбой со сторонниками Франсиско Франко. Поражение Республики, в сталинских глазах, было вызвано не диверсионными действиями НКВД, а предательством еретиков.»

Одним из самых известных республиканских бойцов эскадронов смерти был Эрих Мильке, будущий глава восточногерманского Министерства государственной безопасности.

По утверждениям историка Стенли Пейн, «в течение первых месяцев боёв большинство людей погибло не на поле боя, а в результате казней по политическим мотивам в тылу: как в «красном», так и в «белом». Красный террор осуществляли почти все республиканские группировки. Исключением являлись баскские националисты, которые были в основном католиками.» Пэйн также утверждает, что в отличие от репрессий со стороны правых, которые «были сосредоточены против самых опасных оппозиционных элементов», республиканский террор был более иррациональным: «...убивались невинные люди, в то время как некоторые опасные враги республиканцев отпускались на свободу. Более того, одними из главных объектов красного террора были священнослужители, большинство из которых не было настроено прямо оппозиционно». Описывая красный террор, Стэнли Пэйн заявляет, что он «начался с убийства некоторых мятежников, которые попытались сдаться после того, как их восстание потерпело неудачу в нескольких ключевых городах. Затем последовали массовые аресты, а иногда и сразу казни землевладельцев и промышленников, а также лиц, связанных с правыми группировками или Католической Церковью». Красный террор был «не неудержимое излиянием ненависти обывателей к своим "угнетателям", а организованной деятельностью, проводимой почти всеми левыми группировками».

Пейну возражают другие историки, такие как Хелен Грэм, Павел Престон, Энтони Бивора Габриэль Джексон, Хью Томас и Иэн Гибсон. Они сообщают, что массовые расстрелы в тылу националистов были организованы властями мятежников, в то время как расстрелы на республиканских территориях были следствием распада государства, сопровождавшегося анархией. С этими заявлениями был согласен и Франсиско Партало, прокурор Верховного суда Мадрида (Tribunal Supremo de Madrid) и личный друг Кейпо де Льяно, который знал о репрессиях, осуществляемых по обе стороны фронта.

Уже к 11 мая 1931 года, когда в результате массовых беспорядков и насилия в отношении предполагаемых врагов Республики по всей стране было сожжено множество церквей, монастырей и религиозных школ, Церковь рассматривалась испанским обществом как союзник правых авторитаристов. Академик Мэри Винсент по этому поводу писал следующее: «нет сомнения, что Церковь выстроиться в один ряд с мятежниками. Иезуиты города Саламанка, были среди первых добровольцев, которые пошли служить националистам...Трагедия Второй Республики заключалась в том, что она сама спровоцировало своё собственное падение; трагедия же Церкви была в том, что он оказалась так тесно связана со своими самозваными защитниками». Во время войны националисты заявляли, что 20 000 священнослужителей были убиты. Современные исследования сообщают другие цифры: согласно ним, было убито 4 184 священников, 2 365 представителей прочих религиозных институтов и 283 монахини, причём подавляющее большинство из них погибли летом 1936 года.

Историк Стэнли Пейн назвал террор «самым масштабным и жестоким гонением по отношению к католицизму в Западной истории, который в некотором роде был даже более яростным, чем во время Французской революции», тем самым оставляя католиков практически без какой-либо альтернативы, кроме поддержки националистов.

Количество погибших

Число жертв красного террора варьируется от 38 000 до 110 000 человек. По данным Бивора было убито 38 000 человек. В соответствии с исследованиями Хулио де ла Куэва, число погибших составляет 72 344 человека. Хью Томас и Поль Престон утверждают, что число жертв оценивается в 55 000. Испанский историк Юлиана Казанова писал, что погибших было менее 60 000.

Пейн утверждал, что «точное число жертв и красного, и белого террора никогда не может быть установлено. Левые уничтожали неугодных лиц в основном в первые месяцы войны, а репрессии со стороны националистов, вероятно, достигли своего апогея только после того, как война закончилась: в это время ими было точно решён вопрос о наказаниях для своих противников и их месть обрушилась на оставшихся побеждённых. Во время войны в результате белого террора было убито 50 000, или, возможно, меньше. Правительство Франко оценивало число жертв красного террора в 61 000, однако такая оценка не является объективной. Число жертв националистических репрессий во время и после войны, было несомненно больше, чем данное число». В своём труде Checas de Madrid журналист и историк Сесар Видаль приходит к оценке в 110 965 убитых в результате республиканских репрессий: по его мнению, в одном лишь Мадриде было убито 11 705 человек. Историк Сантос Хулиа в работе Víctimas de la guerra civil представляет приблизительные цифры: около 50 000 жертв республиканского террора и около 100 000 жертв франкистских репрессий в ходе войны около 40 000 ― после.

Жертвы среди духовенства

Оценки количества убитых духовных лиц сильно разнятся. Согласно одной из них, из 30 000 священников и монахов, которые проживали в Испании в 1936 году, 13% белого духовенства и 23% чёрного духовенства было убито, что означает 6800 человек в целом. Цифры распределяются следующим образом: 283 монахини были убиты, некоторых из них при этом жестоко пытали. 13 епископов были убиты из в епархиях Сигуэнса Лерида, Куэнка, Барбастро, Сегорбе, Хаэн, Сьюдад-реаль, Альмерия, Альмерия, Барселона, Теруэль, а также ауксилиарий Таррагоны. Зная о грозящей им опасности, все они решили остаться в своих городах. «Чего бы не случилось, я не могу уехать: таков мой долг перед здешними людьми» ― так говорил епископ Куэнки. В дополнение к этому жертвами стали 4 172 епархиальных священника, а также 2 364 монахов (среди них 259 кларетинцев, 226 францисканца, 204 пиариста, 176 братьев Марии, 165 христианских братьев, 155 августинцев, 132 доминиканца, и 114 иезуита). В некоторых епархиях число убитых лиц среди белого духовенства было особенно большим:

• В Барбастро: 123 из 140 священников были убиты, т.е. около 88%.
• В Лериде: 270 из 410 священников были убиты, т.е. около 66%.
• В Тортосе: 44% светских священников были убиты.
• В Толедо: 286 из 600 священников были убиты.
• В епархиях Малага, Менорка и Сегорбе: около половины от всего числа священников были убиты.

В 2001 году католической церковью к лику блаженных были причислены сотни т.н. мучеников гражданской войны в Испании. Позднее, 28 октября 2007 года, было беатифицировано ещё 498 человек.

В октябре 2008 года в испанской газете Ла Разон была опубликована статья о масштабов экзекуций среди духовенства и мирян.

• Май 1931 года: 100 церковных зданий сгорело, а пожарные отказывались тушить пламя.
• 1932: 3000 иезуитов изгнано. Церковные здания в 7 городах были сожжены, поджигатели не были наказаны.
• 1934: 33 священников было убито во время бунта шахтёров в Астурии.
• 1936: за один день до 18 июля, дня начала войны, 17 священников были убиты.
• С 18 июля по 1 августа: 861 священников было убито в течение двух недель.
• Август: 2077 убийств священнослужителей, более 70 в день. 10 из их были епископами.
• К 14 сентября: всего 3400 священнослужителей было убито во время первого этапа войны.

Оценки

Со стороны республиканцев

Отношение к «красному террору» со стороны республиканцев было различным. Президент Мануэль Асанья дал получивший широкую огласку комментарий: по его мнению, все монастыри Мадрида не стоят жизни одного республиканца. Однако столь же часто цитируются, например, выступление лидера социалистов Индалесио Прието на мадридском радио 9 августа 1936, где он призывал республиканскую милицию не «подражать» военным мятежникам, которые совершали убийства, а также публичное осуждение произвольных актов «справедливости» от Хулиан Сугасаготии, редактора Эль Сосиалиста, газеты социалистической партии, от 23 августа 1936 года.

Юлиус Руиз в то же время отмечает, что вместе с тем «редко цитируются [...] регулярные отчёты в Эль Сосиалиста, повествующие о деятельности бригады Атаделя» (группы республиканских агентов, которые участвовали в задержаниях и зачастую в убийствах в конечном итоге до 800 националистов). «27 сентября 1936 года в статье о бригаде подчеркивалась, что работа была не просто полезной, она была необходимой. Жизненно важной.» Аналогичным образом, в другом мадридском ежедневном издании, Informaciones, приводились многочисленные данные об операциях бригады в течение лета 1936 года.

Со стороны националистов

Католические иерархи считали, что насилие, направленное против Церкви было результатом плана, составленного на пороге Гражданской войны: «программа систематических гонений на Церковь была разработана до последней детали».Хосе Кальво Сотело выступил с докладом в испанском парламенте в апреле 1936 года, в котором отметил, что течение шести недель правления Народного фронта, т.е. с 15 февраля по 2 апреля 1936, было совершено 199 террористических актов, 36 из них произошли в церквях. Он назвал 136 пожаров и взрывов, жертвами которых стало 106 церквей: 56 из них было разрушено. Он утверждал, что в результате этих действий 74 человек погибли и 345 были ранены.

Отношение католического духовенства по отношению к республиканскому правительству и к войне была выражена в совместном епископальном письме от 1 июля 1937 года. Письмо было адресовано всем епископам католического мира. Испания, как заявляли епископы, разделилась на два враждебных лагеря, из которых одна сторона проводит политику анти-испанского и анти-религиозного террора, а вторая сторона поддерживает уважение к религии и стремится к установлению национального порядка. Церковь ориентируется на паству и не желает продавать свою свободу политикам. Но при данных обстоятельствах она не имеет никакого выбора, кроме как выступить на стороне тех, кто начал защищать её свободу и право на существование.

Народные настроения в зоне националистов можно характеризовать как страх, надежду и духовное возрождение. Победы праздновались на церковных службах, антиклерикальные законов были отменены, и религиозное образование было легализовано снова. Капелланы возвратились в армию. Отношение к Церкви изменилось от неприятия к восхищению.

Случаи убийств

• Убийство 6 832 священников и монахов, а также тысяч мирян.
• Приходской священник из города Навальмораль прошёл через пародию распятия Христа. В конце его страданий бойцы милиции начали спорить о том, стоит ли его на самом деле распять или же просто застрелить. В итоге был выбран последний вариант.
• Епископ Хаэна и его сестра были убиты на глазах двух тысяч ликующих зрителей палачом, женщиной по прозвищу Ла-Пекоса.
• Хотя и редко, но сообщалось, что некоторые монахини были изнасилованы бойцами милиции прежде чем быть расстрелянными. Однако, по мнению Энтони Бивора, обвинительное заключение 1946 года франкистского правительства не содержит никаких доказательств для какого-либо подобного инцидента.
• Священник из Сьемпосуэлоса был брошен в загон с быками, где его забодали до состояния беспамятства. Потом ему было отрезано одно ухо в подражание действиям матадора после удачной корриды.
• В Сьюдад-Реал священник был кастрирован, после чего его половые органы были засунуты в рот.
• Есть свидетельства о том, что людей, связанных с католической церковью, заставляли глотать четки и бросали вниз в шахты, а священников понуждали рыть свои собственные могилы прежде чем быть похороненными заживо.
• Очевидец преступления, Кристина-де-Артеага, которая на момент его совершения собиралась стать монахиней, сообщала следующее: «напали на салезианцев, на монахов, которые полностью посвятили себя заботе о нищих. Якобы был слух, что монахини давали отравленные сладости детям. Некоторых монахинь хватали за волосы на улицах. Одной волосы вырвали полностью...».
• В ночь на 19 июля 1936 года были сожжены 50 церквей. В Барселоне, из всех 58 церквей, уцелел лишь Собор, и подобные акты имели место почти на всех территориях республиканцев.
• Все католические церкви в республиканской зоне были закрыты, но объектами нападений были не только католические церкви: синагоги также были разграблены и закрыты, хотя уцелели некоторые небольшие протестантские церкви.
• Епископ Альмерии был убит во время работы над историей Толедо. Его картотека была уничтожен.
• В Мадриде монахиня была убита из-за того, что она отказалась выйти замуж за бойца милиции, который участвовал в штурме конвента.

Конец террора и его последствия

С полной победой националистов над республиканцами в Гражданской войне красный террор подошёл к концу, хотя отдельные теракты, похоже, всё-таки продолжались время от времени: они совершались оставшимися коммунистами и социалистами, которые скрывались рядом с французской границей, хотя и не имели больших результатов. По всей стране, Католическая церковь провела мессы Te Deum, чтобы поблагодарить Бога за исход войны. Многочисленных левые деятели были осуждены за участие в красном терроре, хотя не все из них были в нём виновны. Прочие же бежали в Советский Союз, где многие из них «исчезли» в сталинских гулагах. За победой Франко последовали тысячи казней (останки 35 000 человек, по оценкам Ассоциации по поддержанию исторической памяти  до сих пор лежат в братских могилах) и тюремных заключений. Многие виновные в наказание посылались на принудительные работы: строительство железных дорог, осушение болот, рытьё каналов (канал Баджо Гвадалквивир), строительство памятника Долины Павших и т. д. Казнь председателя каталонского правительства, Льюиса Компаниса, в 1940 году была одним из наиболее заметных случаев ранних репрессий Франко. В основном объектами казней были леворадикалы, представители испанская интеллигенции, атеисты, военные и государственные деятели, которые остались лояльными к мадридскому правительству во время войны, были также объектом различного рода репрессий.

Новый папа Пий XII послал радио-сообщение с поздравлением в адрес испанского правительства, духовенства и народа 16 апреля 1939. Он сослался на осуждение, с которым выступил его предшественник, папа Пий XI, который описывал прошлые ужасы и необходимость защиты и восстановления прав Бога и религии. Папа заявил, что жертвы террора умерли за Иисуса Христа. Он пожелал мира и процветания всему испанскому народу, взывая к тому, чтобы преступники были наказаны, однако также призывал проявлять снисхождение и великодушие против многих испанцев кто был на другой стороне. Он попросил о возможности их полноценного участия в жизни общества и возложил на них на милосердие Церкви. В 2007 году Ватиканом к лику блаженных было причислено 498 священников, убитых республиканской армией во время Гражданской войны. Родственники убитых религиозных республиканцев запросили аналогичное признание, критикуя неравное обращение.

См. также

• Гражданская война в Испании
• Белый Террор (Испания)
• 233 испанских мучеников
• 498 испанских мучеников
• Резня в Паракуэльосе

Литература

• Beevor, Antony (2006), The Battle For Spain; The Spanish Civil War 1936-1939, London: Weidenfeld and Nicholson .
• Callahan, William J. (2012) [1998], The Catholic Church in Spain, 1875-1998 (reprint ed.) 
• de la Cueva, Julio (1998), "Religious Persecution, Anticlerical Tradition and Revolution: On Atrocities against the Clergy during the Spanish Civil War", Journal of Contemporary History, XXXIII (3), JSTOR 261121 
• Franzen, August; Bäumer, Remigius (1988), Papstgeschichte (Papal history), Freiburg: Herder  (cit Franzen 1988)
• Franzen, August; Bäumer, Remigius (1991), Kirchengeschichte (Church history), Freiburg: Herder (cit Franzen II 1991)
• Granados, Anastasio (1969), El Cardinal Goma, Primado de Espana (in Spanish), Madrid: Espasa Calpe 
• Jedin, Hubert; Repgen, Konrad; Dolan, John, eds. (1999) [1981], History of the Church: The Church in the Twentieth Century X, London & New York: Burn& Oates  (cit Jedin 1999)
• Lannon, Frances (1987), Privilege, Persecution, and Prophecy. The Catholic Church in Spain 1875-1975, Oxford, ISBN 0-19-821923-7 
• Seppelt, Franz; Löffler, Klemens (1933), Papstgeschichte, von den Anfängen bis zur Gegenwart (in German), Munich: Verlag Josef Kösel & Friedrich Pustet  (Papal history)
• Moreno, Antonio Montero (1961), "Historia de la persecución religiosa en España 1936-1939", La Editorial Católica 
• Mitchell, David (1983), The Spanish Civil War, New York: Franklin Watts, ISBN 9780531098967 .
• Ruiz, Julius (2015), The 'Red Terror' and the Spanish Civil War: Revolutionary Violence in Madrid, Cambridge: Cambridge University Press, ISBN 978-1107682931 
• Ruiz, Julius Ruiz (2007), [jch.sagepub.com/cgi/content/abstract/42/1/97 "Defending the Republic: The García Atadell Brigade in Madrid, 1936"], Journal of Contemporary History 42 (1): 97, doi:10.1177/0022009407071625, JSTOR 30036431 .
• Schmidlin, Josef (1939), Papstgeschichte der neuesten Zeit Vol IV, Pius XI, 1922–1939 (in German), Munich: Verlag Josef Kösel & Friedrich Pustet  (Papal history)
• Thomas, Hugh (1961), The Spanish Civil War, ???: Touchstone, ISBN 0-671-75876-4 .
• Thomas, Hugh (1977), The Spanish Civil War (Revised and enlarged ed.), Harper & Row, ISBN 0-06-014278-2 
• Casanova, Julian (2010), The Spanish Republic and the civil war, New York: Cambridge University Press, ISBN 978-0-521-73780-7 

Отрывок, характеризующий Красный террор (Испания)

Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.