Кратет Малльский

Для термина «Кратет» см. также другие значения.

Кратет Малльский

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Кра́тет Малльский (Кратет из Малла, Кратет Маллосский, устаревшие Кратес из Малла и Кратет Маллотский — др.-греч. Κράτης Μαλλώτης; II век до н. э., ок. 145 до н. э.) — древнегреческий философ-стоик и грамматик, глава пергамской грамматической школы, создатель модели глобуса. Известен также под именем Кра́тет Перга́мский.

Жизнь и деятельность

Родился вероятно в малоазиатском городе Малле (Маллосе), в Киликии. Получил образование в Тарсе. Затем Кратет жил при дворе царя Аттала II в Пергаме (отсюда прозвище «Пергамский»), где основал собственную грамматическую школу.

Около 167 года до н. э. Кратет был отправлен Атталом в Рим в качестве посла. Вследствие болезни (перелома ноги) он был вынужден остаться в Риме на довольно продолжительное время. Там он читал лекции и вёл беседы, которые дали первый толчок грамматическим исследованиям (языкознанию и литературоведению) у древних римлян.

Сочинения

От многочисленных сочинений Кратета остались только заглавия и скудные фрагменты. Главным трудом был обширный критический комментарий к Гомеру («Исправление Илиады и Одиссеи» — др.-греч. Διόρθωσις Ἰλιάδος καὶ Ὀδυσσείας). Ему также принадлежали комментарии к Гесиоду, Еврипиду и Аристофану; «Картины» (др.-греч. Πίνακες) и другие сочинения.

Филология

Кратет был одним из выдающихся древнегреческих грамматиков II века до н. э.. Возглавляемая им пергамская грамматическая школа противостояла александрийской школе грамматиков, которую возглавлял Аристарх Самофракийский. Это теоретическое расхождение имело место как в сфере теоретической грамматики, так и в сфере интерпретации Гомера. Кратет был главным представителем аллегорической теории экзегезы, и настаивал на том, что Гомер выражал научные или философские истины в поэтической форме.

Космография

Кратет занимался также исследованием строения земного шара. По римским источникам около 150 года до н. э. он построил первый глобус. Выдвинутая им идея четырёхчастного глобуса предопределила античные и западноевропейские представления о мире вплоть до конца средневековья.

Земля делится на 5 климатических зон. В обеих полярных областях слишком холодно, а в экваториальной зоне слишком горячо для людей. Лишь 2 умеренных зоны пригодны для жизни.

Суша делится на 4 континента. Это деление создают пересекающиеся под прямым углом мировые океаны, из которых один тянется вдоль экватора, а другой соединяет полюса через меридиан.

Известные части света (Азию, Африку и Европу) Кратет назвал общим именем «Ойкумена». Континент, возможно, расположенный за Атлантическим океаном, получил имя «Периойкумена», а недосягаемые из-за экваториального пояса жары части света «Антойкумена» и «Континент антихтонов». Кратет также признавал, что времена года в южном полушарии должны быть противоположны временам года северного полушария.

Литература

• Wachsmuth C. De Cratete Mallota. — 1860. — (Работа содержит сведения о жизни, учениках и сочинениях Кратета). (лат.)
• Лосев А. Ф. [www.philosophy.ru/library/losef/iae5/txt19.htm История античной эстетики. Том V: Ранний эллинизм. Ч. 2. III. § 7.] (Пункт 1. е) рассматривает критику Аристона Хиосского и Кратета Пергамского в сочинении «О поэтических произведениях» эпикурейца Филодема.)

Отрывок, характеризующий Кратет Малльский

Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.