Краузе, Карл Христиан Фридрих

Карл Христиан Фридрих Краузе
Научная сфера:	Философия

Краузе, Карл Христиан Фридрих нем. Krause (6 мая 1781 в Тюрингии — 27 сентября 1832 в Мюнхене) — немецкий философ .

В Берлине и Геттингене Краузе читал частным образом лекции по философии, но ему не удалось получить профессуру, ввиду его симпатии к учению франкмасонов. В Геттингене против него начато даже было уголовное преследование, как против провозвестника союза человечества. В 1811 г. исключен из числа масонов, за опубликованное о масонстве сочинение. Масонству Краузе посвятил «Die drei ältesten Kunsturkunden der Freimaurerbrüderschaft» (Дрезд., 3 изд. 1849), «Höhere Vergeistigung der echt überlieferten Grundsymbole der Freimaurerei» (Фрейбург, 1810) и «Urbild d. Menschheit» (Дрезд., 1819).

В течение своей жизни Краузе не раз приходилось бороться с заботами о куске хлеба и со всякого рода нуждою. Краузе имел в виду согласить субъективную доктрину Фихте с объективным учением Шеллинга, изменив их христианским взглядом на вещи. Он исходит из сознания, в котором находит непосредственное познание божества. Само по себе (an sich) божество чисто от всякого противоречия, оно чистое тождество. В себе (in sich) оно содержит все противоположения и прежде всего основное — природы и разума. Божество находится вне мира: оно беспредельно, между тем как мир имеет пределы. Оно находится и в мире; иначе божество не было бы все Сущее.

К пантеистическим атрибутам божества надо присоединить моральные. Это учение — не деизм и не пантеизм чистый, а панентеизм (все в Боге). Организм, в котором осуществляется божество — мир, представляющий собою не что иное как божество, раскрытое в пространстве и времени. Самая совершенная часть мира — человеческий индивидуум, в котором соединяются природа и разум. Цель индивидуума жить, по возможности, в Боге. Жизнь всей вселенной резюмируется в нём: он, в свою очередь, видоизменяет её своей свободой. Но индивидуум не может рассматриваться отдельно. Будучи сам в себе целым, он вместе с тем — часть организмов с постепенно увеличивающимся объёмом: семьи, рода, народа, расы, человечества.

Человечество — это «царство духов», в котором разум распределяется органическим способом. Души, составляющие его вечны; они осуществляют божество через преемство существования. Божество есть целостное благо, которое человек должен осуществлять в своей жизни. Определение этого человеческого блага составляет содержание наиболее важной части системы Краузе — его «практической философии». Сюда входит теория религии, теория нравственности и теория права. Оригинальна последняя. На право следует смотреть не как на совокупность условий внешней свободы (по учению Канта и Фихте), а как на совокупность целостной свободы; право обнимает все человеческое существо, в его стремлении к божественной жизни.

Каждый из организмов, составляющих переход от индивидуума к человечеству, имеет своё право. Эти системы права подчиняются праву человечества, обнимающему их все. Право не имеет смысла иначе как в отношении к прогрессу. Эта цель делает законными некоторые формы права, которые кажутся тираническими, напр. право уголовное: это временное покровительство, опека. Теории нравственности и религии освещены философией истории. Краузе понимает её очень схоже с позитивизмом. Живое существо развивается пo двум законам, восходящему и нисходящему. Каждый из этих двух законов осуществляется в трех последовательных моментах: момент зачаточный, роста и зрелости. В первом возрасте человечества содержатся зачатки нравственности и религии: человек соединен с Богом каким-то смутным инстинктом, магнетическим родством. Век роста содержит три подразделения: политеизм, с рабством и тиранией, монотеистические и фанатические средние века и, наконец, век освобождения, терпимости и цивилизации. Этот век подготовлен знанием о сущем, провозвестниками которого являются, по Краузе, Кант, Спиноза и он сам. Человечество узнает и старость, дряхлость и смерть. Эта система, представляющая странную смесь знания и фантазии, создала Краузе несколько учеников, особенно в Германии и Бельгии; главные из них явились издателями его книг. В их числе были Аренс, Тиберген, Линдеман, Леонгарди и другие.

Особенное распространение краузизм имел в Испании и Латинской Америки. Последователями Краузе были национальный герой Кубы Хосе Марти, видевший в мыслях Краузе отражение своих идей, и Филиппин — Хосе Рисаль (Филиппины как и Куба в то время были испанской колонией). Философия Краузе была влиятельна в некоторых странах Латинской Америки вплоть до Второй Мировой Войны. Панентеизмом именовал свою философию С. Л. Франк.

Сочинения

Главные сочинения Краузе:

• «Grundla g e des Naturrechts oder philosophischer Grundriss des Ideals des Rechts» (Иена, 1803);
• «Entwurf des Systems der Philosophie» (там же, 1804);
• «System der Sittenlehre» (Лпц., 1810 и 1887);
• «Das Urbild der Menschheit» (Дрезд., 1812; Геттинг., 1851);
• «Abriss d es Systems der Philosophie» (1 отд.: аналитическая философия, Геттинг., 1825);
• «Abriss des systems der Logik» (Геттинг., 1825 и 1828);
• «Abriss des Systems der Rechtsphilosophie» (там же, 1828);
• «Vorlesungen ü ber das System der Philosophie» (там же, 1828; 2 изд. Пpara, 1868—1869); «Vorlesungenüber die Grundwahrheiten der Wissenschaft» (там же. 1829; Прага, 1868-69).

Много сочин. Краузе издано после его смерти.

О нём см.:

• Leonhardi, «Die neue Zeit» (Прага, 1869-75);
• S. Lindemann, «Uebersichtliche Darstellung des Lebens und der Wissenschaftslehre K.'s» (Мюнхен, 1839);
• Р. Hohlfeld, «Die Krausesche Philosophie» (Иена, 1879);
• A. Procksch, «Krause, ein Lebensbild» (Лпц., 1880);
• Br. Martin, «Krauses Leben, Lehre u. Bedeutung» (Ллц., 1881; нов. изд. 1885);
• A.Cless, «Das Jdea1 der Menschheit nach Krauses Urbild der Menschheit» (Штуттг.,1881);
• K. Eucken, «Zur Erinnerung an Krause» (Лпц., 1881);
• Tiberghien, «Exposition du système philos. de К.» (Брюсс. 1844).

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Краузе, Карл Христиан Фридрих

– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил: