Крашенинников, Степан Петрович

Степан Петрович Крашенинников
Место рождения:	Москва, Русское царство
Научная сфера:	География, ботаника
Место работы:	Петербургская Академия наук
Альма-матер:	Академическая гимназия при Петербургском университете
Научный руководитель:	Иоганн Георг Гмелин
Известные ученики:	К. И. Щепин
Известен как:	Путешественник, этнограф, исследователь Сибири и Камчатки

Систематик живой природы

Автор наименований ряда ботанических таксонов. В ботанической (бинарной) номенклатуре эти названия дополняются сокращением «S.Krasch.». [www.ipni.org/ipni/idAuthorSearch.do?id=5028-1 Персональная страница] на сайте IPNI Страница на Викивидах

Степа́н Петро́вич Крашени́нников (31 октября (11 ноября) 1711, Москва — 25 февраля (8 марта) 1755, Санкт-Петербург) — русский ботаник, этнограф, географ, путешественник, исследователь Сибири и Камчатки, автор знаменитой книги «Описание земли Камчатки» (1756).

Адъюнкт натуральной истории и ботаники Петербургской Академии наук (1745). Первый русский профессор натуральной истории и ботаники Академии наук (1750). Ректор Университета Академии наук и инспектор Академической гимназии (1750).

Биография

Родился в Москве в бедной семье солдата лейб-гвардейского Преображенского полка.

В 1724 году был определён в класс философии Славяно-греко-латинской академии при Московской духовной академии, где получил хорошее образование и блестяще освоил латинский и греческий языки; в конце 1732 года направлен в Петербург в Академический университет для приобретения знаний по физике, географии и естественной истории. После испытаний решением Собрания Академии наук был зачислен студентом в состав академического отряда Великой Северной экспедиции под руководством профессоров И.-Г. Гмелина (1709—1755), Г.-Ф. Миллера (1705—1783), Людовика Делиля де ла Кроера (ок. 1688—1741).

Исследование Сибири

Крашенинников сопровождал И. Г. Гмелина в его трёхлетнем путешествии по Сибири (1733—1736). Путевой дневник, который он вёл, и отчёты о путешествии содержат сведения по ботанике, этнографии, зоологии, истории, географии Сибири, словари тунгусского и бурятского языков.

Из Петербурга выехали в Сибирь 19 августа 1733 года.

Далекое путешествие через Урал было для Крашенинникова первым. Здесь он быстро выделился и знаниями, и работоспособностью, и талантливостью. Учёные проводили в пути исторические, географические изыскания, изучали флору, фауну, интересовались бытом и жизнью населения. Крашенинников помогал Гмелину в сборе гербария.

В конце января 1734 года прибыли в Тобольск. В мае 1734 года выехали в направлении на Семипалатинск. Дальнейший путь экспедиции лежал на Усть-Каменогорск и оттуда — на север, на Колыванский завод, Кузнецк и Томск. От Томска экспедиция повернула на восток, пересекла Енисей и направилась в Предбайкалье.

Пребывание Крашенинникова на территории Приенисейского края относится к начальному периоду его становления как учёного. Вместе с Гмелиным они наладили в Енисейске регулярные метеорологические наблюдения, анатомировали дотоле неизвестных малых мускусных оленей, привезённых из Саян, отправили в Петербург кости «зверя кабарги».

Студенту Крашенинникову было поручено организовать исследование двух пещер и наскальных рисунков первобытных людей в окрестностях Красноярска. Крашенинников стал одним из первых русских спелеологов, исследователем подземных пустот на Енисее.

Дальнейший путь Крашенинникова вместе со всей экспедицией шёл от Удинского острога через Балаганский острог, Олонскую и Уриковскую слободы, Лиственничное и Галаусное зимовья, Кабанский острог и Архангельскую слободу на другой Удинский острог, Селенгинский острог и Кяхту. В Кяхту приехали 24 апреля 1735 года. После Кяхты путь Крашенинникова вместе со всей экспедицией шёл на Черняево зимовье, Нерчинский острог, Еравнинский острог, Читинский острог и Аргунские серебряные заводы.

С Аргунских серебряных заводов Крашенинников с другими участниками экспедиции приехал в Аргунский острог. Отсюда 20 июля 1735 года он был отправлен в свою первую, самостоятельную экспедицию для изучения тёплых источников на реку Онон. Совершив труднейшую поездку через горные таёжные хребты, он составил подробное описание этих источников.

Отправившись в начале 1736 года из Иркутска, Крашенинников посетил и описал Баргузинский острог, слюдяные месторождения на побережье озера Байкал, а затем, переплыв Байкал, осмотрел остров Ольхон и таёжными тропами добрался до Верхоленского острога, исследовал минеральные горячие источники в бассейне рек Баргузина и Горячей, вместе с геодезистом А. Ивановым первым описал Кемпендяйские соляные источники на двух правых притоках Вилюя; проследил степь от Байкала до верховьев Лены и более 2100 км её течения — вплоть до Якутска.

«Академическая свита» проехала на лошадях в верховья Лены и оттуда отправилась вниз по реке — в Якутск. Крашенинников совершил поездку вверх по Витиму. После каждой поездки он в подробных рапортах давал описание своего пути.

В Якутске Сибирская экспедиция зазимовала.

Исследование Камчатки

В первой половине 1737 года Миллер и Гмелин находились в Якутске вместе с командой В. Беринга. Здесь они приняли решение не ехать дальше под предлогом отсутствия судов в Охотске и необходимых припасов на Камчатке. Вместо себя они отправили Крашенинникова для «чинения там всяких обсерваций и изследований и для приуготовления, что в тех краях к прибытию нашему потребно». Инструкция предусматривала огромный объём географических описаний, метеорологических и гидрографических наблюдений, минералогических, ботанических, зоологических, этнографических и исторических исследований на всём пути от Якутска до Охотска и на Камчатке. В июле 1737 года Крашенинников отделился от основной экспедиции и вместе с переводчиком отправился в полуторамесячный путь через Охотск на Камчатку для наблюдений по программе, составленной Гмелином и Миллером, и подготовки помещений для приёма остальных членов экспедиции.

Позднее Гмелин писал в своих Записках:

[Для исследования Камчатки] мы единодушно избрали <…> господина Крашенинникова, который во всех отношениях отличался от своих собратьев своим трудолюбием и желанием все порученное ему точно выполнить и добрая воля которого была нам известна благодаря многочисленным испытаниям.

Крашенинников пришёл в Охотск пешком и приступил к изучению края: исследовал приливы и отливы, организовал метеорологические наблюдения, составил списки ламутских родов, изучал флору и фауну в окрестностях города; привёл в порядок свой дневник. Перед отъездом на Камчатку он направил в Якутск рапорт, в котором описал тракт из Якутска в Охотск и дал описание зверей, птиц и некоторых наиболее интересных растений.

16 октября 1737 года молодой учёный на парусном боте «Фортуна» отправился на Камчатку. На подходе к полуострову во время шторма бот потерпел крушение, и Крашенинников оказался на берегу без имущества и снаряжения. Из устья реки Большой на долблёных лодках Крашенинников с большими трудностями поднялся вверх по реке до Большерецкого острога — центра управления Камчаткой. Об этом Крашенинников смог дать знать Гмелину лишь в 1738 году, Гмелин получил известие в начале 1739 года. Ходатайствуя в 1740 году об увеличении содержания Крашенинникова, Академия наук писала в Сенат на основании извещения Миллера и Гмелина:

Студент Крашенинников пред всеми товарищ от которых он как добрыми поступками во всем оных профессоров путешествии особливым трудолюбием весьма несравненно себя отмети, но за оскудением в пропитании своем он, Крашенинников, велику и крайнейшую претерпевает нужду, которое его состояние не только опечалит, но и к продолжению столь счастливо и с изрядным успехом начатых им обсерваций унылое нерадение или крайнюю к тому неспособность причинить может…

Всего на полуострове Крашенинников пробыл четыре года (1737—1741). (Профессор астрономии Делиль де ла Кройер и адъюнкт натуральной истории Стеллер (1709—1746) прибыли на полуостров только через три года, в 1740 году.)

Работая в одиночку, Крашенинников собрал уникальный естественно-исторический материал об этом не изученном тогда районе России, его растительном и животном мире, природных условиях, полезных ископаемых, жизни и языке коренного населения — курильцев, ительменов, коряков, истории завоевания и заселения Камчатки.

В январе 1738 года им были изучены и описаны горячие ключи на притоке реки Бааню.

Весной 1738 года Крашенинников начал с несколькими помощниками из солдат и казаков всестороннее исследование Камчатки (350 000 км²), буквально искрестив её широтными и меридиональными маршрутами. Длина пройденного им побережья составила более 1700 км, а внутренних учтённых маршрутов — свыше 3500 км. Срединный хребет он проследил почти на 900 км, то есть на три четверти длины. Он не просмотрел на полуострове только три береговых отрезка: относительно небольшой западный и два коротких — юго-западный и юго-восточный, в общей сложности всего около 700 км.

Многократное пересечение территории дало Крашенинникову основание для характеристики рельефа полуострова.

«Камчатская огнедышущая Гора». Иллюстрация из книги С. Крашенинникова Описание земли Камчатки

Учёный описал четыре восточных полуострова Камчатки — Шипунский, Кроноцкий, Камчатский и Озерной — и образуемые ими заливы, а также несколько бухт, в том числе Авачинскую. Он проследил течение крупных рек, прежде всего Камчатки (758 км), охарактеризовал ряд озёр, включая Нерпичье и Кроноцкое. Исследовал почти все вулканы Камчатки — сопки Авачинскую, Корякскую, Кроноцкую, Толбачинскую и величайший действующий вулкан Евразии — Ключевскую Сопку (4688 м).

Отправив помощника Степана Плишкина с толмачом Михаилом Лепихиным в «Курильскую землицу» (на Курильские острова) за сбором материала, весной 1738 года учёный посетил долину Паужетки (левый приток Озёрной), открыл и впервые описал полуметровые бьющие гейзеры. Вторую группу гейзеров, выбрасывающих воду на высоту до 1,4 м, он обнаружил в долине реки Банной (бассейн Быстрой).

Осенью 1739 года Крашенинников снова отправился в далёкое путешествие по полуострову. На лодке он поднялся вверх по реке Быстрой, с верховья её перебрался к верховьям реки Камчатки и по ней плыл до Нижне-Камчатского острога. Здесь учёный записал со слов ведущего метеорологические наблюдения Василия Мохнаткина подробные сведения о северном сиянии, которое было хорошо видно в марте 1739 года.

Только 2 октября 1740 года прибыли на Камчатку для участия в плавании Беринга и Чирикова к берегам Северной Америки Стеллер и Делиль де ла Кройер. Крашенинников, поступив в распоряжение Стеллера, передал ему материалы наблюдений, дневники и помощников.

Оставаясь на Камчатке зимой 1740 года, Крашенинников совершил последнюю большую поездку по полуострову. Основной её целью было изучение быта коряков. Он наблюдал извержение вулкана Толбачика.

За время экспедиции Крашенинников проделал громадную работу: исследовал историю освоения Камчатки, подробно описал все реки и речки, впадающие в океан, горячие ключи, населённые пункты, написал о природе Курильских и Алеутских островов, узнал некоторые данные о северо-западной Америке. Помимо географических, ему удалось собрать также обширные геологические, метеорологические, этнографические, ботанические и зоологические материалы, составить словарики ительменов и коряков.

В июне 1741 года путешественник отправился на судне в Охотск и далее в Якутск, а затем через Иркутск и Тобольск, в феврале 1743 года, почти через десять лет после начала экспедиции, вернулся в Санкт-Петербург. В его черновом журнале можно найти подсчёты путей и дорог: 25 тысяч 773 версты прошёл он по Сибири и Камчатке.

Петербургский период

Академическое собрание, установив большие познания Крашенинникова в естественной истории и принимая во внимание хорошие отчёты об исследовании Камчатки, постановило оставить его при Академии наук для совершенствования в науках. Молодой учёный приступил к работе в Ботаническом саду при Академии наук.

В 1745 году в ответ на прошение Крашенинникова о предоставлении ему звания адъюнкта Академическим собранием «было решено предписать ему, чтобы он взял себе для разработки какую-то тему по естественной истории и, закончив как можно скорее, представил коллегии профессоров, чтобы они могли лучше судить о его успехах». Уже через четыре дня Крашенинников представил работу по ихтиологии и 25 июля 1745 года получил звание адъюнкта натуральной истории и ботаники, продолжая работать в Ботаническом саду, которым заведовал профессор И. Г. Сигезбек (1685—1755), а после увольнения того из Академии наук (1747) фактически возглавил это учреждение.

Крашенинникову было предложено приступить к разработке материалов по исследованию Камчатки. Ему была передана рукопись Стеллера, который, возвращаясь в Петербург из экспедиции Беринга, умер в Тюмени в 1745 году.

«Степан Крашенинников, Санкт-Петербургской академии наук профессор ботаники и натуральной истории». Портрет работы А. А. Осипова, 1801. Гравюра пунктиром. 31×25,5

Крашенинников входил в группу ведущих учёных Академии наук, разделявших взгляды М. В. Ломоносова на её задачи и способствовавших созданию русской национальной науки и культуры. В 1749 году он был избран в состав комиссии по рассмотрению скандально знаменитой «диссертации» академика Г. Ф. Миллера (1705—1783) «О начале и происхождении имени российского народа». В ходе работы комиссии Степан Петрович вместе с Ломоносовым, Тредиаковским и Н. И. Поповым активно выступал против теории о нордическом происхождении названия русского государства.

Могила С. П. Крашенинникова на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге

11 апреля 1750 года Крашенинников был избран профессором «по кафедре истории натуральной и ботаники», став первым русским учёным-академиком, преподававшим эту науку. В июне 1750 года назначен ректором Академического университета и инспектором Академической гимназии при Академии наук. Крашенинников пытался создать школу и оставил, «несмотря на свою раннюю смерть и неполноправное положение адъюнкта, учеников — русских. Это последнее обстоятельство нельзя не учитывать особенно сильно, ибо отсутствие преемственности есть одно из главных условий медленного темпа русской культурной истории». Из учеников Крашенинникова выделился один — врач и ботаник К. И. Щепин.

В течение нескольких лет Степан Петрович обрабатывал материалы своих исследований и готовил рукопись о Камчатке. Одновременно с этим в 1749—1752 годах он изучал флору Петербургской губернии. В 1752 году Крашенинников осуществил своё последнее путешествие в район Ладожского озера и Новгорода с целью изучения флоры Ингрии. В исследовании Крашенинникову помогал Щепин. Эта его работа — «Flora ingrica» — была издана через несколько лет после его смерти Д. Гортером в системе Линнея и была понятна современникам (в отличие от «Flora Sibirica» Гмелина).

Закончив обработку камчатских полевых материалов, подготовив оба тома к изданию и работая над предисловием, учёный скоропостижно скончался 25 февраля 1755 года. Похоронен был Крашенинников на кладбище Благовещенской церкви.

Несомненно, ранняя смерть его была большой потерей для России, как это ясно сознавал через десять лет А. М. Карамышев:

Ingenio et scientia огпг tus indefessa opera legit Sibiricas gazas, multumque utilitatis, digm Patriae civis in posterum praestitisset, si fata tarn cito eum non absti lissent… — Одарённый разумом и знаниями, с величайшими трудностями собирал он сокровища Сибири; достойный гражданин отечества, много пользы принёс бы он потомкам, если бы рок так быстро его не похитил…

«Описание земли Камчатки» вышло в свет уже после смерти автора (предисловие было написано уже другим, по-видимому, Миллером, и представляет некролог Крашенинникова). Этот замечательный труд, войдя в сокровищницу русской культуры и науки, был переведён на немецкий, английский, французский и голландский языки. Долгое время это двухтомное сочинение было не только энциклопедией края, но и единственным трудом о Камчатке в европейской литературе.

В 1988 году прах исследователя перезахоронен с упразднённого в XVIII веке кладбища у Благовещенской церкви на Васильевском острове на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге.

Основные труды

Самой значительной работой Крашенинникова, занявшей видное место в истории науки, явился труд всей его жизни — книга «Описание земли Камчатки». В процессе подготовки к изданию в 1748—1750 годах было создано четыре её редакции:

• 1-я «обсервация» (1748—1750, не сохранилась);
• 2-я и 3-я (1750—1755 — СПбФ АРАН, р. II, оп. 1, № 228);
• 4-я — по ней осуществлено издание 1755 года.

Печатание первого издания книги было закончено в феврале 1755 года (второе издание вышло в 1786 году; третье — в «Полном собрании учёных путешествий по России», изданном Академией наук (СПб., т. I—II, 1818—1819).

Это произведение положило начало созданию нового жанра научных путешествий по России. Содержащее чрезвычайно интересный в познавательном отношении материал, написанное прекрасным литературным, разговорным в своей основе, языком, «Описание земли Камчатки» неизменно пользовалось популярностью у широких кругов читателей. Наряду с произведениями М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова, Г. Р. Державина, оно послужило источником для составления «Словаря Академии Российской».

Сразу после выхода в свет труд Крашенинников стал хорошо известен не только в России, но и в Западной Европе. В 1760 году появился его сокращённый перевод на французский язык, в 1764 году — полный английский перевод, в 1766 году — немецкий, в 1770 году — голландский; в 1767—1770 годах последовали новые издания на французском языке, а в 1771 и 1789 годах — на немецком.

Н. М. Карамзин в «Пантеоне российских авторов» (1802) отметил, что Крашенинников умер «в самый тот день, как отпечатался последний лист описания Камчатки». Биограф учёного Н. И. Новиков писал о профессоре: «Он был из числа тех, кои ни знатностью породы, ни благодеянием счастья возвышаются, но сами собою, своими качествами, своими трудами и заслугами прославляют свою породу и вечного воспоминания делают себя достойными» (Новиков. Опыт словаря, 1772).

Статьи Крашенинникова в «Актах» Академии наук посвящены, главным образом, ботанике.

По смерти Крашенинникова появились «Flora ingrica ex schedis S. Krascheninnicow (Botanices et Historiae natur. professons quondam Petropol.) confecta et propriis observationibus aucta a D. de Gorter», Petropoli, 1761.

Из переводов Крашенинникова долгое время ценился, по правильности и чистоте слога, перевод сочинения Квинта Курция «История о Александре Великом царе Македонском, с дополнением Фрейнсгейма и с примечаниями», ч. I—II (СПб., 1750—1751; 6-е изд., 1812—1813).

Цитаты из трудов

• «Все рыбы на Камчатке идут летом из моря в реки такими многочисленными рунами, что реки от того прибывают и, выступя из берегов, текут до самого вечера, пока перестанет рыба входить в их устья».
• С. П. Крашенинников о Толбачике: «В начале 1739 года в первый раз выкинуло из того места будто шарик огненный, которым однако весь лес по окололежащим горам выжгло».
• «Из всей работы сих диких народов, которую они каменными ножами и топорами весьма чисто делают, ничто не было так удивительно, как цепь из моржовой кости. Оная состояла из колец точеных и из одного зуба была сделана… Я могу смело сказать, что по чистоте работы и по искусству никто бы не почел оную за труды дикого чукчи…».
• «Городов сибирских жителям — прозванья: енисейские — сквозняки называются, понеже много обманывать умеют; красноярские — бунтовщики, потому что много на воевод доносят: туруханские — светлолобые: А здешнего города Красноярска обычаи, которые мы, там живши, приметили:

1. Во время праздничное жители по гостям незваные ходят и чересчур упиваться любят, потому что иные из них одного дня почти весь город обходить не ленятся и инде чарку вина, а инде стакан пива урвут;
2. Во время масленицы по горам уливаются водою катушки, на которых во всю ту неделю почти всего города девицы и женщины вместе с мужиками на коровьих кожах катаются. А в последний день, то есть в воскресенье, с оных катушек идучи со всяким, кто бы ни шёл навстречу, целуются;
3. Смотру невестам никогда или очень редко и то у знатных, бывает, и жених по тех пор её не видает, покамест её в церковь к венцу приведут;
4. Сговоренным невестам за день перед свадьбой обычай есть ходить на могилы выть, у которых отец или мать, хотя очень давно умер».

Новейшие издания трудов

• Крашенинников С. П. Описание Земли Камчатки: В двух томах: Репринт. воспроизведение. — СПб.: Наука, 1994. — Т. 1. — 440, [14] с. — 10 000 экз. — ISBN 5-02-028232-4, ISBN 5-8440-0006-4. (в пер.)
• Крашенинников С. П. Описание Земли Камчатки: В двух томах: Репринт. воспроизведение. — СПб: Наука, 1994. — Т. 2. — 320, [12] с. — 10 000 экз. — ISBN 5-02-028233-2, ISBN 5-8440-0007-2. (в пер.)

Крашенинников в оценке современников и потомков

В. И. Вернадский:

Подобно Гмелину и Стеллеру, Крашенинников не был гениальным учёным, но это был точный наблюдатель, работы которого выдержали веяние времени. Имена Гмелина, Стеллера, Крашенинникова — учёных первой половины XVIII столетия — сохранили для нас своё значение; вместе с тем их труды являются историческими документами, так как они научно точно описывали природу России в условиях её существования уже исчезнувших, которые не повторятся.

С появлением Крашенинникова и Ломоносова подготовительный период в истории научного творчества русского народа кончился. Россия окончательно как равная культурная сила вошла в среду образованного человечества, и началась новая эпоха её культурной жизни.

Именем С. П. Крашенинникова названы

Географические объекты

Вулкан Крашенинникова

Его именем названы остров и бухта у юго-восточной оконечности Камчатки, мыс на Карагинском острове и вулкан около Кроноцкого озера на восточном побережье полуострова Камчатка.

Растения

Род растений Крассина (Crassina Scepin) семейства Астровые описан и назван К. И. Щепиным в 1758 году; сейчас растение считается гомотипным синонимом циннии (Zinnia L.).

Род Крашенинниковия (Krascheninikowia Turcz.) семейства Гвоздичные описан и назван Н. С. Турчаниновым; в последующих флористических сводках Турчанинов не сохранил приоритета названия, сейчас растение упоминается как Минуарция Крашенинникова (Minuartia krascheninnikovii Schischk.).

Имя Крашенинникова носит один из видов осок — Осока Крашенинникова (Carex krascheninnikovii Kom. ex V.I.Krecz.), экземпляры которой были собраны в 1909 году В. Л. Комаровым во время путешествия по Камчатке на вулкане Крашенинникова.

Кроме того, ещё до тридцати видов растений носят видовые эпитеты krascheninnikovii (или krascheninnikoviana или krascheninnikoviorum), образованные от фамилии Крашенинников. Все они названы в честь Степана Петровича Крашенинникова.

Рукотворные объекты

Имя Крашенинникова присвоено одному из пассажирских самолётов А-320 авиакомпании «Аэрофлот».

Именем Крашенинникова названы улицы в Вилючинске, Елизове, Новосибирске и Санкт-Петербурге.

Его имя носит Камчатская краевая научная библиотека.

Минерал

Крашенинниковит твёрдостью 2,5-3.

Литература

• Лебедев Д. М., Есаков В. А. Русские географические открытия и исследования с древних времен до 1917 года. — М.: Мысль, 1971.
• Фрадкин Н. Г. С. П. Крашенинников. — 3-е изд., доп. — М.: Мысль, 1974. — 60 с.
• Колумбы земли русской. Сб. док. описаний об открытиях и изучении Сибири, Дальнего Востока и Севера в XVII—XVIII вв. — Хабаровск: Книжное издательство, 1989.
• Шишкин В. С. С. П. Крашенинников — первый русский академик биолог (1711—1755 гг.) / В. С. Шишкин // Биология в школе. — 1997. — № 6. — С. 17-20.
• Полевой Б. П. «Знать своё отечество во всех пределах…» : к 275-летию со дня рождения С. П. Крашенинникова / Б. П. Полевой // Дальний Восток. — 1986. — № 10. — С. 130—135.

Ссылки

• Крашенинников, Степан Петрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.  (Проверено 2 октября 2009)
• Крашенинников, Степан Петрович // Большая советская энциклопедия: В 66 томах (65 т. и 1 доп.) / Гл. ред. О. Ю. Шмидт. — 1-е изд. — М.: Советская энциклопедия, 1926—1947.
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-50877.ln-ru Профиль Степана Петровича Крашенинникова] на официальном сайте РАН
• [region.krasu.ru/people/krasheninnikov/ Крашенинников Степан Петрович — академик, этнограф] // Народная энциклопедия «Мой Красноярск»
• [rezanov.krasu.ru/epoch/krashen.php Командор Резанов: Степан Петрович Крашенинников]
• Н. В. Карлов. [vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/VRAN/TWOACAD.HTM Две академии: люди и свершения] // Вестник РАН, том 72, № 7, с. 646—653, 2002 год (на сайте VIVOS VOCO!)
• kamchatka.nodex.ru/Kamchatka%20history.html
• www.citycat.ru/historycentre/index.cgi?iday=11&imon=11&last.lang=ru
• international.loc.gov/intldl/mtfhtml/mfdiscvry/igdscientific.html
• matchlabels.narod.ru/1963-4.htm
• www.kunstkamera.ru/siberia/AboutFull/Krasheninnikov.pdf
• [kamlib.ru/library.php?page=res6_krash Академии наук профессор Степан Петрович Крашенинников]. Камчатская краевая научная библиотека им. С. П. Крашенинникова (1999-2011). — Виртуальная выставка. Проверено 30 мая 2011. [www.webcitation.org/61AMQgR9J Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].

Отрывок, характеризующий Крашенинников, Степан Петрович

– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.