Кремер, Борис Александрович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Кремер.
Борис Александрович Кремер
Дата рождения:

18 марта 1908(1908-03-18)

Место рождения:

дер. Новая Колпна, Крапивенский уезд, Тульская губерния, Российская империя

Дата смерти:

13 января 1976(1976-01-13) (67 лет)

Место смерти:

Москва, СССР

Страна:

Российская империя Российская империя
СССР СССР

Научная сфера:

география

Альма-матер:

Географический факультет МГУ

Награды и премии:

Борис Александрович Кре́мер (18 марта 1908, Новая Колпна, Тульская губерния[1] — 13 января 1976, Москва) — советский исследователь Арктики, почетный полярник, географ и метеоролог.

В 1935 г. был одним из организаторов второй на Северной Земле полярной станции «Мыс Оловянный». В 1941-1943 годах - начальник пст. на мысе «Арктическом» и пст. на острове «Домашний». Был руководителем пст. «Бухта Тихая», земля «Франца-Иосифа» (1938-1940) и пст. «Мыс Уэлен», Чукотка (1944-1945). Начальник Челюскинского Арктического района Главсевморпути и пст. «Мыс Челюскин», Таймыр (1946-1946). Начальник Провиденского Арктического района и пст. «Бухта Провидения», Чукотка (1947-1950). Ученый секретарь Комиссии по проблемам севера Академии наук СССР (1959). Начальник отдела Полярных станций Главсевморпути (1963-1968). Начальник отдела Гидрометеорологического обеспечения Арктического, Антарктического и Морского управления Гидрометеослужбы СССР (1968). Член Географического Общества СССР, член Ученого совета московского филиала Географического Общества. Широко-известный специалист, автор научных и научно-популярных статей по истории исследования и освоения Арктики.





Биография

Детство и юность

Борис Александрович родился в поселке Новая Колпна Тульской области в потомственной преподавательской семье.

Дед - Яков Иванович Кремер (Жак Жан Кремер) - доктор философии Гентского университета, специалист по древним языкам, в 1861 году приехал в Россию из Люксембурга для преподавательской деятельности. Я.И.Кремер перевел на русский язык учебники, составил словари и пособия по изучению древнегреческого и латыни, по которым потом учились несколько поколений гимназистов. Имел звание статского советника и был причислен к дворянскому сословию. [2] Бабка - Мария Ивановна Бабикова, сестра актера М.И. Бабикова и писателя К.И. Бабикова, была частным педагогом. Мария Ивановна родила троих дочерей и двоих сыновей - оба закончили МГУ и стали преподавателями.

Отец - Александр Яковлевич Кремер - был преподавателем математики в Серпуховской Александровской гимназии и в Ростовской мужской гимназии №1. Мать - Екатерина Терентьевна Кольцова - крестьянка Волоколамского уезда, была домохозяйкой, родила семерых детей - шестерых сыновей и дочь. Борис был младшим в семье.

Первая мировая война и революция застала выросших детей в разных частях страны. Родители с двумя подростками, Борисом и Тамарой, до 1920 года жили в своем доме в селе Нечаево Тульской губернии. В 1920 г. дядя Бориса, Николай Яковлевич, преподаватель литературы Александровского коммерческого училища, был арестован ЧК за помощь крестьянам в составлении петиции по облегчению продразвёрстки. В тюрьме он заболел тифом, был отпущен и умер по дороге домой. Примерно в это-же время Александр Яковлевич с уже небольшой семьей был вынужден оставить свой дом. Некоторое время он работал преподавателем физики, метеорологии, луговодства, садоводства и огородничества в Каширском сельскохозяйственном техникуме. Снимали комнату. В 1921 г от неудачной операции аппендицита скончалась Екатерина Терентьевна. Александр Яковлевич заболел и умер в 1925 г. После смерти родителей судьба хранила всех Кремеров-Александровичей - все остались живы, благополучно пережили период репрессий; двое - участники первой мировой, трое - второй мировой, двое дошли до Германии в 1945 г.

С учебой Борису пришлось расстаться. Брат Александр, вернувшийся в Щекино в 1925 г., маркшейдер, устроил Бориса откатчиком вагонеток. В 1926 г. Борис приехал в Москву. Жил в Тульском землячестве на Большой Серпуховской улице. Работал чернорабочим, грузчиком, таскал кирпичи на "козе", работал строгальщиком по металлу на заводе "Стекломашина". Какое-то время путешествовал по Крыму с геологической экспедицией. К этому времени Борис имел за плечами 7 классов средней школы, а мечту о высшем образовании ему пришлось отложить, как оказалось в последствии, на долгие 30 лет. [3]

Гидрометеослужба

В 1932 и 1933 годах проходил Второй Международный полярный год. Программы новых исследований широко освещались в газетах. Метеорологии уделялось особое внимание. Председателем советского комитета года был известный метеоролог профессор Вангенгейм[4]. В это время Борис Александрович познакомился с четой метеорологов - Сергеем Петровичем Хромовым [5] и Лидией Ивановной Мамонтовой, работавшей в Метеорологической обсерватории имени Михельсона, и получил приглашение на работу в обсерватории в качестве наблюдателя-практиканта, с испытательным сроком.

Вскоре он был утвержден в штатной должности метеоролога-наблюдателя, затем старшего метеоролога, и в 1934 г. был переведен на работу в Московском управлении Единой гидрометеослужбы в должности метеоролога-инспектора. В этом качестве он обучал таких-же как он молодых метеорологов и ездил по Подмосковью налаживая работу новых метеоточек.

Следующим шагом к Арктике стало поступление на работу в Главсевморпуть. Кремер позже вспоминал: "Весной 1935 года я, подобно многим молодым людям того времени, захваченным романтикой покорения Северного Ледовитого океана, пришел в Главное управление Северного морского пути, которое тогда помещалось в доме 12 на улице Разина. Хорошая аттестация, выданная мне обсерваторией Михельсона, личное знакомство с Топольницким[6], облегчили оформление, и я незамедлительно был зачислен в качестве старшего метеоролога в Резерв Полярного управления Главсевморпути".[7]

Мыс Оловянный, Северная Земля

Свое первое назначение на "не слишком престижную" (т.е. не высокоширотную) пст. в бухте «Марии Прончищевой», Кремер воспринял как соответствующее новичку, и "не роптал". Однако судьба распорядилась иначе. Однажды в кабинет к Топольницкому [6] зашел высокий мужчина. Переговорив с хозяином кабинета он обратился с вопросами к сидящему там-же Кремеру и, выслушав ответы, сказал: "Я назначен начальником новой полярной станции на архипелаге «Северная Земля», Вы мне подходите" и удалился. На удивленную реакцию Кремера Топольницкий ответил "Как не узнали? Это Кренкель [8]". Так состоялась встреча Кремера с тем, кого он впоследствии считал своим крестным отцом в Арктике [7].

В августе 1935 г. ледокольный пароход «Александр Сибиряков» доставил на мыс «Оловянный» запасы и снаряжение, группу строителей, и четырех полярников: Кренкеля[8], Мехреньгина[9], Голубева[10] и Кремера. Пароход оставался около будущей станции несколько дней, за которые рабочими были поставлены жилой дом и склад, а позже из оставшихся материалов полярники сами соорудили баньку. [11]

Прошли считанные недели, и Кремер уже лихо раскатывал на собачьей упряжке, разделывал туши тюленей, словом быстро осваивал профессию полярника. Не обходилось без ошибок, в том числе курьезных. Как-то раз, возврашаясь с наблюдения домой, Кремер зыбыл выключить лампочку, подвешенную на флюгерном столбе метеоплощадки. Это было серьезное нарушение, поскольку электрогенератора Л-3 хватало только на рацию и периодическую работу единственной лампочки на станции. Кренкель с Мехреньгиным ушли на охоту, и вдруг началась низовая метель. "Через какое-то время товарищи мои вваливаются, все залепленные снегом, и Кренкель одобрительно говорит: Молодец, что не выключил лампочку! Без тебя мы бы и дома не нашли!" [7]

В Марте 1936 г. группа разделилась - Кренкель и Мехреньгин перебрались на остров «Домашний», где они расконсервировали первую Свероземельскую полярную станцию Ушакова [12] -Урванцева [13] , а Кремер с Голубевым остались на станции «Мыс Оловянный». Старшим по зимовке Кренкель оставил своего "почти однофамильца". [11]

Теперь уже две работающие станции увеличили качество районных метеосводок. С 19 июля станции давали погоду каждые 3 часа. Экипаж Чкалова [14] летел высокими широтами на рекорд дальности по маршруту Москва - Петропавловск-на-Камчатке. [11]

В середине лета 1936 г., на Домашнем, Мехреньгин, и за ним Кренкель, заболели цингой. В августе у обоих цинга перешла в тяжелую форму. Шмидту [15] от Кренкеля ушла радиограмма "Привет от Зандера [16]". К счастью ледовая обстановка улучшилась, и 1 сентября к Домашнему подошел «Сибиряков». [7]

Сменив полярников, ледокольный пароход двинулся к зимовке на «Оловянном», но застрял во льдах у пролива «Шокальского» на месяц. Пришедший на выручку «Ермак» вызволил «Сибирякова» из ледового плена, но наступил октябрь и дальнейшее продвижение на север стало невозможным. Капитан «Ермака» Воронин [17] отправил Кремеру и Голубеву телеграмму: "Дорогие товарищи! Идти к вам не решаюсь. Желаю счастливой зимовки. Уверен что вы с честью выдержите выпавшее на вашу долю испытание. Воронин". Зимовщики ответили: "Уходите скорее. Нам будет легче". [3] Экспедиция Виттенбурга[18], шедшая на смену Кремеру и Голубеву, была доставлена «Сибиряковым» к мысу «Стерлигова» на п-ове «Таймыр». [19]

Они провели весь цикл наблюдений по научной программе, и помимо метеонаблюдений, собрали ценные коллекции геологических образцов, переданные затем профессору Виттенбургу. [18] К этому времени относится первое научно-практическое открытие Кремера. Изучая гидрологический и ледовый режим пролива «Шокальского», ежедневно измеряя толщину льда пробивая майну плешней и взрывая лед аммоналом, он пришел к убеждению, что этот путь может стать запасным маршрутом на трассе Северного морского пути - в том случае, если "столбовая дорога", пролив «Вилькицкого», будет забит непроходимыми льдами. [20]

В Марте 1937 в сплошной стене метели неожиданно совершил посадку Махоткин[21], привез свежие продукты. Первыми словами были: "Имею распоряжение от Шмидта[15] забрать вас при малейшем вашем желании. Решайте быстро, ждать не могу - идет непогода". Кремер и Голубев решили остаться и дождаться навигации, обеспечив тем самым непрерывную работу станции. Однако летом 1937 г. в пролив «Шокальского» не удалость проникнуть ни одному судну. За два года полярникам ни разу не удалость поспать более 4-5 часов. Нервные и физические силы были на пределе, продукты подходили к концу. Оставаться на 3-ю зиму было невозможно. Полярую станцию решено было законсервировать. 13 сентября 1937 г. за полярниками прилетел гидросамолет Махоткина[21]. Две недели спустя полярники прибыли в Москву на поезде из Архангельска. [20]

Бухта Тихая, Земля Франца-Иосифа

В навигацию 1938 г. Кремер был назначен начальником на пст. «Бухта Тихая», земля «Франца-Иосифа» - на тот момент самой крупной в Арктике научно-исследовтельской обсерваторией за 80-й парралелью.

Состав сотрудников - более десяти "научников", в частности Архангельский[22] , Шипилов[23] , Никольский[24] , Канаки [25] , и технический персонал. Доктор Кононович[26] в полярную ночь облучал каждого зимовщика кварцевой лампой, выращивал в доме свежие овощи.

Обсерватория вела работы практически по всему спектру геофизических и гидрофизических исследований: аэронавигации, судовождения в высоких широтах, метеорологии, гидрологии, строению атмосферы и прохождению радиоволн, радиосвязи, геомагнитизму, атмосферному электричеству; выполнила 2456 сроков наблюдений за полярным сиянием. Кренкель[8], в то время начальник отдела Полярных станций Главсевморпути, попросил Кремера остаться на следующую зимовку. Кремер дал согласие.

3 мая 1940 г. по радио объявили об Указе ВС СССР "О награждении группы полярников". Кремер получил орден «Знак Почета». В сентябре 1940 г. «Сибиряков» доставил в «Тихую» новую смену с новым начальником.

Мыс Арктический, Северная Земля

В начале 1941 г. Кремер получил назначение подготовить и провести экспедицию на мысе Арктическом. Целью экспедиции было изучение района и выбор места для строительства постоянной станции и посадочной площадки для поддержки возможного альтернативного маршрута Северного морского пути в обход Северной Земли по высоким широтам. Существенную помощь в подготовке Кремеру оказал Чухновский[27], с которым к тому времени Кремер жил в одном доме[28].

9 мая 1941 г. самолет Тягунина [29] сел на лыжах на ледник в нескольких километрах от берега самой северной части арктической суши. Самолет доставил полярников - Кремера, Скворцова[30] и Карпова[31] , запас продуктов на полгода, научное оборудование, радиоаппаратуру с большим радиусом действия и фанерный домик размерами 4,3 х 2 м. В домике было всегда холодно и сыро из-за отсутствия какого-либо отопления. Ежедневно двое свободных от вахты отправлялись в дальние маршруты по побережью или на резиновой лодке по заливу и речкам. Лодку часто заливало волной и опрокидывало. Согреться или хорошо просушить одежду было невозможно почти 3 месяца, до конца июля, когда из-под стаявшего снега показался плавник (выброшенное на берег дерево). Пальцы рук у всех были поражены язвами и любая царапина не заживала неделями.

Изучался рельеф, почва, растительный покров, замерялась глубина в речах и океане. В результате проведенных исследований Кремер с грустью пришел к заключению о том, что район мыса, по своим топографическим и климатическим условиям - малопригодное место как для аэродрома так и для полярной станции.

27 августа за ними пришел «Садко». Впрягшись в лямки, полярники 7 километров тянули нарты с поклажей к берегу. Все трое едва передвигали ноги, каждые 200 - 300 шагов валились в снег, сбросили с нарт все, кроме дневников, геологических образцов и винтовки. Моряки увидели полярников в бинокли, спустили шлюпку, поднялись на ледник и подобрали сброшенные вещи. На борту «Садко» полярников ждали сердечный прием, роскошный обед, горячий душ, и блаженный отдых. 2 сентября 1941 г. прибыли на «Диксон».

Остров Домашний, Северная Земля

По прибытию в «Диксон» Кремера на радиоразговор из Москвы вызвал Папанин[32] . Война вошла в Заполярье и требовалось немедленно расконсервировать пст. на остров «Домашнем». Разговор велся азбукой Морзе открытым текстом, но язык был Эзопов: "Тогда, браток, иди в колхоз Корельского[33] , тебе там помогут, продержись полгодика, а потом сменим, я знаю как ты умаялся" [34] . Это значало идти обратно на «Северную землю» на «Садко». Однако находящийся в это время на Диксоне Ширшов [35] вызвал Кремера и резонно заметил, что не хотелось бы рисковать судном - в «Карское» море уже могли проникнуть немецкие подводные лодки: "Давай самолетом, а? Поработайте до весны, и мы пришлем смену". [34]


На «Домашний», группу полярников - Кремер, Скворцов[30] , Шенцов[36] - доставил гидросамолет «Дорнье-Валь» Каминского[37] и Зайцева[38] . На "летающую лодку", до отказа загруженную горючим на обратный путь, разрешалось взять только рюкзаки с личными вещами. Шенцов "контрабандой" в болотных сапогах перевез "запас механика" - ключи, болты, свечи и пр. На станции, незадолго до этого законсервированной группой Бабича [39] ,полярники с облегчением обнаружили действующую аппаратуру, уголь и продукты, хотя в плохом состоянии, но достаточные на полгода зимовки. Станция начала передавать радиосводки. [34]

В августе 1942 г. на борту «Сибирякова» к ним на смену отправилась группа Шаршавина[40] . 25 августа «Александр Сибиряков» принял неравный бой с карманным линкором «Адмирал Шеер», и затонул у о. Белуха в «Карском море». [34]

Поздней осенью 1942 г. на остров пытался сесть Черевичный[41] , попытка не удалась и летчики сбросили продукты в мешках и банках. К несчастью, почти все разбилось о камни. Берег «Домашнего» был запорошен мукой, собрать удалось немного. Главным подспорьем была охота. Чтобы избежать цинги, зимовщики пили теплую кровь зверей. Охоту на белых медведей Кремер оправдывал исключительно необходимостью выживания. Много лет спустя, когда Кремер руководил работой всех полярных станций Арктики, ему не раз приходилось заниматься проблемой защиты белого медведя.

В самом начале 1943 г. заболел Шенцов. С «Челюскина» по рации диагностировали нефрит с необходимостью диеты, исключавшей медвежье мясо. На почве диеты у Шенцова началась цинга. В начале февраля у всех стали кровоточить десна, и хотя Кремер и Скворцов болезнь преодолели, Шенцова спасти было уже невозможно. Однажды он тихо сказал: "Мне приснилось, что третьего марта за мной прилетит Ваня Черевичный. Теперь я спокоен" [3] . Утром 3 марта Илья Иванович скончался. Кремер и Скворцов зашили тело в холстину, уложили в деревянный ящик, несколько дней били грунт лопатами, и похоронили друга, засыпав могилу камнями. [3]

В светлое время года «Диксон» требовал ежечасных метеосводок. Задача выматывала полярников на всех станциях, случалось радист выстукивал на ключе "Погоду дать не могу. Наблюдатель в обмороке после бессменной трехсуточной вахты. Разрешите двухчасовой отдых!" Много позже Кремер узнал, что столь частые метеосводки требовальсь для "камуфляжа" - чтобы у немцев, прослушивающих радиопереговоры, создавалось впечатление, что в воздухе советские самолеты. [34]

Осенью 1943 г. у Кремера повторно началась цинга. У Скворцова участились приступы аппендицита. Остров был почти полностью блокирован льдами. 12 сентября гидросамолет Стрельцова[42] безуспешно пытался сесть в узкую полынью у берега острова. Однако 13 сентября Стрельцов повторил попытку и с большим риском сел в смыкающуюся полынью на десять минут. Скоро полярники уже были на «Диксоне». [34]

Мыс Уэлен, Чукотка

Начальником пст.«Мыс Уэлен» Кремер был назначен на один год (осень 1944 г. - лето 1945 г.). Небольшой штат состоял из шести человек, из которых четверо были девушки: Елена Кошель (Карева), Нина Иванова, Валентина Козлова (Китаева), Екатерина Шустикова. [3]

Мыс Челюскин, Таймыр

В 1946 г. Кремер назначен начальником Челюскинского радиометеоцентра. Персонал радиометеоцентра насчитывал 49 человек. Значительную часть составляли женщины, шел первый послевоенный год, и мужчины еще не вернулись на зимовки. На станции работали метеорологи, гидрологи, аэрологи, магнитологи, актинометристы. Радиоцентр держал связь с меньшими полярными станциями и соседними арктическими центрами. [3]

Бухта Провидения, Чукотка

С 1947 г. по 1950 г. работал начальником Провиденского Арктического района. В район включался радиометеоцентр с десятками сотрудников и насыщенной научной программой, и отдельные островные зимовки. [3]

Главсевморпуть

С декабря 1950 г. Борис Александрович - на работе в аппарате Главсевморпути в Москве.

К этому времени, не смотря на то, что он возглавлял научные коллективы в Арктике, Кремер не имел документа об окончании школы или вуза. Поэтому он немедленно поступил в вечернюю школу на Красной Пресне, где экстерном закончил три недостающих класса для среднего образования, и осенью 1951 г. стал студентом МГУ. В 1958 г. он с блеском защитил дипломную работу на тему "Земля Франца-Иосифа. История исследования и современное представление о природе". На предложение в кратчайшие сроки защитить работу на степень кандидата наук отшучивался: "Скажите мне спасибо и за то, что успел окончить Университет за месяц до рождения внука". [3]

Сначала он был ниженером, затем старшим инженером, и.о. нач.отдела Научных учреждений управления Полярных станций и, наконец, начальником отдела Полярных станций. Он ведал всеми зимовками страны в Главсевморпути, и потом, в связи с реорганизацией - в Главном управлении Гидрометеослужбы СССР, куда были переданы полярные станции Арктики и Антарктики. [43]

Семья

  • Жена — Наталья Валентиновна Пятышева (1907-1884), родилась на станции Астапово в семье инженера-путейца.

Окончила историко-философский факультет МГУ. Работала старшим научным сотрудником Государственного Исторического музея в Москве и Херсонесского музея в Крыму. Кандидат исторических наук. Тема диссертации — "Тавры и Херсонес Таврический". Автор статей и монографий, посвященных истории античного и средневекового Крыма.

Память

Мыс Кремера[44].


По предложению Гидрографического предприятия ММФ СССР в честь Бориса Александровича Кремера назван мыс на юго-восточном побережье острова Октябрьской Революции в архипелаге Северная Земля[45].

В августе 1976 г. урна с прахом Б.А.Кремера была перевезена и захоронена на Северной Земле, о. Домашний, где сам Кремер весной 1965 года устанавливал урну с прахом знаменитого полярного исследователя Г.А.Ушакова.[12] Два года спустя, в 1978 г., временный памятник был заменен на гранитный. На доске выгравирована надпись: «Исследователь Арктики. Почетный полярник. Кремер Борис Александрович 18-III-1908 - 13-I-1976 Северная Земля 1935-1937гг. 1941-1943 гг. Бороться и Искать!»[20]

Библиография


Напишите отзыв о статье "Кремер, Борис Александрович"

Литература

Российский государственный архив экономики (РГАЭ). Фонд № 572 Кремер Борис Александрович, организатор, начальник полярных станций, ответственный работник Главсевморпути и Главгидрометеослужбы, историк освоения Арктики, почетный полярник

Д.М. Романов, З.М. Каневский, Колумбы Арктики, Полярник Кремер. — Тула: Приок. кн. изд-во, 1982. — 232 с.

Примечания

  1. ↑ 1 июля 1934 года пос. Новая Колпна включён в состав рабочего посёлка Щёкино, ныне Тульской области.
  2. ↑ Российский Государственный исторический архив ф. 733 оп. 165 д. 254. Департамент народного просвещения.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Романов Д.М., Каневский З.М., Колумбы Арктики, Полярник Кремер. — Тула: Приок. кн. изд-во, 1982. — 232 с.
  4. ↑ Вангенгейм, Алексей Феодосьевич (1881–1937) российский и советский учёный-метеоролог, первый руководитель Бюро погоды СССР
  5. ↑ [www.geogr.msu.ru/about/rank/element.php?ELEMENT_ID=876&IBLOCK_ID=4&SECTION_ID=0 Хромов, Сергей Петрович (1904-1977) Выдающийся синоптик и климатолог, профессор МГУ]
  6. ↑ 1 2 Топольницкий, Николай Михайлович — начальник Гидрометеорологического отдела Главсевморпути в 1930 гг.
  7. ↑ 1 2 3 4 [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/BIO/KRENKEL/KRENKEL1.HTM Кремер Б.А. Эрнст Кренкель - радист и полярник]// Наш Кренкель. — Л.: Гидрометеоиздат, 1975. — 176 с.
  8. ↑ 1 2 3 Кренкель, Эрнст Теодорович (1903–1971) — полярник, радист, участник первой станции «Северный Полюс»
  9. ↑ Мехреньгин, Николай Григорьевич — полярник, механик, работал на многих зимовках, участвовал в зверобойном промысле на Крайнем Севере
  10. ↑ Голубев, Алексей Алексеевич — полярник, радист, работал на многих зимовках, зимовал на земле Франца-Иосифа под началом И.Д.Папанина
  11. ↑ 1 2 3 [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/BIO/KRENKEL/RAEM/RAEM.HTM RAEM Кренкель Э.Т. RAEM — мои позывные.] — М: Советская Россия, 1973. — 436 с.
  12. ↑ 1 2 Ушаков, Георгий Алексеевич (1901–1963) — исследователь Арктики, географ, автор 50 научных открытий
  13. ↑ Урванцев, Николай Николаевич (1893–1985) — исследователь Арктики, геолог, минеоролог
  14. ↑ Чкалов, Валерий Павлович (1904-1938) — летчик-испытатель
  15. ↑ 1 2 Шмидт, Отто Юльевич (1891-1956) — исследователь Арктики, географ, геофизик
  16. ↑ Зандер, Иван Андреевич, латыш. Янис Зандерс (1867-1914) — первый механик экспедиции Г.Я.Седова на «Св.Фоке». Умер от цинги в бухте «Тихой» в 1914 г.
  17. ↑ Воронин, Владимир Иванович — капитан ледового флота, полярный исследователь
  18. ↑ 1 2 Виттенбург, Павел Владимирович — ученый геолог, географ, исследователь Арктики и Дальнего Востока, профессор ЛГУ
  19. ↑ [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12864 Виттенбург Е. П. Павел Виттенбург: геолог, полярник, узник ГУЛАГА: (воспоминания дочери)] // СПб.: Нестор-история, 2003. — 432 с.
  20. ↑ 1 2 3 Каневский, З. М. Бороться и искать! Размышления о профессии полярника. — Л. : Гидрометеоиздат, 1979. — 136 с.
  21. ↑ 1 2 [www.gpavet.narod.ru/Names2/mahotkin.htm Махоткин, Василий Михайлович (1904-1974) — полярный летчик]
  22. ↑ [dreams.niits.ru/index.php?topic=5-10 Архангельский, Борис Федорович (1901-1942) — полярник, ученый - радиоинженер]
  23. ↑ Шипилов, Федор Дмитриевич (1909-1998) — полярник, метеоролог, ученый секретарь комиссии Географии полярных стран Московского отделения РГО
  24. ↑ Никольский, Алексей Петрович — полярник, магнитолог, профессор
  25. ↑ Канаки, Василий Гаврилович — полярник, аэролог
  26. ↑ Кононович П.Г. — полярный врач
  27. ↑ Чухновский, Борис Григорьевич (1898-1975) — полярный летчик
  28. ↑ Дом полярников
  29. ↑ Тягунин, Александр Николаевич (1907-19??) — полярный летчик, летчик-испытатель
  30. ↑ 1 2 Скворцов, Всеволод Николаевич — полярник, радист
  31. ↑ Карпов Николай, Спиридонович — полярник, механик
  32. ↑ Папанин, Иван Дмитриевич (1894–1986) — исслелователь Арктики, руководитель первой станции «Северный Полюс», начальник Главсевморпути
  33. ↑ [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=author&i=696 Корельский Василий Павлович — капитан дальнего плавания, в 1941 г. капитан «Садко»]
  34. ↑ 1 2 3 4 5 6 Каневский, З. М. Цена прогноза. — Л.: Гидрометеоиздат, 1976. — 128 с.
  35. ↑ Ширшов, Петр Петрович (1905 - 1953) — в 1941 зам.начальника Главсевморпути, с 1942 министр морского флота СССР
  36. ↑ [www.gpavet.narod.ru/necropol.html Шенцов Илья Иванович (1893-1943) — полярник, механик, похоронен на «Северной Земле»]
  37. ↑ Каминский, Михаил Николаевич (1905 - 1982) — полярный летчик
  38. ↑ Зайцев, Алексей Ильич (1914-?) — полярный летчик, бортмеханик
  39. ↑ Бабич, Александр Павлович (1899-1950) — полярник, радист
  40. ↑ Шаршавин, Анатолий Григорьевич — полярник, радист, один из 19 оставшихся в живых сибиряковцев
  41. ↑ Черевичный, Иван Иванович (1909-1971) — полярный летчик
  42. ↑ Стрельцов, Александр Тимофеевич — полярный летчик
  43. ↑ Российский государственный архив экономики (РГАЭ). Фонд № 572 Кремер Борис Александрович, организатор, начальник полярных станций, ответственный работник Главсевморпути и Главгидрометеослужбы, историк освоения Арктики, почетный полярник
  44. ↑ Справочник по истории географических названий на побережье СССР. Изд. 2-е, доп. и испр. / Главное управление навигации и океанографии (ГУНиО) МО СССР. — М., 1985. — 430 с.
  45. ↑ Решение №21 комиссии по географическим названиям ГП ММФ от 19 мая 1976 г. о номинации мыс Кремера одобрено распоряжением исполнительного комитета Красноярского краевого Совета депутатов трудящихся №556-р от 16 июня 1976 г.

Ссылки

  • [www.gpavet.narod.ru/Names2/kremerB.htm Статья об исследователе]

Отрывок, характеризующий Кремер, Борис Александрович

На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Кремер,_Борис_Александрович&oldid=81524085»