Кренгольмская стачка

Кренгольмская стачка (эст. Kreenholmi streik) — одна из первых стачек в Российской империи.

Причины

Летом 1872 года в Эстляндской губернии вспыхнула эпидемия холеры. Тяжёлая болезнь убила много людей. Беда не обошла стороной и Кренгхольм. К 10 августа 1872 году от болезни умерло свыше 30-ти человек. Боясь распространения болезни на фабрике, 120 фабричных рабочих обратились к местной жандармерии с просьбой, разрешить им уволиться с фабрики до окончания контракта. Местная жандармерия и администрация фабрики дали разрешение и записали фамилии увольняющихся. 11 августа рабочее место оставило 250 человек.

О положении на фабрике было доложено Эстляндскому губернатору, последний послал на место врачебного эксперта, доктора Фалка. Посетив Кренгольмские казармы и больницы, доктор остался доволен. В казармах имения Йоллы условия жизни оказались плохие, рабочии и их семьи жили в большой тесноте. Доктор Фалк увидел в одной комнате 12 кроватей, где здоровые лежали вместе с больными. На дворе казармы царил ужасный беспорядок, отхожие места настолько были заполнены, что к ним невозможно было подойти. Люди справляли свою нужду прямо во дворе. Посередине двора стояла открытая помойка, она была переполнена и помои растекались по всему двору, распространяя невыносимый запах. Для поддержания порядка дворов и домов владелец земли не делал ничего. Врачебный эксперт доложил о положении Эстляндскому губернатору М. В. Шаховскому (et:Mihhail Valentinovitš Šahhovskoi-Glebov-Strešnev). Губернатор сделал предписание местному гакенрихтеру переселить рабочих в другие помещения, вычистить дворы и дезинфицировать отхожие места. Кроме того некоторые кренгольмские ткачи высказывали неудовольствие внутренним распорядком Кренгольмской фабрики.

Требования рабочих

Из донесения начальнику Губернской жандармерии можем читать о том, что со стороны кренгольмских ткачей администрации фабрики были предъявлены следующие требования:

• Увеличить обеденный перерыв вместо 1 часа до 1,5 часа.
• Начинать рабочий день не с 5 утра, а с 5:30.
• Повысить оплату за кусок материала в 50 аршин до 40 копеек.
• Штрафовать за поломку деталей машины в соответствии с его стоимостью (до сих пор брали больше).
• За плохую работу и маленькую выработку не штрафовать, а уволить с фабрики.
• Устранить с фабричной больницы фельдшера Палкина.
• Заменить в должности старосты Петера Сякка.
• Не удерживать с учётной книжки деньги без согласия работника (учётная книжка сейчас аналогична кредитной карточке).
• Дать фабричным детям больше времени на посещение школы.

Реакция руководства фабрики

Управляющий фабрики Э. Ф. Кольбе просмотрев требования, нашёл часть из них справедливыми и счёл возможным их удовлетворить. По другим же требованиям, которые касаются оплаты труда и рабочего времени, управляющий фабрики обратился к акционерам фабрики в Москву, поскольку решить эти вопросы было не в его полномочиях. Около 500 рабочих прекратили работу до ответа на их требования (всего 500 из 7000 человек). К 21 августа была достигнута договорённость между 40 представителями ткачей и управляющим Э. Кольбе. При заключении договора присутствовали: Эстляндский губернатор Шаховской, начальник Петербургского жандармского управления Бирин, управляющий фабрики Э. Кольбе и 40 представителей ткачей. Управляющий фабрики Кольбе на основании ответа из Москвы, счёл возможным удовлетворить все требования рабочих кроме двух, оплаты труда (так как это зависело от рыночных цен) и увольнения фельдшера Палкина (считал эту просьбу несерьёзной для того уровня переговоров). 22 августа ткачи приступили к работе. Эпидемия холеры начала отступать, так как были приняты меры по борьбе с антисанитарией. Рабочие, ранее уволившиеся с фабрики, вернулись обратно.

Бунт рабочих

В начале сентября 1872 года среди рабочих прошли новые волнения. Причиной их стали слухи, как будто управление фабрики не собирается выполнять условия соглашения, некоторые из рабочих считали, что бунтовщики разрушили их привычный уклад жизни. От лояльных к администрации рабочих поступила жалоба с просьбой устранить с фабрики предводителей забастовки, а именно Якоба Тамма, Вильема Прейсманна и ещё некоторых лиц. Возникла конфронтация между рабочими, на фабричных собрания они перекрикивали друг друга и нарушали порядок. Впоследствии было установлено, что слухи и жалобы были специально сфабрикованы самой администрацией фабрики.

9 сентября гакенрихтер отдал распоряжение арестовать Якоба Тамма и Вильема Прейсманна и поместить их в городскую тюрьму якобы «идя навстречу трудящимся». 11 сентября 200 рабочих фабрики в угрожающей форме потребовали немедленного освобождения своих товарищей. Начался бунт, кучка рабочих загородили мост ведущий на фабрику, не допуская таким образом остальных к работе. Жандармы силой попытались расчистить проход к фабрике. Это им удалось, но несколько жандармов и сам гакенрихтер были ранены, их закидали камнями. В ответ на это гакенрихтер велел арестовать самых активных бунтовщиков, но разгневанная толпа освободила своих товарищей, при этом жестоко избив охранников. Поскольку ситуация выходила из под контроля, то гакенрихтер обратился за помощью к войскам. Полбатальона солдат под командованием полковника Рейнвальда взяло фабрику под свой контроль.

12 сентября на Кренгольме происходили новые беспорядки, рабочие требовали освобождения Вильяма Прейсманна и его товарищей. Эстляндский губернатор принял решение самолично прибыть на место происшествия. По просьбе губернатора из Ямбурга войскам было прислано подкрепление. К 13 сентября ситуация на Кренгольме была под контролем войск.

14 сентября на Кренгольм прибыл Эстляндский губернатор Шаховской. Было начато расследование для выяснения причин и виновников беспорядков.

15 сентября работа на фабрике возобновилась. 22 человека были арестованы по подозрению в активном участие в творящихся беспорядках.

19 сентября сочли возможным вывести войска с Кренгольма.

Итоги

Следствие пришло к выводу, что политических мотивов в беспорядках не было. Причиной случившегося сочли неумелое управление фабрикой со стороны администрации. Не находя в течение длительного времени решения в наболевшем вопросе ткачей, создалась ситуация, в которой возникшая эпидемия холеры, переполнила чашу терпения рабочих и толкнула их на забастовку. Не извлекая никакого урока из августовкой забастовки, руководство фабрики попыталось в начале сентября посеять вражду между рабочими. Результатом чего стали крупнейшие волнения трудящихся тогдашней России. Арестованные Вильям Прейсманн с товарищами были освобождены из под стражи, но было принято решение не допускать их больше на фабрику. Многих участников сентябрьского бунта осудили на каторгу.

Ссылки

• [www.krenholm.com/ Krenholm Holding LtD]
• [www.narva.ee/ru/gorosaninu/narva_cegodna/is_ictorii_goroda/page:540 Кренгольм — город в городе]
• [www.estonianet.ru/narvahistory/kreenholmrus.html Кренгольм]

Отрывок, характеризующий Кренгольмская стачка

Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.