Ивангородская крепость (Польша)

Ивангородская крепость (польск. Twierdza Dęblin) — русская крепость XIX века возле польского города Демблин, при впадении реки Вепрж в Вислу. Построена в 1832—1847 гг., по инициативе наместника Ивана Фёдоровича Паскевича, светлейшего князя Варшавского — и наречена в его честь Ивангородской, или Ивангородом.

История

В 1832 г. в Демблине, по инициативе наместника Ивана Фёдоровича Паскевича, светлейшего князя Варшавского, началось строительство крепости. Постройкой укреплений в 1832—1847 гг. руководил инженер-полковник Н. А. Рыдзевский. План был разработан Иваном Деном, строителем Модлинской и Варшавской крепостей. Демблинская крепость изначально представляла собой большое укрепление в виде пятиугольного форта. Впоследствии были достроены три отдельных люнета.

В 1840 г. император Николай I повелел назвать крепость — в честь Ивана Паскевича — Ивангородской. Город Демблин стал Ивангородом.

Постройкой укреплений в 1832—1847 гг. руководил инженер-полковник Н. А. Рыдзевский. План был разработан Иваном Деном. Крепость представляла собой большое укрепление в виде пятиугольного форта.

В 1847 году на левом берегу Вислы было построено предмостное укрепление — Форт князя Горчакова.

В 1856 году останки фельдмаршала Ивана Паскевича были, по его желанию, преданы земле в Ивангороде.

В 1872—1882 годах, по плану Э. И. Тотлебена, вокруг прежней крепости были построено кольцо из 6 фортов. Они располагались по окружности радиусом 2½ километра из центра большого укрепления, которое отныне стало именоваться цитаделью. III-му форту дано было имя «Демблин».

В начале 1900-х годов Ивангород-Демблин приобрёл большое значение, сделавшись крупным узлом железных и шоссейных дорог.

В 1909 году признанная устаревшей крепость была упразднена, но в 1913 году снова введена в строй. К началу Первой мировой войны она находилась в плохом состоянии. И без того устаревшие укрепления были частично разрушены временем и наводнениями от разливов Вислы.

В самом начале войны крепость была восстановлена энергичными усилиями её нового коменданта А. В. Шварца назначенного в августе 1914 года. В период великого отступления 1915 года возле крепости шли упорные бои между русскими и немецкими войсками, крепость была опорным пунктом русских войск во время Варшавско-Ивангородской операции. Противник не смог взять крепость, а после контрнаступления русских войск был вынужден отступить. После чего Шварц был произведён в генерал-майоры и награждён Георгиевским оружием.

За блестящую распорядительность и выдающуюся храбрость, давшие возможность крепости упорно обороняться и отразить все атаки сильного противника, в период с 26 сентября по 8 октября 1914 г., совершенно самостоятельно до подхода подкрепления

— Выс. пр. от 08.11.1914 г.

Заслуги Шварца высоко оценил император Николай II, посетивший Ивангород в октябре 1914 и сказавший: «Как мне приятно смотреть на Вас: на Вашем лице отражается чувство исполненного долга». В июле 1915 года Шварц вновь успешно оборонял Ивангород от войск противника, отразив двухнедельный штурм крепости. В связи с общим отступлением русской армии, получив соответствующий приказ, организованно эвакуировал гарнизон крепости и его имущество (в том числе орудия крепостной артиллерии), а затем организовал взрыв укреплений. При этом сам Шварц считал эвакуацию преждевременной, полагая необходимым продолжение обороны.

22 июля (4 августа) 1915 г. Ивангород-Демблин был захвачен германскими и австро-венгерскими контитнгентами. С этого момента город снова стал именоваться Демблином, крепость стала Демблинской.

Во время Советско-польской войны крепость использовалась польскими войсками как опорный пункт, от которого началось успешное контрнаступление поляков. Впоследствии Демблинская крепость использовалась польской армией.

Храм св. Иоанна Предтечи и Покрова Пресвятой Богородицы

27 сентября 1849 года в одной из трёх крупнейших цитаделей Польши была освящена войсковая церковь во имя св. Крестителя Господня Иоанна и Покрова Пресвятой Богородицы. Каменный храм, вмещавший семьсот человек, был построен в форме креста, с одним куполом и колокольней, на которой было шесть колоколов. Церковь не сохранилась до наших времен, остались только фундаменты.

См. также

• Брестская крепость
• Гродненская крепость
• Новогеоргиевская крепость
• крепость Осовец
• Форты и оборонительная линия Брестской крепости
• Ковенская крепость

Ссылки

• А. В. Шварц. [www.archive.org/details/ivangorodv19141900fons Ивангород в 1914—1915.] — Париж: Военно-историческое издательство «Танаис».
• А. Лукин. [lepassemilitaire.ru/moryaki-u-ivangoroda-a-lukin/ Моряки у Ивангорода.] // «Военная быль» № 102, январь 1970 г.
• [www.mars.slupsk.pl/fort/td_1880.htm План крепости] // Сайт Мариуша Войцеховского

Отрывок, характеризующий Ивангородская крепость (Польша)

Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.