Крепость (корабль)
«Кре́пость» (другие названия корабля: «Замок», «Кастель», «Ситадель», «Старгейт»[1]) — русский 46-пушечный парусный корабль, построенный в 1699 году на Паншинской верфи. Входил в состав Азовского флота до 1709 года[1].
Девиз корабля — «Бьют меня, но и подкрепляют»[2]
Содержание
Служба
Построен на Паншинской верфи в 1699 году.
В мае 1699 года перешёл из Паншина в Азов для доставки из Азова в Стамбул русского посла — думного дьяка Е. И. Украинцева. 23 июня 1699 года в составе эскадры генерал-адмирала Ф. А. Головина корабль вышел из Азова в Таганрог. 22 июля на «Крепость» прибыл Е. И. Украинцев вместе со свитой. С 5 по 7 августа корабль участвовал в манёврах эскадры Головина в Таганрогском заливе. В период с 14 по 18 августа «Крепость» перешёл из Таганрога в Керчь. 28 августа корабль покинул Керчь и направился в Стамбул; 7 сентября 1699 года «Крепость» прибыл в Стамбул с Е. И. Украинцевым на борту.
В июне 1700 года корабль вернулся в Азов, на обратном пути из Стамбула в Азов заходил в Балаклаву и Кафу.
Также известно, что в Азов корабль доставил 170 русских солдат, захваченных турками во время Азовских походов (1695—1696)[1][3].
В 1704 году «Крепость» поставили в эллинг для ремонта.
В мае 1709 года корабль по указу Петра I был вытащен на берег и сохранён «для славы, что был в Константинополе».
К апрелю 1710 года корпус «Крепости» сгнил и в починку был негоден.
В 1711 году после неудачного Прутского похода корабль был оставлен в Азове при сдаче города туркам[1].
Напишите отзыв о статье "Крепость (корабль)"
Примечания
Литература
- Елагин С. И. История русского флота. Период Азовский = печатается по ксерокопии издания 1864 года. — Воронеж: Центр.-Чернозём. кн, 1997. — 533 с. — ISBN 5-7458-0633-8.
- Чернышёв А. А. Российский парусный флот. Справочник. — М.: Воениздат, 1997. — Т. 1. — 312 с. — (Корабли и суда Российского флота). — 10 000 экз. — ISBN 5-203-01788-3.
- Широкорад А. Б. 200 лет Парусного флота России. — М.: Вече, 2007. — 448 с. — ISBN 978-5-9533-1517-3.
Ссылки
- [www.russiaflot.narod.ru/html/krepost.html Корабль «Крепость»]
Отрывок, характеризующий Крепость (корабль)
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“