Крестины

Крестины — домашний праздник, праздничный обед в день совершения таинства крещения. В этот день раньше приходили только самые близкие и дорогие люди проведать младенца и родителей. Навещать новорождённого разрешалось только замужним женщинам, имеющим детей. В наше время на крестины приходят не только родные, друзья семьи, но и товарищи по работе. На крестины обычно приносят дорогие подарки и много угощений, чтобы освободить ещё неокрепшую хозяйку от излишних волнений и забот, связанных с подготовкой стола.

В старину первой и главной фигурой на крестинах почиталась бабушка, или повивальная бабка (акушерка, приёмница), принимавшая роды, от которой в немалой мере зависели благополучный исход, появление на свет здорового младенца и состояние здоровья матери. О целительных руках повивальной бабки и её Богом данном даре в народе ходило много присказок, пословиц и поговорок, например: «Бог с милостью, а бабка с руками»; «Не бабка, а угадка»; «У всякой бабки свои ухватки»; «Бабка придёт, всякому подсобит». Хорошие бабки были нарасхват, о чём свидетельствует поговорка: «Таскают, что повивальную бабку». И названия обрядовых крестильных блюд связаны с ней — бабкина каша, бабкины пироги.

Бабкины пироги — это мелкие выпечные изделия из сдобного дрожжевого теста разнообразной формы: плюшки, бублики, булочки, бантики, сердечки, лилии, розочки, снопики, крендельки, подковки, заячьи ушки, бараньи рожки. В прошлом искусством изготовления этих нередко замысловатых и забавных булочек владели не только пекари-ремесленники, но и очень многие домашние хозяйки. Но постепенно искусство изготовления бабкиных пирогов в домашних условиях стало забываться — всё большее предпочтение стали отдавать купленным в магазине тортам и пирожным и бабкины пироги почти вышли из употребления.

Бабки-повитухи с шутками ломали пироги, пробовали на вкус, ели с борщом за праздничным столом. Женщин, которые приходили проведать ребёнка, угощали пирогами (в Беларуси сохранилось древнее название этого пирога — «скрушок»).

Особую роль в родинах и крестинах играла и каша, которую варила бабка-повитуха и приносила роженице в дом. Все присутствующие оспаривали право разбить горшок с кашей. Бабкина каша (кутья) отличается от постного колива (сочива), подаваемого в Рождественский или Крещенский сочельники тем, что она «богатая», то есть скоромная, сытная и питательная. Это было главным блюдом на столе, им угощались, сытно ели, в отличие от колива, которое лишь вкушали по щепотке или по чайной ложке. В отличие от обычной каши крестильную готовили на молоке, даже крупу замачивали в молоке. В кашу клали много таких добавок, как молоко, сливки, масло, яйца. Готовую кашу украшали половинками варёных яиц. В крестильной каше запекали курицу или петуха, в зависимости от того, родилась девочка или мальчик. Вместе с кашей приносили яичницу, студень, запечённый окорок, драчену, ватрушки и непременно бабкины пироги.

«Бабину кашу» подавали в конце праздничного обеда, когда начинался «торг» за неё, который продолжался часами. Сначала вносили не настоящую «бабину» кашу, а горшок с картофелем, тыквой и даже котом.

Самую высокую цену обычно давал кум (крёстный отец ребёнка). Ему и доставался горшок с кашей, который он, подняв высоко над головой, разбивал об угол стола. Черепки разлетались, каша рассыпалась. То, что оставалось в руках, клали на стол, чтобы потом съесть. Деньги отдавались либо только молодой матери, либо делились между нею и «бабой». Немного каши съедала мать, остальное ели гости и брали часть с собой для своих детей. Каша, скорее всего, символизировала продолжение рода, что подтверждается и таким обычаем: если в доме были молодые бездетные подруги, горшок нужно было разбить так, чтобы как можно больше черепков и каши полетело в их сторону. По народным верованиям, это должно было «обеспечить» молодым продолжение рода.

Отца окрещённого младенца кормили бабкиной кашей «с потехой», то есть с добавлением в неё хрена, перца, горчицы или соли сверх меры, приговаривая: «Отведай-ка, каково жене было рожать, сладко ли, горько ли, солоно ли». Молодой отец должен был съесть «потешную» бабкину кашу и заплатить за неё звонкой монетой. Молодую мать одаривали грецкими орехами, чтобы прибывало молоко. Существовал этот обычай «бабиной» каши у славян на Руси.

Бабка угощала кашей местных детей, чтобы они были благосклонны к новорождённому, не обижали его в играх, оказывали своё покровительство.

В обычае было одаривать детей и другими лакомствами — орехами, бобами или горохом, чтобы ребёнок был речист, разговорчив, в карман за словом не лез, чтобы слова сыпались «как горох». Считалось, что если ребёнок картавит, шепелявит, то надо наполнить рот орехами, бобами или в крайнем случае мелкими камешками, чтобы развивать чистый выговор, красивое произношение, чтобы не было «каши во рту».

В наше время при праздновании крестин в качестве бабиной каши дают конфеты, печенье, торт, которые традиционно подают в горшке.

Ссылки

• [www.ethnomuseum.ru/section69/27/2408/5054.htm Великое таинство рождения: обычаи и обряды. Российский Этнографический Музей]
• [www.pravoslavie.by/page/krestiny Крестины Православие.By]

Отрывок, характеризующий Крестины

Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.