Крестовникова, Юлия Тимофеевна

Юлия Тимофеевна Крестовникова
Имя при рождении:	Юлия Морозова
Род деятельности:	благотворительница
Дата рождения:	18 июня 1858(1858-06-18)
Место рождения:	Москва
Дата смерти:	29 января 1920(1920-01-29) (61 год)
Место смерти:	Москва

Ю́лия Тимофе́евна Кресто́вникова (урождённая Моро́зова; 6 (18) июня 1858 — 29 января 1920) — крупная благотворительница. Владелица усадьбы Загорье.

Биография

Из династии купцов Морозовых. Потомственная почётная гражданка. Дочь Тимофея Саввича Морозова и его супруги Марии Фёдоровны, старшая сестра Саввы и Сергея Морозовых.

Детство Морозовых прошло в Москве, в Большом Трехсвятительском переулке, в усадьбе, «огороженной каменной стеной с железной решеткой, с тянущимся по косогору садом». Детей воспитывали в атмосфере строгого церковного благочестия: чтения молитв и регулярного посещения церковных служб, в доме на третьем этаже была устроена крупнейшая в Москве моленная белокриницкого согласия, освященная во имя Святого Николая Чудотворца.

Несмотря на ограничения, которые предполагала их религия, Морозовы вели вполне светский образ жизни: интересовались театром, устраивали балы. В доме Морозовых каждую неделю проходили «назначенные вторники», на которые приглашались родственники и близкие друзья. По воспоминаниям Марии Александровны Гарелиной, в конце 1876 года на один из них приглашение от Марии Фёдоровны получили она сама и её младшая сестра Татьяна, дочери гласного Московской городской думы Александра Константиновича Крестовникова, который во многих делах являлся компаньоном Тимофея Саввича. Здесь девушки познакомились и подружились с дочерью хозяйки — девятнадцатилетней Юлией Тимофеевной, которая «…считалась чуть ли не самой хорошенькой барышней в Москве». С этого момента молодые Крестовниковы и Морозовы стали поддерживать дружеские отношения и гостить друг у друга. Сёстры регулярно ездили в Зуево. Зимой посещали каток, летом гуляли в саду, играли в крокет и в кегли, катались на лодках по реке, совершали конные прогулки или отправлялись на пикник. Юлия Тимофеевна по воскресеньям почти всегда навещала Крестовниковых, и «скучные родственные вечера немного оживились».

По воскресеньям мы съезжались в манеж к Леману. Мы с братом и мамашей, а Юлия с мальчиками и их гувернером [Евгением Александровичем], или же с самим Тимофей Сав[вичем]

Вскоре Юлия Тимофеевна увлеклась Григорием Александровичем (1855—1918), сыном А. К. Крестовникова. Первым помощником Юлии Тимофеевны в сердечных делах стал младший брат Савва, умевший «устраивать чужие дела» и бывший «почтальоном» — носил письма сестры к Крестовникову.

В первый раз Савва проявил свои чисто дипломатические способности», когда завязался роман между его красавицей-сестрой, Юлией Тимофеевной Морозовой, и Григорием Александровичем Крестовниковым. Это случилось в конце 1870-х годов. Савва Тимофеевич, которому в тот момент было около шестнадцати лет, старательно оберегал старшую сестру от козней недоброжелателей, которые пытались развести эту пару. Кроме того, «он в это время стал поверенным Юлии и её помощником в её отношениях к Грише. Весьма чуткий и понятливый, он угадывал всякий её взгляд. Устраивал, чтобы они оставались одни. Занимал лишних гостей. Отвлекал на себя внимание других, когда видел, что они уж слишком увлеклись друг другом».

11 июня 1878 года в единоверческой церкви состоялось венчание Юлии Тимофеевны и Григория Александровича Крестовникова. При этом невесте пришлось поменять вероисповедание: Крестовниковы были приверженцами Синодальной церкви. По случаю свадьбы родители и члены обоих семейств (всего 12 человек) вместе с молодожёнами отправились в двухмесячное заграничное путешествие, посетив Германию, Швейцарию, Францию. В Париже старшее поколение заинтересовала Всемирная выставка, особенно промышленный отдел, а молодежь «…находилась все больше в художественном отделе, так как наша симпатия к живописи всё более и более вырастала», посещали театр, «были в Версале и ещё где-то из окрестностей. Забегали как-то в Лувр посмотреть картины, но всё-таки досконально многого не видели».

После свадьбы Крестовниковы поселились в усадьбе в Большом Трёхсвятительском переулке, рядом с родовым владением Морозовых. Юлия Тимофеевна была крупной московской домо- и землевладелицей. «У бабушки была мания строить дома. Строились они беспорядочно. Не успели достроить новый, как у старого текли крыши. А их было немало — весь большой Трехсвятительский переулок был наш.» В 1913 году по заказу Крестовниковой архитектором И. А. Германом было построено здание в неоклассическом стиле «Доходный дом Ю. Т. Крестовниковой» (ныне в Басманном районе). На её имя была записана усадьба Загорье. Ей же фактически принадлежала дача Листа в Царицыне. Крестовникова состояла пайщицей Товарищества Никольской мануфактуры, после смерти матери числилась кандидатом в правление, но отказалась из-за слабого здоровья.

Юлия Тимофеевна была женщиной болезненной. После рождения в 1896 году младшего сына Григория она была практически парализована и передвигалась в инвалидной коляске. Ей сделали две операции: в Петербурге и в Германии, Юлия Тимофеевна ездила на юг, но ничего не помогало.

Бабушка страдала ревматизмом. Эта болезнь у нас «фамильная»… Бабушку возили в Париж к Charcot, он когда–то вылечил тетю Соню. Но болезнь у бабушки была запущенной и ей помогали только крымские грязи в Саки. Уже куда позже, она не сидела в кресле, а лежала. После Сочи и Крыма немного ходила. Но только до коляски, чтобы потом в ней лечь.

После свершившейся революции положение семьи ухудшилось: становилось трудно с продуктами, не хватало дров для отопления. Многим родственникам, участвовавших в контрреволюционной деятельности, нужно было скрываться. В 1918 году всё имущество Крестовниковых было национализировано. «Деда с бабушкой перевезли на чью -то, не помню, квартиру. Дед помирал трудно и долго. Было жалко видеть бабушку вечно в слезах». Позднее Юлия Тимофеевна переехала в Нащокинский переулок к родственнице-«коммунистке» Софье Стахеевой, которая «сошлась с коммунистом-евреем, командующим 3-й красной армией Марком Белинским».

Юлия Тимофеевна Крестовникова скончалась 29 января 1920 года и похоронена на Покровском кладбище.

Благотворительная деятельность

Юлия Тимофеевна активно занималась благотворительной деятельностью. Она являлась членом попечительского совета о бедных Хитрова рынка, состояла попечительницей Симоновской школы рукоделия на Арбате, которую основал её дед купец 2-й гильдии Ф. И. Симонов. При школе был устроен интернат, в котором жили ученицы, обучавшиеся в в течение четырёх лет портновскому делу.

Мария Фёдоровна и Сергей Тимофеевич поручили Юлии распоряжаться средствами Морозовых, выделяемыми на благотворительность. Она же руководила строительством учреждений, которые потом передавались Московскому городскому общественному управлению.

На деньги Юлии Тимофеевны был построен и полностью оборудован открытый в 1908 году каменный двухэтажный корпус Старо-Екатерининской больницы для хронических больных на 54 койки. Строительство было поручено архитекторам А. И. Роопу и И. А. Герману. Позднее Крестовникова инициировала строительство ещё двух корпусов: для нервных больных в память брата Саввы Тимофеевича и родильного приюта в память рано умершей дочери Алевтины. Выделенных Крестовниковой и Морозовыми средств хватило на устройство родовспомогательного корпуса на 74 койки, но благодаря вкладу М. Д. Карповой и А. Д. Алексеевой (дочерей Давида Абрамовича Морозова) был надстроен третий этаж, что позволило увеличить количество коек до 104. Строительство обоих корпусов было поручено И. А. Герману. Крестовникова выделяла деньги для устройства кабинетов в Яузской больнице.

В 1908 году Юлия Тимофеевна от имени матери заявила о желании безвозмездно построить ночлежный дом на 800 человек. Пятиэтажное здание было выстроено на улице Пресненский вал в следующем году, что позволило обеспечить жильём приезжающих на заработки людей.

23 февраля 1912 года Ю. Т. Крестовникова обратилась в Московскую городскую думу с просьбой: «Во исполнение завещания покойной моей матери, Марии Фёдоровны Морозовой, имею честь просить Московскую городскую думу разрешить мне приступить к постройке в городе Москве „Биржи Труда“ по плану, выработанному попечительством Хитрова рынка, на средства, оставленные моей покойной матерью, с условием, чтобы постройка велась непосредственно мною и именовалась „Биржа Труда памяти Тимофея Саввича Морозова.“» Биржа была открыта через два года.

Не оставляла своим вниманием Юлия Тимофеевна и Загорье: 1897 году она купила участок земли для обустройства лечебницы, на средства Крестовниковых содержалась церковно-приходская школа.

Семья

В браке родились 3 дочери и 3 сына:

• Софья (1879—1950) — первая супруга Дмитрия Ивановича Стахеева (1877—1938);
• Мария (1880—1956) — супруга Николая Густавовича Листа (1875—1942), сына купца 1-й гильдии Г. И. Листа. Их сын Григорий (1904—1994) был конструктором;
• Алевтина (1884—1906) — супруга врача Александра Дмитриевича Воскресенского (1872—1963). Скончалась при родах вместе с ребёнком;
• Александр (1887—1962);
• Тимофей (1892—?);
• Григорий (1896—1916)— умер от «испанки».

Ссылки

• Крестовниковы // Большая российская энциклопедия / С. Л. Кравец. — М: Большая Российская энциклопедия, 2010. — Т. 15. — С. 708. — 768 с. — 60 тыс экз. — ISBN 978-5-85270-346-0.
• Федорец А. И. Савва Морозов. — М: Молодая гвардия, 2013. — С. 43. — 350 с. — (Жизнь замечательных людей). — ISBN 978-5-235-03627-7.
• Власов П. В. Благотворительность и милосердие в России. — М: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2001. — 443 с. — 3000 экз. — ISBN 5-227-00995-3.

Отрывок, характеризующий Крестовникова, Юлия Тимофеевна

– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?