Кривошеин, Аполлон Константинович

Аполлон Константинович Кривошеин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Аполлон Кривошеин, управляющий Министерством путей сообщения (~1892 год)</td></tr>
Министр путей сообщения Российской империи
30 августа 1892 — 16 декабря 1894
Предшественник:	Сергей Витте
Преемник:	князь Михаил Хилков
Рождение:	19 декабря 1833(1833-12-19) город Николаев (Николаевская область) Херсонской губернии
Смерть:	12 ноября 1902(1902-11-12) (68 лет) Шклов Могилёвская губерния ныне Могилёвская область

Аполло́н Константи́нович Кривоше́ин (19 декабря 1833, город Николаев Черноморской губернии — 12 ноября 1902, м.Шклов Могилёвской губернии) — русский государственный деятель, крупный чиновник.

Гофмейстер Двора Его Императорского Величества (с 1 января 1892 года), управляющий Министерством путей сообщения и скандально известный министр путей сообщения (с 30 августа 1892 по 17 декабря 1894 года).

Краткая история жизни

Аполлон Кривошеин родился в семье морского офицера, Константина Фёдоровича Кривошеина (1789—-1843). Эта ветвь старого дворянского рода Кривошеиных происходила от деда Аполлона Константиновича, премьер-майора Фёдора Захаровича Кривошеина, много лет прослужившего с отличием под началом Суворова.

Образование и военная служба

Поначалу Аполлона Кривошеина готовили к продолжению семейных традиций военной карьеры. После учёбы в Ришельевском лицее он поступил в Михайловское артиллерийское училище и в 1855 году получил чин прапорщика.

Затем Аполлон Кривошеин недолгое время служил в армейских частях, был прикомандирован к Михайловской артиллерийской академии. После взятого длительного отпуска в 1859 году вышел в отставку и возобновил службу только три года спустя, но уже по гражданской линии. Дальнейшая карьера Аполлона Кривошеина имела вид пунктирной линии, не отличаясь ни размеренностью, ни постоянством и на всём протяжении его жизни оставалась весьма суетливой.

Гражданская служба

В 1862 году Аполлон Кривошеин определился на службу в Министерство народного просвещения, получив к своему тридцатилетию чин титулярного советника (соответствующий IX классу или общевойсковому званию капитана).

В 1866 году Аполлон Кривошеин вновь покидает государственную службу, на сей раз уже на пять лет.

В 1871 году он возвращается к службе, но уже на поприще местного самоуправления в Екатеринославской губернии. Его послужной список на этот раз выглядит так: уездный предводитель дворянства, затем заместитель городского головы Ростова, гласный Ростовского уездного земского собрания, гласный Ростовской городской думы, гласный Екатеринославского губернского земского собрания, ростовский городской голова, почётный мировой судья.

Спустя 10 лет, в 1881 году Аполлон Кривошеин получил чин действительного статского советника, а в 1884 году «причисляется» по службе к Министерству внутренних дел.

В 1887 году Аполлон Кривошеин получает весьма важное для своей карьеры назначение: он состоит представителем от Министерства внутренних дел во Временном управлении казённых железных дорог, где, собственно, впервые знакомится с проблемами и нуждами российского транспорта. В 1888-1892 годах Аполлон Кривошеин участвует в заседаниях различных комитетов и комиссий, занятых подготовкой нормативных актов, регулирующих работу железнодорожного транспорта. Там он приобретает некоторые весьма полезные связи в правительственных кругах.

Во главе Министерства путей сообщения

В августе 1892 года совершенно неожиданно для работников министерства и всей чиновной России Аполлон Кривошеин назначается управляющим Министерства путей сообщения.

Его назначению предшествовала довольно неустойчивая и напряжённая обстановка в Министерстве, имевшая вид кадрового голода или чехарды. После близкого к великому князю Константину придворного адмирала Константина Посьета, получившего своё адмиральское звание, как это ни странно, именно на посту министра путей сообщения, в ноябре 1888 года на эту должность был назначен генерал-лейтенант Герман Паукер. Отставка адмирала Посьета была в прямом смысле вынужденной и явилась прямым результатом трагического крушения царского поезда у станции Борки 17 октября 1888 года.

Однако и генерал Паукер на посту министра путей сообщения поставил своеобразный рекорд. Даже не успев как следует войти в курс дела, спустя менее чем пять месяцев он — скончался. Это произошло 29 марта 1889 года. Главнейшим делом его краткого управления стало согласие на передачу вопросов формирования железнодорожных тарифов из ведения министерства путей сообщения — в министерство финансов, в котором специально для этих целей был создан отдельный департамент под руководством С. Ю. Витте. Сам Витте неоднократно утверждал, что только многолетнее личное расположение генерала Паукера к министру финансов Вышнеградскому привёл к такому согласию. Никто другой на посту главы ведомства не пошёл бы на такой добровольный отказ от важнейшего предмета собственной компетенции.

30 марта 1889 года главой министерства путей сообщения был назначен Адольф Яковлевич фон Гюббенет. В отличие от своего недолговечного предшественника, у него сложились более чем напряжённые отношения с министром финансов. Практически всё время пребывания Гюббенета на посту министра можно охарактеризовать как непрерывную войну против Вышнеградского. Александр III был хорошо осведомлён о тлеющем конфликте, но относился к нему не только спокойно, но и даже с некоторым удовольствием. Как рассказывал Вячеслав Плеве начальнику Главного управления по делам печати Евгению Феоктистову,

«…непримиримая вражда Гюббенета и Вышнеградского, конечно не составляет тайны для государя, но он вовсе не намерен положить ей конец, напротив того, она как бы входит в его виды. Государь не любит Вышнеградского, не доверяет ему и, кажется, очень доволен, что Гюббенет следит за каждым его шагом, умышленно выискивает, нет ли чего предосудительного в образе действий его противника».

— ( Евгений Феоктистов, «За кулисами политики и литературы»)

Такое положение казалось бы создавало некоторые преимущества для Гюббенета, но при том его позиции изрядно подрывались… им же самим. Он был слишком явно некомпетентен в делах собственного ведомства. В конце концов, из-за постоянных склок и неисполнительности собственных подчинённых отношения Гюббенета с государем настолько обострились, что он вынужден был подать в отставку.

Преемником Гюббенета стал сам Сергей ЮльевичВитте, в то время ещё совершенный новичок в петербургском правительственном мире. В своих воспоминаниях он пишет, что приступил к выполнению новых обязанностей с полной уверенностью в своих силах и целой программой мероприятий по усовершенствованию системы путей сообщения. Однако осуществить свои намерения Витте не удалось. Уже через шесть месяцев, в августе 1892 года он был назначен министром финансов на место тяжело заболевшего Вышнеградского. Именно в такой ситуации во главе министерства путей сообщения оказалась такая неожиданная для всех фигура, как Аполлон Кривошеин.

Однако и Аполлон Кривошеин работал столь неуспешно, что уже в декабре 1894 года в скандальной обстановке был вынужден покинуть свой пост, в целом продолжив и завершив неудачную цепь министров путей сообщения при Александре III.

Немногим более чем двухлетнее управление ведомством Аполлона Кривошеина не было отмечено сколько-нибудь существенными переменами в его организации и деятельности. Если С. Ю. Витте 16 июня 1892 года, совсем незадолго до своего ухода реорганизовал Инспекцию железных дорог, объединив её под началом главного инспектора с правами директора департамента, то его преемник воздал в мае 1893 года аналогичную ей Главную инспекцию шоссейных и водяных сообщений, куда были переданы инспекторские обязанности технического отдела департамента. Также Аполлоном Кривошеиным были упразднены окружные правления в Вышнем Волочке и Могилёве.

Злоупотребления и смещение с должности

Однако наиболее примечательным в карьере Аполлона Кривошеина выглядит тот факт, что 16 декабря 1894 года он волею судьбы оказался первым министром, смещённым с должности в новое царствование — императора Николая II, причём за допущенные серьёзные злоупотребления. Его обвиняли в том, что он за счёт министерства роскошно отделал свою служебную квартиру, существенно расширив её за счёт соседних помещений и даже устроив в ней домовую церковь. Говорили также о поставках шпал для железнодорожного строительства из собственных имений Аполлона Кривошеина по «льготным» расценкам, и о том, что одна из железнодорожных веток была спроектирована таким образом, чтобы пройти через его владения (разумеется, с выплатой соответствующих компенсаций). Государственный контролёр Тертий Филиппов представил по этому поводу подробный доклад Николаю II, и хотя он, возможно, утрировал и передёрнул некоторые факты, Аполлон Кривошеин, не имея достаточного покровительства при дворе, был вынужден покинуть свой пост. На этом государственная карьера Аполлона Кривошеина завершилась.

В некотором смысле, конечно, Аполлон Кривошеин стал жертвой смены царствования, поскольку многие чиновники, найдя, как им казалось, достойный повод «показать свою кристальную честность и служебное рвение» новому императору, с утроенной силой бросились на защиту «государственной добродетели». До некоторой степени возмущение его «недостойными действиями» в сановном мире было показным и чрезмерно пафосным, а осуждение — показательно единодушным. Так, генерал А. А. Киреев в своём дневнике с сожалением упоминал о том, что такие люди, как «мошенник Кривошеин», вовсю заправляют Российским государством.

4 января 1895 года новым министром путей сообщения был назначен князь Михаил Хилков, весьма удачная кандидатура для исправления должности главы ведомства и десятилетняя министерская чехарда этим назначением была исчерпана.

После отставки

После своей скандальной отставки Аполлон Кривошеин удалился из Петербурга и остаток своей жизни посвятил эффективному управлению своими имениями на могилёвщине. До сих пор в городе Шклове помнят немалый вклад бывшего министра путей сообщения России в развитие шкловщины. По инициативе Аполлона Кривошеина в 1898 году была построена картонная фабрика, которая выпускала картон и обёрточную бумагу. Также в 1902-1903 годах стараниями Аполлона Кривошеина был насажен шкловский городской парк.

Умер Аполлон Кривошеин почти восемь лет спустя после своей отставки, 12 ноября 1902 года в одном из своих имений в Могилёвской губернии.

Отрывок, характеризующий Кривошеин, Аполлон Константинович

При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.