Кривошеин, Игорь Александрович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Игорь Александрович Кривошеин
Дата рождения:

22 февраля 1899(1899-02-22)

Место рождения:

Санкт-Петербург, Российская империя

Дата смерти:

8 августа 1987(1987-08-08) (88 лет)

Место смерти:

Париж

Гражданство:

Франция
СССР

Род деятельности:

инженер

Язык произведений:

французский,
русский

И́горь Алекса́ндрович Кривоше́ин (фр. Igor Krivochéine; 22 февраля 1899, Санкт-Петербург — 8 августа 1987, Париж) — штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, участник движения Сопротивления во Франции, награждён медалью Сопротивления, узник нацистских и советских концентрационных лагерей, активный деятель французского масонства.





Биография

Участие в Первой мировой и Гражданской войнах

Окончил гимназию Русского собрания в Петербурге, ускоренный курс Пажеского корпуса. С осени 1916 — прапорщик лейб-гвардии конной артиллерии, служил в запасной батарее в городе Павловске. В феврале 1917 перед отправкой на фронт Первой мировой войны находился в Петрограде, был ненадолго арестован как офицер, доставлен в Таврический дворец и сразу же освобождён. Эти события описаны в книге А. И. Солженицына «Март семнадцатого» («Красное колесо». Т. 6. М., 1994. С. 94-98).

Участник Первой мировой войны. После прихода к власти большевиков работал в конторе Саввы Морозова в Москве, затем скрывался от ареста в Тверской губернии, где под чужим именем работал на строительстве железной дороги. В октябре 1919 смог перейти линию фронта и вступил в Добровольческую армию, где служил в своей батарее. Завершил службу в 1920 в чине штабс-капитана лейб-гвардии конной артиллерии. В октябре 1920 эмигрировал из Крыма вместе с отцом, вскоре переехал во Францию.

Эмигрант

Окончил физико-математический факультет Сорбонны (1922), Высшую электротехническую школу в Париже (1923), где получил диплом инженера. Работал в телефонной компании, в испытательной лаборатории общества «Апель», с 1928 — на заводе «Братья Лемерсье» в Клиши.

Сотрудничал с Русским общевоинским союзом, был членом совета Российского торгово-промышленного и финансового союза.

Участие в движении Сопротивления

Во время Второй мировой войны занимал последовательно антифашистскую позицию. В июне 1941 вместе с рядом других русских эмигрантов был арестован, находился в лагере Компьень, через шесть недель освобождён. Участник движения Сопротивления, организатор Комитета помощи русским заключённым лагеря Компьень. Вместе с матерью Марией (в миру Е. Ю. Скобцовой) принимал участие в спасении евреев от вывоза в Германию. Участник деятельности организации «Вольные стрелки», собирал информацию для сторонников генерала Шарля де Голля, скрывал и переправлял в Испанию сбитых над Францией лётчиков стран антифашистской коалиции.

В июне 1944 был арестован, подвергнут пыткам, приговорён к пожизненному заключению, которое отбывал в концлагерях Бухенвальд и Дахау. Находился на тяжёлых работах, был болен. В мае 1945 был освобождён американскими войсками и вернулся во Францию. Награждён Медалью Сопротивления.

«Советский патриот»

После окончания Второй мировой войны активно занимался общественной деятельностью, был убеждённым советским патриотом (принял советское гражданство), сторонником возвращения эмигрантов в СССР. В 1945—1947 — председатель Содружества русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления. В 1947 — один из основателей общества «Русская помощь», созданного для оказания социальной поддержки эмигрантам. В том же году был председателем учредительного съезда Союза советских граждан.

25 ноября 1947 был арестован вместе с рядом других советских граждан из числа эмигрантов и депортирован из Франции. Некоторое время находился в советской оккупационной зоне в Германии, затем репатриирован в СССР.

Участие во французском масонстве

Был видным деятелем масонства, один из немногих, кто был возведён в 33-ю степень Древнего и принятого шотландского устава. В 1922 году был посвящён в достопочтенную ложу «Астрея» № 500 Великой ложи Франции, до 1930 и в 1933—1935 годах — её досточтимый мастер. С 1928 года состоял в ложе «Друзья любомудрия», был её секретарём (1930—1931) и первым стражем (1934—1935). В 1932 — канцлер капитула «Астрея». В 1932 — член-основатель ложи «Лотос» (радиирован (исключён) в 1948 году). В 1931—1932 — обрядоначальник ложи «Юпитер». В 1945—1947 — член Верховного совета Франции, возведён в 33-ю степень 4 ноября 1945 года. Член совета по 1947 год[1].

В 1948 году радиирован (исключён) из ложи в связи с отъездом в СССР[2].

В конце жизни, после возвращения во Францию, возобновил членство в масонских организациях. В 1975—1976 — член Верховного совета Франции, и второй великий страж капитула «Астрея», входил в его состав до своей кончины[3].

Жизнь в СССР

В 19481949 жил вместе с женой и сыном в Ульяновске, где работал инженером на заводе Министерства электропромышленности.

В сентябре 1949 был арестован, обвинён в «сотрудничестве с мировой буржуазией», приговорён к десяти годам лишения свободы. Его жена после ареста мужа была уволена из Ульяновского пединститута, в котором преподавала иностранные языки. Находился в заключении в так называемой «Марфинской шарашке» вместе с А. И. Солженицыным. В 1953 был переведён в Тайшет (Озерлаг), в 1954 — на Лубянку. В том же году был освобождён.

С 1955 работал техническим переводчиком в Москве, продолжал знакомство с А. И. Солженицыным и другим узником «Марфинской шарашки», Львом Копелевым (прототипом Рубина из романа «В круге первом»). Публиковал статьи и очерки о судьбе матери Марии, погибшей в нацистском концлагере.

Возвращение во Францию

В 1974 вместе с женой выехал во Францию к эмигрировавшему ранее сыну.

Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Семья

Родился в семье российского государственного деятеля Александра Васильевича Кривошеина — Министра земледелия Российской Империи (соратника Столыпина) и Председателя правительства Юга России генерала Врангеля (1921).

Мать — Елена Геннадиевна Карпова (1870—1942), дочь Геннадия Фёдоровича Карпова и Анны Тимофеевны Морозовой.

Младший брат Всеволод, офицер Белой армии в составе Дроздовского стрелкового полка, принял постриг на Афоне (с именем Василий), где провёл 22 года, стал всемирно известнейшим патрологом и богословом, впоследствии — архиепископ Брюссельский и Бельгийский.

Самый младший брат Кирилл (1903—1977). Родился в Петербурге. Эмигрировал с матерью в 1919 г. Через четыре года в Париже окончил «Ecole Libre des Sciences Politiques», после чего более сорока лет служил в одном из самых известных банков Франции (Лионский Кредит). С началом войны воевал на линии Мажино, попал в плен. Был деятельным участником французского Сопротивления и награждён медалью Сопротивления. Много путешествовал, был большим знатоком искусства. Написал объёмное исследование о жизни и деятельности своего отца («Александр Васильевич Кривошеин». Париж, 1973; М., 1993), послужившее материалом для А. И. Солженицына и его «Красного колеса», где А. В. Кривошеин и его сыновья выведены как действующие персонажи. К. А. Кривошеин скончался в Мадриде, похоронен на кладбище в Севре.

Жена — Нина Алексеевна, урождённая Мещерская (1895, Сормово — 1981, Париж), дочь Алексея Павловича Мещерского («русского Форда»), до революции — совладельца и директора Сормовского машиностроительного завода. Н. А. Кривошеина автор мемуаров «Четыре трети нашей жизни», дважды издан в России (Имка-Пресс и «Русский путь» в серии А. И. Солженицына «Наше недавнее»), книга издана по-французски и легла в основу фильма «Восток — Запад».

Сын — Никита (р. 1934) Париж, выпускник Московского государственного педагогического института иностранных языков (1957), переводчик, журналист. В 1957—1960 находился в заключении в Дубровлаге по обвинению в антисоветской агитации (под вымышленным именем опубликовал статью во французской газете «Le Monde» с резкой критикой подавления советскими войсками восстания в Венгрии). В 1971 выехал во Францию, где работал синхронным переводчиком в ЮНЕСКО, ООН, Совете Европе и др. международных организациях. Публицист, общественный и религиозный деятель, кавалер ордена св. Даниила III степени. Женат на К. И. Кривошеиной (Ершовой). Сын Иван Кривошеин (р. 1976)

Публикации

Вместе со своей женой Н. А. Кривошеиной в 1946-47 годах издал два номера «Вестник русских добровольцев, партизан и участников сопротивления во Франции». В период пребывания в СССР до 1975 года написал воспоминания о матери Марии, Б. Вильде, А. Левицком, Вики Оболенской и др.

И. А. Кривошеин. Так нам велело сердце // Против общего врага. Советские люди во французском движении Сопротивления. М.: Наука. 1972, сс. 260—291

Библиография

Напишите отзыв о статье "Кривошеин, Игорь Александрович"

Примечания

  1. [samisdat.com/5/23/523f-as2.htm ПАРИЖ. ЛОЖА АСТРЕЯ]
  2. [samisdat.com/5/23/523f-lot.htm ПАРИЖ. ЛОЖА ЛОТОС]
  3. [samisdat.com/5/23/523f-ros.htm ПАРИЖ. РУССКИЙ ОСОБЫЙ СОВЕТ 33-Й СТЕПЕНИ]

Ссылки

  • [zarubezhje.narod.ru/kl/k_059.htm Биография И. А. Кривошеина]
  • [lib.ru/MEMUARY/KRIWOSHEINA/deparis.txt Нина Алексеевна КРИВОШЕИНА, воспоминания «Четыре трети нашей жизни»]
  • [magazines.russ.ru/neva/2009/10/kk11.html Ксения Кривошеина: Рассказ об участии русских во французском и немецком Сопротивлении — «Белая роза» и «Резистанс», «Нева» 2009, № 10]
  • [zarubezhje.narod.ru/texts/Krivocheine.htm Родословная семьи Кривошеиных]
  • [www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=author&i=1408 Справка об Игоре Кривошеине составлена по воспоминаниям жены — Нины Алексеевны Кривошеиной]
  • [www.pravmir.ru/svyatoj-antifashist/ К. Кривошеина, «Святой антифашист» рассказ о Вики Оболенской, Александре Шмореле и др. участниках Сопротивления]

Отрывок, характеризующий Кривошеин, Игорь Александрович

Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.