Крильон, Луи де, герцог Маонский

Луи де Крийон, герцог Маонский
фр. Louis de Crillon
Годы службы	1731—1782
Звание	генерал-капитан Валенсии и Мурсии
Сражения/войны	Война за польское наследство: Битва при Парме Война за австрийское наследство: Битва при Фонтенуа Семилетняя война: Битва при Росбахе Бой у Лутерберга Война за независимость США: Осада Минорки Осада Гибралтара
Награды и премии

Луи́ де Бальб де Берто́н де Крийо́н (Крильо́н), герцог Мао́нский (фр. Louis Des Balbes de Berton de Crillon, duc de Mahon; 22 февраля 1717, Авиньон — 5 апреля 1796, Мадрид) — французский и испанский военачальник, командующий франко-испанским экспедиционным корпусом при осаде Минорки (1781) и Большой осаде Гибралтара (1782). Генерал-капитан Валенсии и Мурсии, гранд Испании, рыцарь ордена Золотого руна.

Биография

На французской службе

Луи де Крильон родился в родовитой семье, одним из представителей которой был Луи-Бальбес де Крильон, знаменитый французский полководец второй половины XVI века. Молодой Луи также поступил на военную службу, начав её в 1731 году кадетом королевской гвардии. Получив через два года чин второго лейтенанта, он был в 1733 году направлен на театр военных действий в Италии, где служил под началом маршала де Виллара и храбро проявил себя в сражении при Парме. К 1738 году Крильон поднялся по служебной лестнице до должности полковника Бретанского пехотного полка.

В ходе Войны за австрийское наследство Крильон снова действовал в Италии. В дальнейшем он отличился в битве при Фонтенуа, а 10 июля 1745 года в сражении при Мелле, в звании бригадира командуя четырьмя пехотными батальонами, сдерживал атаки восьмитысячного отряда противника. После дела при Парме он был произведён королём в кавалеры ордена Святого Людовика; ему были также предложены пенсия в размере 3000 франков и право ношения красной орденской ленты, но Крильон, рассчитывавший получить более высокий по рангу орден Святого Духа, от этой награды отказался. В дальнейшем он участвовал во взятии Намюра в ранге полевого маршала, 11 октября 1746 года внёс важный вклад в битве при Рокуре и в 1747 году в очередной раз вернулся в Италию, где воевал под командой маршала Бель-Иля. По ходу войны он получил чин генерал-майора, а по её окончании должность губернатора Пикардии.

С началом Семилетней войны Крильон вернулся на военную службу. Неожиданной атакой занял Липпштадт, потом оборонял с гарнизоном из французских гренадер Вайсенфельс от войск Фридриха II. В баталии при Росбахе был ранен, позже командовал войсками, занявшими Геттинген. В 1758 году произведён в генерал-лейтенанты, и в сражении при Лутерберге командовал резервом, который в дальнейшем был брошен на преследование арьергарда отступающего противника. В тот же год он выдвинул проект морского десанта в Англию, предусматривавший переброску крупного французского экспедиционного корпуса через Ла-Манш. Англичане отнеслись к этой угрозе серьёзно, мобилизовав ополчение и военный флот, но французский двор идею Крильона отверг.

На испанской службе

В 1762 году Крильон перешёл на испанскую службу, приняв участие во вторжении в Португалию. В 1765 году он был назначен командующим испанскими силами в Кампо-де-Гибралтар. После того, как Испания и Франция выступили на стороне американских колоний Англии в ходе Войны за независимость САСШ, Крильон возглавил шеститысячный испано-французский экспедиционный корпус, который в начале 1782 года захватил у англичан Минорку. За взятие Минорки он получил от Карлоса III титул герцога Маонского, возведён в достоинство гранда и посвящён в рыцари ордена Золотого руна. Он также был произведён в генерал-капитаны.

После успеха на Минорке Крильону было доверено командование войсками, осаждающими Гибралтар — один из главных опорных пунктов Англии в Средиземноморье. Учитывая характер укреплений Гибралтара, Крильон, опытный мастер осад (по собственным словам, он участвовал в 22 осадах и 68 сражениях), не питал особых надежд на успех, хотя и попытался внести перелом в ход боевых действий, применив плавучие батареи. Этот шаг, однако, не принёс плодов, и Гибралтар устоял. Несмотря на эту неудачу, за Крильоном были сохранены как титул герцога Маонского, так и звание генерал-капитана Валенсии и Мурсии.

Последние годы жизни

По окончании этой войны Крильон ушёл на покой. В 1791 году в Париже вышли его «Военные мемуары» (фр. Mémoires militaires), содержавшие важную для истории военного искусства информацию. В ходе Французских революционных войн он не принимал ни французскую, ни испанскую сторону, напротив, направив свой авторитет для прекращения боевых действий. Скончался Луи де Крильон в Мадриде в 1796 году.

Отрывок, характеризующий Крильон, Луи де, герцог Маонский

– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.