Криптограммы Бейла

Криптограммы Бейла — три зашифрованных сообщения, предположительно несущих в себе информацию о местонахождении клада из золота, серебра и драгоценных камней, зарытого якобы на территории Виргинии неподалеку от Линчберга партией золотоискателей под предводительством Томаса Джефферсона Бейла. Цена ненайденного доныне клада в пересчёте на современные деньги должна составлять около 30 млн долларов. Загадка криптограмм не раскрыта до сих пор, в частности, спорным остается вопрос о реальном существовании клада.

Появление легенды

Достоверно известно, что впервые информация о т. н. «сокровищах Бейла» появляется в 1865 году вместе с изданием брошюры неизвестного автора, полное название которой читалось следующим образом: «Документы Бейла или книга, содержащая подлинные факты касательно сокровища, зарытого в 1819 и 1821 годах неподалеку от Бафордса, округ Бедфорд, Виргиния, и не найденного до настоящего времени». Издателем выступил Джеймс Беверли Уорд, предоставивший рукопись библиотеке Конгресса, где она хранится до настоящего времени.

Сам автор предпочел остаться неизвестным, объяснив это желанием оградить себя от настойчивого внимания прессы и потенциальных охотников за кладом.

Брошюра была выпущена издательством «Вирджиниан Бук» в Линчберге, штат Виргиния, цена её составляла 50 центов. Неудивительно, что издание немедленно привлекло к себе внимание, и несмотря на то, что большая часть тиража в 1861 году была уничтожена пожаром, оставшиеся же экземпляры немедленно стали библиографической редкостью. Легенда о сокровищах Бейла оказалась весьма живучей, и несмотря на многочисленные скептические высказывания, привлекает к себе интерес до сих пор.

Предыстория

Роберт Моррис

Брошюра неизвестного автора открывается историей Роберта Морриса (1771—1863), уроженца штата Мэриленд (США). Моррис начинал свою карьеру в качестве оптового торговца табаком в Линчберге, штат Виргиния, и первоначально весьма преуспел, сколотив значительное состояние и значительно расширив свою торговлю, бывшую вначале достаточно скромной. Впрочем, колебание цен на табак и его собственная склонность к несколько авантюрному ведению бизнеса, в достаточно скором времени привели его к почти полному разорению.

Вынужденный вновь начинать с нуля, Моррис, однако же, благодаря своему добродушному характеру и «непоколебимой честности» сумел сохранить дружбу многих видных горожан, пришедших к нему на помощь в тяжелую минуту. На оставшиеся и занятые деньги он сумел арендовать на десять лет гостиницу «Арлингтон», а когда дело пошло на лад, и эта гостиница стала одной из лучших в городе, также взял в аренду «Вашингтон-отель», где его постояльцем и стал человек по фамилии Бейл.

Томас Джефферсон Бейл

В нем было около шести футов роста, — вспоминал Роберт Моррис о Томасе Джефферсоне Бейле, — глаза — агатово-черные, волосы того же цвета, надо сказать, прическу он носил чуть длиннее чем полагалось по тогдашней моде. Он был хорошо сложен и крепко сбит, весь его вид говорил о необычайной силе и энергичности, при том, что кожа у него была обветренной, темной и грубой, выдубленной от солнца и ветра, однако это никоим образом не портило его. Я думал про себя, что более видного человека мне ещё не приходилось встречать.

Если верить брошюре, человек по имени Томас Дж. Бейл, охотник на бизонов, впервые появился в Линчберге, штат Виргиния в январе 1820 года «в поисках отдыха и развлечений» в сопровождении двух друзей, вскоре уехавших, и оставался в гостинице Морриса вплоть до начала марта.

Он никогда не рассказывал ничего ни о себе, ни о своей семье, однако по неким косвенным признакам Моррис предположил, что тот был уроженцем Западной Виргинии, человеком достаточно образованным и состоятельным, впрочем, Бейла отличал явно авантюрный характер и неутомимая тяга к приключениям, не позволявшая ему долго оставаться на одном месте.

Второй и последний раз он появился в январе 1822 года и вновь уехал, уже навсегда, в начале весны, оставив на хранение Моррису запертую на ключ железную коробку, «в которой лежали бумаги исключительной важности».

9 мая того же года Моррис получил последнее письмо от Т. Дж. Бейла, в котором последний сообщал, что отправляется охотиться на бизонов и медведей-гризли на великих равнинах, собираясь вновь посетить Линчберг в 1824 году. Эта информация сопровождалась просьбой сохранить оставленную коробку в полной безопасности до его возвращения или появления посланного им гонца, и если ни то ни другое в конечном итоге не произойдет, вскрыть по истечении десяти лет.

Моррис действительно выжидал вплоть до 1832 года, когда стало ясно, что на возвращение Бейла надежды больше нет.

В это время ходили упорные слухи об индейских набегах и зверских убийствах белых, но имя Бейла никогда при этом не называлось. Что произошло с ним и его компаньонами так и осталось неизвестным. Погиб ли он от рук индейцев или был растерзан дикими зверями в Скалистых горах, замерз ли он или умер от голода, так навсегда и осталось неизвестным. Ясно было одно – из всей веселой компании молодых и галантных мужчин, кипучая жизнерадостность которых подвигла их на поиски жизни, полной приключений и риска, покинув удобство и скромные радости домашней жизни ради опасностей и лишений, их ожидавших в самом скором времени, в живых не остался никто.

Моррис, однако же, предпочел выжидать вплоть до 1845 года, и наконец решился взломать замок.

В коробке лежали несколько не представляющих интереса денежных расписок, два письма, адресованных ему самому и наконец три листка бумаги, сплошь исписанные рядами цифр.

Сокровище Бейла

Если верить второму, весьма пространному письму, в 1817 году Бейл вместе с отрядом из 30 человек, избравших его своим «капитаном», отправился, как то ему было привычно, охотиться на Великие равнины. В помощь был нанят проводник и несколько слуг, отряд был хорошо вооружен и снабжен всем необходимым для того, чтобы провести около двух лет вдали от цивилизованных мест.

Зиму 1817 года люди из отряда Бейла провели в Санта-Фе, городе в то время находившемся на территории Мексики. Ожидая, пока установится погода, несколько человек из отряда в марте следующего 1818 года отправились на короткую охотничью экскурсию, затянувшуюся, впрочем, на месяц. Оставшиеся уже собрались выслать на их поиски спасательную партию, когда несколько охотников появились вновь с неожиданным и радостным известием, что преследуя бизонье стадо, им совершенно случайно удалось наткнуться на богатейшую золотую жилу, располагавшуюся «где-то в 250—300 милях к северу от Санта-Фе». Немедля охота была оставлена, и в течение следующих восемнадцати месяцев охотничья партия, а позднее и присоединившийся к ней остаток отряда, занялся золотодобычей. Сопутствующим металлом оказалось серебро, причем того и другого добыто было столько, что спутники Бейла могли считать себя обеспеченными до конца жизни.

Однако же, встал вопрос, чтобы переправить найденное на территорию Соединенных Штатов, «где единственно оно могло оставаться в безопасности». Эту миссию взял на себя Томас Джефферсон Бейл, в сопровождении десяти спутников доставивший найденное первоначально в Сент-Луис (Миссури), где часть была обменена (в целях облегчения транспортировки) на драгоценные камни, и затем спрятавший его в подземном руднике «неподалеку от Бафорда».

Первая попытка дешифровки

Начало

Оставшийся неизвестным автор брошюры, если верить его словам, получил коробку вместе со всем содержимым от самого Роберта Морриса в 1862 году, то есть сорок лет спустя после первого визита Бейла в Линчберг.

Как следовало из того же письма Бейла, тот, оставив коробку у Морриса на случай «если произойдет наихудшее», чтобы тайна клада не умерла вместе с ним, просил того отыскать тайник, и, оставив себе треть найденного, передать остальное родственникам и друзьям погибших. Как следовало из письма, список имен и адресов потенциальных наследников составлял содержимое криптограммы № 3.

Первоначально я подумывал о том, чтобы перечислить их поименно в этом письме, — отмечал Бейл, — но вовремя удержался, памятуя, что письмо вполне может попасть в чужие руки, причем некий мошенник сможет выманить у вас коробку, назвавшись одним из нас — так что мой первоначальный план представился наилучшим.

Криптограмма № 1 соответственно описывала точное местонахождение тайника, в то время как криптограмма № 2 представляла собой перечисление его содержимого.

Бейл упоминал также, что ключ к шифру оставлен в запечатанном конверте «некоему верному другу», проживавшему также в Линчберге, Виргиния, с инструкцией передать его в 1832 году в распоряжение Роберта Морриса, но друг этот никогда не дал знать о себе.

Неизвестно, предпринимал ли Моррис самостоятельно попытки дешифровать оставленные ему сообщения. Как следует из той же брошюры, в 1862 году в возрасте 84 лет он окончательно решился передать их своему молодому приятелю — будущему автору описания, с просьбой приложить все силы к их дешифровке, и в случае успеха, разделить долю самого Морриса между несколькими людьми, им назначенными (включая самого автора брошюры), с остальным же поступить согласно воле Томаса Бейла.

Будущий автор брошюры рьяно взялся за дело, не имея, впрочем, ни малейшего представления о криптографии. Если верить ему, то предположив изначально, что «каждое число представляет собой букву», он пересчитал их общее количество и пришел к неутешительному выводу, что оно превосходит в несколько раз количество букв в алфавите. Посему логичным представлялся вывод, что Бейл зашифровал свои сообщения с помощью полиалфавитной системы, то есть одной и той же букве соответствовали несколько цифр.

Криптограмма № 2

Автор брошюры предположил в рабочем порядке, что Бейл воспользовался методом «одноразового шифроблокнота» — иными словами, некая книга представляет собой ключ. Неизвестно, почему он сделал для себя вывод, что стоит пронумеровать слова на первой странице, после чего подставить вместо каждой цифры первую букву слова, получившего соответствующий номер.

Ввиду того, что книга-ключ оставалась неизвестной, автору оставалось за неимением лучшего, действовать т. н. методом «грубой силы» — перебирая одну книгу за другой и проверяя раз за разом свою догадку.

Действительно, через некоторое время ему повезло и Декларация независимости США оказалась ключом к шифрограмме № 2.

Декларация начинается следующим образом:

When1, in2 the3 course4 of5 human events it becomes necessary10 for one people to dissolve the political bands which have20 connected them with another, and to assume among the powers30 of the earth, the separate and equal station to which40 the laws of nature and of nature’s God entitle them50, a decent respect to the opinions of mankind requires that60 they should declare the causes which impel them to the70 separation. We hold these truths to be self-evident, and that80 all men are created equal, that they are endowed by90 their Creator with certain inalienable rights, that among these are100 life, liberty and the pursuit of happiness; That to secure110 these rights, governments are instituted among men…

Перевод

Когда ход событий приводит к тому, что один из народов вынужден расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом, и занять самостоятельное и равное место среди держав мира, на которое он имеет право по законам природы и её Творца, уважительное отношение к мнению человечества требует от него разъяснения причин, побудивших его к такому отделению. Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых.

Подставив соответствующие буквы вместо цифр в криптограмме № 2, автор брошюры получил следующий текст:

I have deposited in the county of Bedford, about four miles from Buford, in an excavation or vault, six feet below the surface of the ground, the following articles belonging jointly to the parties whose names are given in number three herewith. The first deposit consisted of ten hundred and fourteen pounds of gold and thirty eight hundred and twelve pounds of silver deposited Nov. Eighteen Nineteen. The second was made Dec. Eighteen Twenty one and consisted of nineteen hundred and eighty eight of silver, also jewels, obtained in St. Louis in exchange for silver to save transportation, and valued at $13,000.

The above is securely packed in iron pots with iron covers the vault is roughly lined with stone and the vessels rest on solid stone and are covered with others. Paper number one describes the exact locality of the vault so that no difficulty will be had in finding it.

Перевод

В округе Бедфорд в четырех милях от Бафорда, в некоей заброшенной выработке или тайнике на глубине шести футов я спрятал следующие ценности, принадлежащие исключительно людям, чьи имена приводятся в документе, помеченном номером 3. Первоначальный вклад составили 1014 фунтов золота и 3812 фунтов серебра, доставленные туда в ноябре 1819 года. Второй вклад, сделанный в декабре 1821 года, состоял из 1907 фунтов золота и 1288 фунтов серебра, а также из драгоценных камней, вырученных в Сент-Луисе в обмен на серебро, для облегчения процесса доставки, чья общая стоимость составляла 13 тыс. долларов.

Всё вышеперечисленное надёжно скрыто в железных горшках, закрытых железными же крышками. Местонахождение тайника отмечают несколько выложенных вокруг него камней, сосуды покоятся на каменном основании, и засыпаны сверху также камнями. Бумага под номером 1 описывает точное местонахождение тайника, так что найти его можно будет без всяких на то усилий.

Отказ от дальнейших попыток

Первый успех оказался, однако же, последним. Декларация Независимости не давала ключа ни к одной из оставшихся криптограмм. Впрочем, автор брошюры, как он признавался сам, оставив в стороне № 3, сосредоточил все усилия на дешифровке № 1 — местонахождения предполагаемого тайника. К сожалению, метод «грубой силы» был и остаётся самым непродуктивным из всех, известных для вскрытия полиалфавитных шифров. Простой перебор требует огромного количества времени, в чём в конечном итоге и убедился автор.

Двадцать лет спустя, дойдя едва ли не до полной нищеты в своих попытках вскрыть шифр Бейла, забросив для этого все остальные дела, он счёл разумным отказаться от их дальнейшего продолжения, предоставив «широкой публике» свободу действий в решении старой загадки.

Заканчивая брошюру, неизвестный автор, прекрасно понимая, что без ключа вскрытие шифра возможно исключительно случайным образом, дал своим многочисленным последователям достаточно разумный совет:

Я посоветовал бы вам отдавать этой задаче ровно столько времени, сколько вы сумеете выделить без ущерба для своей основной деятельности, а если свободного времени у вас нет, не беритесь за эту задачу вовсе. Мне никоим образом не хотелось бы, чтобы кто-то другой оказался в моем положении. (...) Также, в отличие от меня самого, ни в коем случае не жертвуйте своими интересами и интересами семьи ради того, что может в конечном итоге оказаться не более чем миражом, но как уже было сказано, по окончании дневных трудов, удобно устроившись у камина, посвятите этому небольшое время, что никому не причинит вреда, но может принести вполне ощутимые результаты.

Гипотезы об авторстве анонимной брошюры

Джеймс Беверли Уорд

На титульном листе первого издания «Документов Бейла…» стоит имя Джеймса Б. Уорда, выступавшего, согласно его собственным заверениям, представителем анонимного автора. Это обстоятельство привело к предположению, которое поддерживают многие исследователи криптограмм, что Уорд и был собственно автором, постаравшимся подобным образом скрыться от излишнего любопытства публики.

Об Уорде известно немного — он родился в семье Джайлса и Анны Уорд в 1822 году, получил домашнее образование. Его отец был адвокатом, издателем, и держал книжную лавку. В возрасте 16 лет Уорд поступил в Военную Академию США, которую благополучно закончил в январе 1840 года, после чего перебрался в Сент-Луис, где работал помощником военного казначея. Женился на Харриет Отей и три года спустя вместе с женой переехал в Линчберг, где познакомился и близко подружился с Робертом Моррисом. Бабушкой его жены была Элизабет Бафорд, дочь владельца таверны, где якобы многократно останавливался Томас Бейл.

Позднее Уорд посвятил себя уходу за плантацией, доставшейся ему по наследству после смерти деда по материнской линии. В 1843 году он вместе со своим шурином Дж. У. Отеем купил небольшой лесопильный завод, которым управлял вплоть до 1847 года

В 1862 году вступил в масонскую ложу Dove Lodge № 51. В 1884 году, согласно брошюре, он стал агентом неизвестного автора.

Джон Уильям Шерман

Гипотеза о том, что подлинным автором «Документов Бейла» является издатель «Линчбургской газеты», бульварный романист и драматург Джон Уильям Шерман (1859—1928) была выдвинута в 1980-х годах Ричардом Х. Гривзом, отдавшим двадцать пять лет попыткам разгадать тайну бумаг Бейла.

По мнению Гривза, брошюра была написана в 1883 году и представляла собой бульварный роман, доходы от продажи которого должны были пойти на помощь семьям пострадавшим от городского пожара. Брошюра вышла из печати годом позже и была ещё раз переиздана в 1886 году, причем именно «Линчбергская газета» организовала ей шумную рекламу. Как полагает Гривз, деньги, полученные от продаж, на этот раз предназначались собственно газете, чье положение после экономического кризиса было трудным. Эта реклама появлялась на газетных страницах 84 раза, в то время как другая городская газета «Дейли ньюс» посвятила ей всего лишь несколько строчек сразу после первого издания.

По мнению исследователя, «Документы Бейла» представляют собой не более чем бульварный роман, составленный в традициях конца XIX века. С книгами этого типа «Документы Бейла» роднит как содержание — приключения на Диком Западе, так и цена второго издания — десять центов, так и анонимное авторство, вполне распространенная практика того времени. С точки зрения Гривза, Шерману необходимо было сохранять анонимность для того, чтобы изложенная в романе история приобрела хотя бы внешнее правдоподобие.

Кроме того, Шерман был внучатым племянником Паскаля Бафорда, владельца «Бафордской таверны», упоминающейся в брошюре, и двоюродным братом Харриет Отей, жены первого издателя брошюры Джеймса Уорда.

Также, по мнению Гривза, стиль брошюры и стиль писем, написанных якобы Томасом Бейлом, подозрительно похожи, что является ещё одним доказательством их принадлежности одному и тому же автору — то есть Джону Шерману.

Впрочем, некоторые доказательства, приводимые Гривзом, смотрятся достаточно шатко — так, он апеллирует к тому, что в литературной карьере Шермана «некая лакуна» приходится именно на 1883—1885 гг. как раз тогда, когда и создавались «Документы Бейла». Так же обращается внимание, что для некоторых из его романов характерны мотивы зарытых сокровищ, приключений на Диком Западе, писем и т. д. — при том, что ходульные сюжеты такого рода были всегда распространены в приключенческой литературе. Столь же шатко смотрится доказательство, будто увлечение Шермана криптографией вылилось в «шифрование» в одном из его романов имени лодки «B 4 Any» как скрытого намека на вдохновивший роман Артура Салливана и Уильяма Гилберта «Корабль Её Величества „Пинафор“», где В значит «boat» (англ. «лодка»), 4 — соответствует произношению слова «четыре» (four) и соответственно омонимично последнему слогу в имени корабля (fore), в то время как Any дает то же числовое значение как Pina — если взять за исходное номер каждой буквы в английском алфавите и сложить воедино.

Кандидат в авторы родился в 1859 году в Линчберге, там же учился и начал свою карьеру в качестве клерка в редакции газеты «Вирджиниан Пейпер», собственником которой в те времена был Чарльз У. Бартон. В течение следующих 12 лет он сумел сделать неплохую карьеру, побывав поочередно печатником, редактором, и наконец в 1885 году вместе с братом выкупив газету у Бартона. В 1887 году газета разорилась. Следующие три года Бартон отдал писательскому творчеству, выпустив ряд пьес и книг для детей.

В 1912 году последовательно работал репортером в «Линчберг Дейли Ньюс», «Дейли Адванс» (где поднялся до положения редактора) и «Ивнинг Уорлд», затем приставом в мэрии Линчберга, и умер в психиатрической лечебнице того же города, куда поступил в 1915 или 1916 годах.

Эдгар Аллан По

Пожалуй, самым неожиданным «претендентом» на авторство «Документов Бейла» является Эдгар Аллан По, прославленный американский прозаик, поэт, криптограф.

То, что в отличие от первых двух потенциальных авторов По знал толк в криптографии, — несомненно. Так, известен эпизод из его жизни, когда будучи корреспондентом газеты «Alexander’s Weekly Messenger» он предложил всем желающим присылать ему криптограммы собственного изготовления, которые брался дешифровать в течение следующих шести месяцев. Действительно, это обещание было выполнено. Двумя годами позже, будучи уже сотрудником «Graham’s Magazine», По якобы получил два зашифрованных документа, автором которых выступал некий У. Б. Тайлер (как полагают, автором их на деле был он сам). Эти шифрограммы не поддались взлому, и были дешифрованы лишь в конце XX века — соответственно в 1992 и 2000 годах.

По знал толк в мистификациях, причём умел и любил водить публику за нос. Так, например, 13 апреля 1844 года с помощью рассказа «История с воздушным шаром», опубликованной в газете «Sun», ему удалось убедить многих американцев, что некий воздухоплаватель на шаре, заполненном горячим воздухом, сумел за три дня пересечь Атлантику. Позднее сам По признался в обмане, назвав его «Шаровым розыгрышем» (The Balloon Hoax), однако поверили ему не сразу. Рассказ «Фон Кемпелен и его открытие» столь же удачно одурачил химиков и искателей лёгкой наживы, с готовностью поверивших в то, что некоему учёному удалось найти способ превращения недрагоценных металлов в золото.

Третий розыгрыш был связан с оживлением мертвеца, изложенном в рассказе «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром», который также долго принимался за чистую монету любителями месмеризма.

Рассказ «Дневник Юлиуса Родмана» сумел одурачить даже Конгресс Соединенных Штатов, в реестре которого он долго фигурировал в качестве официального отчёта.

Таким образом, задумав в последний раз оставить с носом читающую публику, По, как полагают последователи этой гипотезы, заранее передал рукопись «Документов…» быть может, через свою сестру Розали. Предполагается, что именно на это намекает в тексте книги история о поездке её анонимного автора в Ричмонд. В 1862 году (в точности как это указано в тексте «Документов…» Розали МакКензи По действительно посетила этот город, где, испытывая острую нужду в деньгах, продала коллекционерам несколько вещей, принадлежавших брату. Предполагают, что именно в это время рукопись перешла в руки Уорда (или Шермана) — предполагаемых в этом случае душеприказчиками умершего.

Также указывается, что за исключением упоминания в брошюре Гражданской войны (которое можно было вставить в уже готовый текст), действие происходит в 1822—1840 годах, то есть ещё при жизни По. Стиль изложения, по мнению авторов гипотезы, несёт на себе несомненный «отпечаток гениальности», который вряд ли был свойственен столь посредственному автору, как Шерман, или Уорду, вообще никогда не написавшему ни строчки.

В декабре 2003 года с помощью современных технологий было проведено сравнительное исследование стиля «Документов…» и рассказа По «Дневник Юлиуса Родмана». Несмотря на многие общие закономерности, мнения исследователей остались противоречивыми. Если Роберт Уорд (однофамилец душеприказчика) уверенно придерживался мнения, что текст «Документов…» либо принадлежит По безусловно, либо его подлинный автор выступил по сути дела плагиатором, искусно скопировав чужой стиль, другие же предпочитают более осторожное мнение, что компьютерный анализ показал подобную возможность, но для окончательного решения нужны дополнительные исследования.

Вторая попытка дешифровки. Братья Харт

После появления в печати брошюры анонимного автора вплоть до настоящего времени не прекращаются попытки вскрыть шифр Бейла.

Первая из них связана с именами братьев Джорджа и Клейтона Хартов (англ. George and Clayton Hart), с 1897 вплоть до 1912 года неутомимо пытавшихся раскрыть секрет криптограмм тем же методом «грубой силы», но без всякого успеха.

По воспоминаниям старшего из братьев, Джорджа, впервые криптограммы Бейла попались на глаза Клейтону в бытность того стенографом в офисе старшего клерка аудитора Норфолкской и Западной железной дороги Н. Х. Хейзелвуда. Хейзелвуд попросил его снять копии со всех трех шифрограмм, объяснив, что речь в них идет о кладе, зарытом где-то в окрестностях Оттер-Пикс («Выдровых гор»), по соседству с Роаноком (Виргиния). С его же позволения, Клейтон Харт снял копии с шифрограмм, вначале испытывая к ним всего лишь поверхностное любопытство. Несколько месяцев спустя Хейзелвуд, по всей видимости, сам бившийся над разгадкой, решил окончательно оставить свои попытки в этом направлении, тем более, что из-за возраста здоровье у него стало сдавать, и рассказал Клейтону всю историю от начала и до конца.

Немедленно оба брата начали дешифровку, отдавая тому всё свободное время. По воспоминаниям Джорджа, они попытались составить список книг и документов, которые могли оказаться в распоряжении Бейла в бытность того постояльцем Вашингтон-отеля, включив в этот список Конституцию Соединенных Штатов, Декларацию Независимости, полное собрание сочинений Шекспира и т. д. В течение 15 лет (1897—1912 гг.) они неутомимо пытались нумеровать слова и подставлять их первые буквы вместо цифр в шифрограмме 1 (местонахождение тайника), причем делали это вначале от первого слова до последнего, затем наоборот, нумеруя лишь каждое пятое, десятое и т. д. В любом случае, их попытки ни к чему не привели.

В это время ещё был жив первый издатель брошюры Джеймс Уорд. В 1903 году Клейтон Харт съездил к нему в Линчберг, получив дополнительные заверения, будто Уорд действительно выступал лишь агентом неизвестного автора, и по его поручению опубликовал брошюру в 1865 году. Большая часть тиража была уничтожена пожаром, один из оставшихся экземпляров Уорд сдал в Библиотеку Конгресса США. Наведенные Клейтоном справки подтвердили, что Уорд и его семья пользовались в городе большим уважением, причем никто и никогда не подозревал последнего в склонности к мистификациям или подлогам.

В 1912 году Джордж окончательно потерял надежду справиться с задачей, и позднее, перебравшись в Вашингтон, полностью посвятил себя адвокатской практике, лишь изредка (по его собственным словам) возвращаясь к шифрам Бейла.

Однако же, в декабре 1924 года он связался с полковником Джорджем Фабианом, криптографом на службе правительства США, прославившегося дешифровками нескольких сообщений во времена Первой мировой войны. Ответ Фабиана, поступивший 3 февраля 1925 года, был неутешителен — шифр Бейла относился к категории высшей сложности, и вскрыть его способом «грубой силы» было, как выразился полковник, «для новичка в этом деле невозможно ни за двадцать, ни за сорок лет».

Его младший брат не оставлял своих попыток вплоть до смерти, последовавшей 9 сентября 1946 года, но опять же, без всякого результата.

Ассоциация шифров Бейла

В 1968 году была образована группа энтузиастов-криптографов, получившая название Ассоциации Шифров Бейла, среди членов которой состоял Карл Хаммер — один из пионеров компьютерного криптоанализа, но и ей не удалось продвинуться ни на шаг вперёд. Вначале в состав группы входили 11 энтузиастов, надеявшихся, что соединив свои знания и усилия, им удастся докопаться до истины.

В начале существования группы каждый новый участник должен был подписать специальное соглашение, в котором обязывался, в случае, если его личным розыскам будет сопутствовать успех, разделить найденный клад с остальными. Однако ввиду того, что это условие отпугивало многих, желающих вступить в организацию, от него в скором времени отказались.

В 1975 году членам Ассоциации удалось обнаружить в архивах Библиотеки Конгресса подлинник библиографической карточки, заполненной рукой Уорда в 1885 году — что было уже крупным успехом, так как до того времени о её существовании было известно только из записей братьев Харт и неоднократно раздавались голоса скептиков, утверждавших, будто никакой брошюры никогда не существовало, а историю с начала и до конца изобрел аудитор Хейзелвуд, решив таким образом подурачиться за их счёт.

В 1979 году в архиве Исследовательского центра Уильяма Ф. Фридмана и Джорджа С. Маршалла (Лексингтон, Виргиния) была обнаружена и сама брошюра.

Также, пытаясь опровергнуть всё более многочисленных скептиков, отстаивавших мысль об исконной подложности шифров Бейла, являвшихся по их мнению, результатом мистификации, тот же Карл Хаммер сумел доказать способами математической статистики, что криптограммы отнюдь не являются набором случайных цифр, но во всех трёх прослеживаются циклические отношения, характерные именно для зашифрованного текста, причём, согласно его мнению, зашифрованного именно подстановкой цифр вместо исконных букв.

С 1979 году Ассоциация стала издавать собственный информационный листок, выходящий четыре раза в год, в котором содержится информация, способная заинтересовать участников и помочь им в работе. В частности, группе удалось подтвердить реальное существование и собрать богатый биографический материал касательно главных героев истории шифров Бейла, как то: Роберта Морриса, Джеймса Уорда и братьев Харт. Тогда же была учреждена библиотека Шифров Бейла, в которой содержится вся известная на данный момент информация по этому вопросу, включая работы самих членов Ассоциации.

В 1986 году один из членов группы, преподобный Стефен Коуарт, проделав достаточно громоздкие статистические исследования, в основу которых положил отношения между встречаемостью и местоположением цифр в бумагах Бейла, пришёл к выводу, что оставшиеся две криптограммы изготовлены отнюдь не методом простой замены букв на цифры. Позднее было выдвинуто предположение, будто речь идет о т. н. «перешифровке» — когда уже зашифрованный текст шифруется ещё раз с использованием иного ключа, в то время как большинство членов Ассоциации не согласились с этим мнением, противопоставляя ему, к примеру исследования Альберта Лейтона, доказывавшего в свою очередь, что шифры Бейла все изготовлены с помощью одноразового шифроблокнота.

В данный момент времени Ассоциация шифров Бейла продолжает существовать, количество участников в ней выросло до 100 человек, но успех по-прежнему не достигнут.

Поиски сокровищ Бейла

Ввиду того, что дешифровка оставшихся криптограмм многими полагалась делом безнадежным или, по крайней мере, не слишком многообещающим, предпринимались многочисленные попытки найти сокровища Бейла простейшим способом — разрыв на достаточную глубину места их возможного (с точки зрения конкретного искателя) нахождения.

Первую по времени попытку поиска «вслепую» предприняли те же братья Харт, убедившись, что взлом шифра может оказаться им не под силу. Этому предшествовало несколько нетривиальное обстоятельство — младший из братьев, Клейтон, в 1898 году увлёкся вопросами месмеризма и гипноза, и даже несколько раз удачно выступил с подобными номерами на сцене. Загипнотизировав некоего неназваного «ясновидящего, юношу 18 лет», он сумел заставить его «увидеть» сокровище, захороненое якобы в нескольких милях от Бафорда неподалеку от речушки Гус-Крик, а также путь отряда Бейла — «нескольких конных и нескольких груженых фургонов», и наконец их гибель в Скалистых горах от рук индейцев.

Прокопав ночь напролет в некоем месте, показавшемся им «многообещающим», братья остались, как и следовало ожидать, ни с чем. Ясновидящий, однако же, настаивал на своем, уверяя, что они «немного промахнулись» и клад лежит под корнями росшего здесь же старого дуба. Старший брат, Джордж, решил оставить поиски, в то время как более упорный Клейтон вернулся на следующую ночь, подорвал дерево с помощью динамита, но результат и в этом случае оказался отрицательным.

Как выяснилось позднее, ситуация была достаточно серьёзной, привлеченные шумом работ местные жители устроили неподалеку вооруженную засаду, и трудно предвидеть, чем закончилось бы предприятие обоих братьев, если бы им сопутствовал успех.

В 1966 году некий банкир из Теннесси нанял экскаватор с водителем и заставил того разрыть достаточно большой участок территории в местах, предположительно указанных документами Бейла. Эти усилия пропали даром, впрочем как и попытка с помощью бульдозера снести почти до основания холм Пургатори Маунтен.

И наконец в ноябре 1989 года профессиональный охотник за сокровищами Мел Фишер, прославившийся тем, что за четыре года до того нашел и поднял на поверхность моря золотой клад испанского галеона «Нуэстра Сеньора де Аточа», увлекшийся, как многие другие, загадкой шифров Бейла, купил себе участок земли возле Грэм Милл («Мельницы Грэма», Бедфорд, Виргиния), там, где по его мнению должен был находиться клад. Во избежание толков Фишер спрятался за псевдонимом «мистер Вода» (Mr. Voda) и, ископав все вокруг, как и многие другие, остался ни с чем. Фишер был полон решимости продолжить поиски, но в скором времени скончался.

В настоящее время также находятся энтузиасты, пытающиеся извлечь информацию о местонахождении клада из дешифрованной криптограммы № 2 — в частности, исходя из слов «в 4 милях от таверны Бафорда» (чье местонахождение установлено с достаточной точностью) и «окружена камнями». Каждое лето толпы желающих разбогатеть наводняют собой окрестности Гус-Крик, покупая металлоискатели и нанимая за свой счет лозоходцев и ясновидящих, к вящему неудовольствию местных фермеров роют глубокие ямы возле каждой каменной россыпи.

Не обошлось и без курьезов — так, Джозеф Янчик и его жена Мэрилин Парсонс в сопровождении пса по кличке Пончик были пойманы в попытках разрыть под покровом ночи могилу на церковном кладбище, поскольку им показалось, будто сокровища Бейла хранятся именно там. За «надругательство над мертвыми» оба попали в тюрьму и в конечном итоге были приговорены к штрафу в 500 долларов.

Сомнения

Вскоре после появления анонимной брошюры и вплоть до настоящего времени высказываются серьёзные сомнения — существовал ли на самом деле человек по фамилии Бейл и не является ли вся история мистификацией с начала и до конца.

Отмечалось, что для экспертизы никогда не были представлены подлинники писем Бейла, криптограмм, как и прочего содержимого коробки, якобы переданной автору брошюры Робертом Моррисом. Издатель «Документов Бейла…» Джеймс Уорд объяснял это тем, что вместе с большей частью тиража они пропали во время большого пожара, охватившего склад издательства в 1883 году.

Кроме того, удалось установить, что Роберт Моррис стал хозяином отеля в 1823 году и уже потому никак не мог встретиться там с Бейлом в январе 1820. Кроме того, само название «Вашингтон Отель» возникло много лет спустя, уже после того, как ушедший на покой Моррис продал его новому владельцу. Однако здесь можно предположить ошибку самого автора брошюры, назвавшего неправильную дату. Либо Моррис мог работать в отеле, а затем взять его в аренду, а что до названия — возможно, автор просто не знал, как отель назывался раньше.

Также, говоря о стаде бизонов, Бейл употребляет в своем письме слово «stampede» (паническое бегство), непосредственно восходящее к испанскому «estampida» с тем же значением. Однако же, слово «stampede» зафиксировано в печатных источниках не ранее 1844 года, то есть как минимум двадцатью годами позднее, чем были написаны письма Бейла. Но и здесь доказательство не окончательно — вполне можно предположить бытование этого слова в устной речи, начавшееся много ранее, чем оно было зафиксировано на бумаге.

Так же никогда не было доказано, что в Виргинии в это время жил человек по имени Томас Джефферсон Бейл. Впрочем, это доказательство далеко не безусловно — так сторонники подлинности криптограмм ссылаются на то, что во-первых, в исходной брошюре Бейл никогда не называет себя полным именем, подписываясь инициалами Т. Дж. Б. или в лучшем случае — Томас Дж. Бейл. Расшифровка «Дж.» как «Джефферсон» уже гораздо более позднего свойства, и восходит к факту, что автором Декларации Независимости был Томас Джефферсон. Далее, принятая в XIX веке практика записи имен на слух могла серьёзно исказить подлинное написание, так встречаются варианты написания этой же фамилии как Beal, Beall или даже на французский манер Bouille. И, наконец, никем не доказано, что Бейл представился подлинным именем или что он был родом из Виргинии.

Более того, ещё братья Харт отмечали, что в районе Гус-Крик существовала плантация, принадлежавшая семейству Бейл, при том, что речь шла скорее всего просто об однофамильцах. Также обращают внимание, что в результатах Переписи населения, предпринятой правительством США в 1810 году отсутствуют среди прочего сведения именно о части штата Виргиния.

Не стоит также забывать, что принятая в США вплоть до 1850 года практика переписи состояла в том, что по имени назывался лишь глава семьи, в то время как остальные лишь пересчитывались. Таким образом, если у Томаса Бейла к тому времени был ещё жив отец, оказаться в переписи имя Бейла-младшего не могло никак.

Кроме того, один из исследователей легенды, виргинский историк Питер Ваймайстер в результате кропотливого исследования местных архивов установил, что около 1790 года на свет появились несколько человек по имени Томас Бейл, причем, насколько можно проследить по отрывочным фактам их биографий, один из этих Бейлов вполне мог оказаться героем всей истории. Также в почтовых документах Сент-Луиса за 1820 год нашлось упоминание о некоем Томасе Бейлле (Thomas Beill), что опять же соответствует содержащемуся в брошюре утверждению, будто Бейл посещал этот город именно в 1820 году.

В архивах также не сохранилось никаких упоминаний об экспедиции, якобы обнаружившей богатые золотые прииски, но опять же, если верить Ваймайстеру, среди шайеннов сохранилась легенда, будто золото и серебро, добытое где-то на Западе было затем захоронено в Восточных горах. Легенда впервые записана около 1820 года.

Отмечают также достаточное количество ошибок и несовпадений между дешифрованной криптограммой № 2 и текстом Декларации Независимости. Так, например, цифра 95 заменяет собой букву «u», в то время как в Декларации 95-м словом является «inalienable» («законный, неотчуждаемый», в то время как в нескольких копиях Декларации, восходящих к XIX веку действительно встречается вариант «unalienable».

Кроме того, по замечанию Брэда Эндрюса, сторонника теории, будто Томас Джефферсон Бейл являлся на самом деле приватиром Жаном Лафиттом, для составителя фальшивки было более чем опасно приводить в ней имена реально существовавших людей, причем людей достаточно высокого положения, впутывая их в «сомнительную историю с сокровищами» не рискуя оказаться вовлеченным в судебный процесс по обвинению в клевете.

Современное состояние

Профессиональные криптоаналитики также не оставили шифры Бейла без внимания. Ими интересовался Герберт Ярдли, первый директор американского «Черного кабинета» времен Первой мировой войны. Так же безуспешными оказались попытки и его лучшего сотрудника — полковника Фридмана, использовавшего в дальнейшем шифры Бейла в обучении начинающих криптоаналитиков. По словам того же Фридмана, раскрывшего секрет телеграммы Циммермана и многих других шифрованных сообщений, применявшихся враждующими армиями того времени, шифр Бейла есть «дьявольский манок, призванный соблазнить и запутать доверчивого читателя». Карл Хаммер, бывший директор «Sperry Univac», отрабатывал на шифрах Бейла методы компьютерного анализа, но до нынешних времен два из трех документов, составленных в конце XIX века, не поддаются даже самым изощренным методам взлома.

В настоящее время как то подтверждено документально, для взлома шифров Бейла использовано около 8 тыс. документов, среди которых Статуты Соединенных Штатов, договор между правительством и апачами, булла папы Адриана IV касательно вторжения в Ирландию и даже договор в Брест-Литовске (1918 г.), причем без всякого на то результата.

Впрочем, некоторым из энтузиастов удавалось получать из криптограмм более-менее связный текст, но эти результаты в большинстве случаев вели в никуда. В частности, вновь и вновь в Интернете всплывает информация, будто некоему счастливчику все же удалось подобраться к разгадке или даже найти тайник Бейла, впрочем, до нынешнего времени все подобные декларации остаются исключительно голословными.

Так, в журнале «Treasure Magazine» около двадцати лет назад мелькнуло сообщение, будто некто, скрывшийся за псевдонимом «мистер Грин» обнаружил ключ, записанный на задней обложке семейной библии. Для того, чтобы прочесть криптограмму № 1 по его мнению следовало сложить содержащиеся в ней цифры с соответствующими цифрами № 2, и работать уже с получившимися результатами. Неизвестный уверял, что ему лично удалось прочесть стоявшую под первой криптограммой подпись — «капитан Тм. Дж. Бейлл». Продолжения эта история не имела.

Джозеф Дюран, гражданин Соединенных Штатов, после многих лет работы над криптограммами № 1 и № 3 пришел к выводу, будто ключом является договор Адамса — Ониса от 1819 года. Однако, следы привели его на территорию Федерального Парка США, и в настоящее время Дюран пытается добыть средства для того, чтобы выкупить в личное владение клочок земли, где, как ему кажется, скрыто сокровище.

Мелу Ливитту, писателю, бившемуся над дешифровкой бумаг Бейла в течение тридцати лет, якобы удалось доказать, что сокровище Бейла изначально принадлежало пирату по имени Жан-Пьер Лафитт. Похожую теорию выдвинул Фред Джонс, выступивший с ней в передаче «Загадки Истории». По мнению его неназванного корреспондента, криптограммы написаны по-французски. В настоящее время оба пытаются продать через Интернет и розничную торговлю как можно большее количество экземпляров написанных ими книг, где защищается та или иная теория.

И наконец анонимные наследники некоего Дэниела Коула (1935—2001) с помпой объявили о дешифровке обеих криптограмм и обнаружении тайника Бейла, фотографией которого любой желающий может любоваться на их личном сайте. Там же находятся фотографии объектов, найденных при раскопках — как то часть железного горшка, железная же пряжка и кусок выделанной кожи. Было ли найдено нечто ещё, остается неизвестным. Тайник, по уверениям создателей сайта, находится в районе Блю Ридж.

Криптограмма № 1 по их же уверениям, читается следующим образом:

Девятнадцать на юг, направо до второй отметки. Два от начала главного хребта, к югу от восточной стены. С южной стороны, на глубине шести футов. Открывай спереди, спускайся от верхнего переднего края. Убери камни и землю в глубину и вокруг. Дальше от внешней стены два прямо вглубь, копай с южной стороны и вниз начиная с отметки.

Что касается № 3, в нем Бейл, по уверениям кладоискателей, якобы заявлял, что никаких ценностей тайник уже не содержит, так как все члены его команды разобрали полагающиеся им доли, он же отдал свою на благо правительства и Президента США, ввиду отсутствия наследников. Он же не оставляет никаких ключей, чтобы максимально затруднить прочтение криптограмм.

Напрашивающийся сам собой вопрос, зачем было столько предосторожностей касательно уже пустого тайника, остаётся без ответа.

Иные возможности и догадки

В настоящее время попытки дешифровать бумаги Бейла продолжаются, так некоторые из энтузиастов, считая, что Декларация Независимости должна также быть ключом к остальным шифрам, участники пытались нумеровать слова от конца к началу, через одно, выборочно, и т. д. но и эти усилия оказались потрачены впустую. Отметив, что Декларация… содержит всего лишь 1322 слова, в то время как нумерация Бейла заканчивается на цифре 2906, в качестве ключа вслед за братьями Харт пытались использовать и другие материалы, или же предполагали, будто в двух других криптограммах использовался принципиально иной метод шифрования.

Существует также предположение, будто ключом могло быть сочинение самого Бейла, посвященное, например, охоте на бизонов, длиной в нужное (или большее) количество слов, написанное в единственном экземпляре, который и был оставлен на хранение неназванному другу. Друг этот, вероятно, потерял или уничтожил его. Если действительно эта догадка правильна, взлом шифра Бейла на данной стадии развития криптоанализа представляется делом безнадежным.

Ещё одно, столь же умозрительное соображение состоит в том, что анонимный автор брошюры сознательно исказил исконный вид криптограмм, чтобы «друг», в чьих руках оставался ключ, не мог самостоятельно дешифровать их и присвоить себе клад, но вынужден был обратиться за помощью к автору.

Также выдвигается мнение, что шифр Бейла поддался взлому давным-давно, однако счастливчик, сделавший это, по понятным причинам умолчал о своей удаче. Иногда полагается, что клад перешел в руки АНБ, ввиду того, что это агентство располагает наилучшими в мире силами криптоаналитиков, математиков и самыми мощными компьютерами.

Маргинальные и неподтвержденные теории

Приватир Жан Лафитт

Теория, будто бы Томас Джефферсон Бейл был на самом деле пиратом по имени Жан Лафитт выдвигалась неоднократно, однако нашла своего подлинного защитника в лице Брэда Эндрюса, посвятившего этому вопросу специальную статью.

О приватире Лафитте известно немного — он появился у американских берегов около 1804 или 1805 года, возможно, некоторое время состоял на тайной службе у испанцев, однако предпочел стать профессиональным пиратом, грабившим, как предполагается, с молчаливого согласия американского правительства, английские и испанские суда, сбывая награбленное в Новом Орлеане. Рассорившись с губернатором последнего, который опасался, что покровительство Лафитта французским эмигрантам приведет к вытеснению американцев из района Миссисипи и тем самым спровоцирует войну с Канадой, Лафитт захватил губернаторскую казну и в ответ на попытку назначить за его голову награду в 500 долларов, объявил встречное предложение о награде в 5 тыс. за голову самого губернатора.

В битве за Новый Орлеан принял сторону американцев, за что был прощён, однако не вернул ни денег ни трофеев, которых у него оказалось немало. В 1826 году следы пирата окончательно теряются, о его дальнейшей судьбе сведений не сохранилось.

Эндрюс обратил внимание в первую очередь на сходство словесного портрета обоих — и Т. Дж. Бейл, и Жан Лафитт были «высокими смуглыми мужчинами с обветренной кожей». Также по мнению Эндрюса, Лафитт придавал особую ценность Декларации Независимости, считая будто она является основным документом, обеспечивающим свободу любого человека на территории США, и тем самым защищает интересы находящихся там французских эмигрантов. Посему неудивительно, что именно её бывший пират использовал для шифрования криптограммы № 2 — самой важной из всех, содержавшей размер и список ценностей, составлявших клад. Кроме того, Лафитт в своих мемуарах не раз ссылается на то, что ему случалось путешествовать переодетым, под вымышленным именем в сопровождении своих офицеров или даже преданного священника (отца де Седелла); так например, известно, что он во время подобных путешествий называл себя именем Теодора Лукаса, утверждая, что живет в Балтиморе по несуществующему адресу. В качестве ещё одного псевдонима использовалось имя Уильям Уитеридж. Знакома ему была и наука шифрования, кроме того, Лафитт был широко известен как удачливый и ловкий дуэлянт, что опять же совпадает с данными, приводящимися в брошюре. Также, по мнению Эндрюса, важным стоит считать обстоятельство что в окрестностях Сент-Луиса жила дочь приватира вместе со своим мужем, кроме того, сам приватир и его брат Пьер не раз бывали в Виргинии, в частности, назывались города Чарльстон, Бостон и Уилмингтон, где им довелось гостить во второй половине 1831 года.

После того, как правительство США окончательно решило пожертвовать бывшим приватиром для заключения мира с Испанией, ему требовалось скрыть свои ценности, чтобы облегчить себе возможность исчезновения.

Эндрюс также обратил внимание, что слово «связи» (connections) в брошюре написано на французский манер (connexions), а в том, что Лафитт был французом, (точнее, креолом), сомневаться не приходится. Дополнительными доказательствами он считает тот факт, что Бейл «уж слишком скрупулезно» обозначил точный вес золота и серебра, как это принято было делать в испанских судовых декларациях и «гораздо более реальную возможность» доставить ценный груз к месту назначения морским путем, чем перевозить его с помощью фургонов по более чем небезопасным дорогам.

Масонские корни легенды

Джо Никель — исследователь, отнесшийся к бумагам Бейла с достаточной долей скепсиса — выдвинул предположение, что речь идет о мистификации, с начала и до конца сфабрикованной Джеймсом Уордом, чье существование, в отличие от его мифического персонажа, может быть подтверждено с документальной точностью.

Опираясь на сведения о масонских симпатиях Уорда, Никель предположил, будто бумаги Бейла говорили на самом деле о духовном сокровище масонов, а «тайник, окруженный камнями» прямо перекликается с их ритуальными понятиями. В настоящее время эта теория других последователей не имеет.

См. также

• Рукопись Войнича

Отрывок, характеризующий Криптограммы Бейла

– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.