Кристобаль де Олид
| Кристобаль де Олид |
Кристобаль де Олид (исп. Cristóbal de Olid, 1488, Линарес (Хаэн)—1524, Нако, Гондурас) — испанский конкистадор, офицер отряда Кортеса, исследователь и один из покорителей Центральной Америки.
История
Разузнав, что страны Гондурас и Игуэрас, изобилуют золотом и серебром, Кортес пожелал включить эти территории в состав Новой Испании, что и послужило причиной экспедиций Альварадо и Олида. Приняв решение захватить Гондурас с моря, он избрал для этой цели одного из своих офицеров. Руководителем экспедиции был назначен храбрый и опытный военачальник Кристобаль де Олид, которому Кортес вполне доверял, так как де Олид, своим возвышением был обязан Кортесу, кроме того, его семья и владения, находились поблизости от Мешико.
Для экспедиции Кристобалю де Олиду было дано 5 кораблей и 1 бригантина при 370 участниках, из которых около сотни были арбалетчики и аркебузники, и 22 всадника. Среди отправляемых, было пять старых, испытанных конкистадоров, однако, среди участников экспедиции было много противников Кортеса, недовольных, по их мнению, разделом добычи и индейцев. Инструкциями Кортеса было предусмотрено, что Кристобаль де Олид, должен был сесть на суда в Вера Круз (Vera Cruz), оттуда направиться в Гавану, где забрать приготовленные съестные припасы и лошадей, а затем, никуда не заходя, прямо идти в Гондурас, к туземцам ему было приказано относиться с опаской, но благосклонно. Затем выбрать место для постройки города с хорошей гаванью, попытаться найти «Проход», а также навести справки о городах и гаванях по ту сторону материка.
Первая часть плана была проведена успешно. На Кубе к Кристобалю де Олиду, присоединились пятеро видных солдат, изгнанных за какие-то столкновения с комендантом. Они и подали де Олиду мысль, отложиться от Кортеса. Немало способствовали этому и другие, особенно, губернатор Кубы Диего Веласкес де Куэльяр, давний враг Кортеса. Он отправился к Кристобалю де Олиду и договорился с ним совместно, во имя короля, завоевать и управлять Гондурасом и Игуэрасом. По их договорённости — военное командование оставалось за Олидой, гражданское управление — за Диего Веласкесом.
Кристобаль де Олид заключил соглашение с аделантадо Веласкесом, поднял мятеж и начал войну за единоличное обладание Гондурасом. Таким образом, возникло сразу несколько претендентов на этот край, названный в то время Лас-Гибуэрас — «земля калебасников» — и получивший впоследствии имя омывающего его моря — «гольфо де лас Гондурас», «залив глубоких вод».
Гонсалес де Авила оттеснил Франсиско Эрнандеса де Кордоба в Никарагуа, затем де Олид захватил в плен Гонсалеса де Авилу и решил действовать дальше на свой страх и риск. Как только до Кортеса дошли известия о восстании Олида, он немедленно направил 5 кораблей под командованием своего кузена Франсиско де лас Касаса усмирить мятежников. Почти сразу после высадки в Гондурасе кузен Кортеса угодил в ловушку Олида и присоединился к Гонсалесу де Авиле. Два узника объединились в борьбе с их общим врагом и сумели схватить мятежника. Кристобаль де Олид был предан суду и приговорен к смерти. Когда Кортес покидал Мехико, Олид уже был обезглавлен на главной площади индейского города Нако.
Напишите отзыв о статье "Кристобаль де Олид"
Ссылки
- [www.motecuhzoma.de/olid.html Cristóbal de Olíd] (исп.)
Отрывок, характеризующий Кристобаль де Олид
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
