Критское восстание (1897—1898)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Критское восстание 1897—1898 годов»)
Перейти к: навигация, поиск

Критское восстание 1897—1898 годов — военное и политическое событие накануне греко-турецкой войны 1897 года.





Предыстория

Остров Крит, наряду с континентальной Грецией, принял участие в восстании 1770—1779 годов (Пелопоннесское восстание) и Освободительной войне Греции 1821—1829 годов. Но по окончанию войны и по настоянию «Великих держав» Крит остался вне пределов возрождённого греческого государства[1], хотя критяне продолжили войну до декабря 1830 года. 60 тысяч беженцев из Крита нашли убежище в свободной Греции[2]. Стихийное Критское восстание 1841 года ограничилось юго-западным регионом Сфакия и было подавлено[3]. Это восстание первоначально было встречено положительно британской дипломатией, полагавшей, что ей удастся создать на Крите британский протекторат. Убедившись в том, что критяне не желают ничего другого, как воссоединения с Грецией, англичане стали поощрять турок в подавлении восстания[4]. Крит вновь восстал в 1866—1869 годах, требуя энозис (соединение) с Грецией. После трёх лет кровавой войны и кризиса в отношениях Греческого королевства и Османской империи восстание было свёрнуто в результате вмешательства «Держав» и Парижской конференции 28 декабря/ 9 января 1869 года[5][6]. Критяне вновь взялись за оружие в 1878 году во время русско-турецкой войны (Русско-турецкая война (1877—1878))[7]. Но Сан-Стефанский мир не предусматривал перемен в статусе Крита, а последовавший Берлинский конгресс решил, что остров будет по-прежнему оставаться османской территорией[8].

Династические и политические отношения перед восстанием

Вильгельм II (германский император) выдал свою сестру Софию замуж за греческого принца Константина (будущий Константин I (король Греции) и торопился поставить его на греческий трон как германофила, вместо греческого короля Георга I[9]. Анти-эллинизм кайзера отчасти объяснялся германской политикой на юго-востоке, ставившей целью не только незыблемость Османской империи, но и её усиление в интересах Германской империи. Критское восстание послужило прекрасным поводом для кайзера, чтобы продемонстрировать султану своё туркофильство[10]. В дополнение к этому кайзер питал личную ненависть к своему родственнику, греческому королю. В свою очередь Георг, происходивший из датской династии Глюксбургов и помнивший, что Германия в 1862 году отняла у царства его родителей две провинции, отвечал ему теми же чувствами. С началом кризиса на Крите кайзер заявлял: «Этот маленький король постоянно обращён к своему племяннику, русскому царю. К своему зятю, принцу Уэльскому. К императору Австрии и к республиканской Франции. На меня, брата его невестки, самого могущественного из монархов, он даже не смотрит! Кто он такой, в конце концов» (Георг был женат на российской великой княжне Ольге. Эдуард VII был женат на сестре Георга Александре[11].)

Если английский премьер Роберт Солсбери был против соединения Крита с Грецией, то старая Виктория (королева Великобритании) хотела помочь Греции, поддерживаемая в этом своим сыном Эдуардом, невесткой Александрой и своей дочерью, бывшей германской императрицей Августой матерью греческой принцессы, а в будущем королевы Софии. Виктория просила передать кайзеру через посла в Берлине, что она удивлена и пришла в ужас от грубого языка, который он применяет по отношению к стране, где живёт его сестра[11].

Банкротство Греции

Возрождённое греческое государство обросло долгами уже с самого начала Освободительной войны и продолжало быть должником иностранного капитала на протяжении целого века[12]. Премьер-министр Харилаос Трикупис был великим реформатором и государственным деятелем, много сделавшим для развития инфраструктуры страны и флота. Но в народе он более всего известен своей исторической фразой «к сожалению, мы обанкротились» (1893 год)[13]. Кроме «личной ненависти» кайзера к греческому монарху, более существенной была позиция германских капиталистов, держателей греческих облигаций, потерявших при этом банкротстве значительные суммы. Самым влиятельным из них был личный банкир Вильгельма Герсон фон Бляйхрёдер[14]. Г. Руссос пишет, что те, кто приобрели греческие облигации до 1897 года и продали их после критского восстания, последовавшей войны и установления международного контроля над Грецией, сколотили огромные состояния. Среди них были не только немецкие банкиры и кайзер, но и греческие банкиры и члены греческой королевской семьи[10].

Накануне восстания

После реформ и уступок, полученных у осман («Соглашение Халепы» 1878 года), православное греческое население острова разделилось на 2 партии: консерваторов («котелки») и либералов («босоногие»). Либералы получили в 1888 году большинство мест в Критском собрании. Это послужило началом конфронтации между партиями. Турки прислали на остров войска под командованием Сахир-паши для наведения порядка и ограничения прав, предоставленных «Соглашением». В ответ на нарушение «Соглашения» критяне готовились к восстанию. Но премьер-министр Греции Трикупис советовал им проявить умеренность, ссылаясь на международную обстановку. В августе 1889 года критяне обратились к европейским консулам о соблюдении «Соглашения». Трикупис ограничился обращением к «Державам» с требованием отозвать турецкие войска. В декабре турки полностью упразднили политические свободы критян. Британия и Россия выразили сдержанный протест, в то время как другие «Державы» не отреагировали. Новый греческий премьер Делияннис (с октября 1890 года) продолжил умеренную политику Трикуписа в Критском вопросе. В мае 1895 года турки назначили правителем острова османского дипломата, грека Александра Каратеодори, отца будущего математика Константина Каратеодори[15]. Это вызвало протесты местных мусульман, и Каратеодори подал в отставку.

В сентябре христиане создали «Критский комитет», который возглавил Кундурос, Манусос, поставивший своей целью возвращение упразднённых привилегий. В декабре турки назначили правителем Турхан-пашу, после чего «комитет» был преобразован в «революционное собрание». Тем временем «комитет» стал получать поддержку тайной греческой организации «Этники Этерия», готовившей также восстания в Македонии и Эпире[16]. В деятельности «Этерии», созданной в 1894 году и остававшейся тайной организацией до 1896 года, греческими историками не получен до конца ответ на тот факт, что к завершению её существования руководителем организации стал ярый германофил, а другой член руководства имел тайные связи с германским генеральным штабом[17].

Восстание

В ответ на преследования «комитет» начал действовать. 6/18 мая 1896 года были окружены 1600 турецких солдат в округе Вамос. С большим трудом и потерями туркам удалось спасти гарнизон. В ответ турки приступили к резне греческого населения в Ханье. Греческое правительство бездействовало. После высадки новых турецких войск на остров стали прибывать добровольцы и оружие из Греции, но не от правительства, а от «Этерии». Напротив, правительство пыталось препятствовать «Этерии» в отправке отрядов в Македонию. В июне 1896 года греческие офицеры, «дезертировавшие из армии», захватили в Пирее пароход «Мина», на котором отправились на Крит[18]. Австрия выступила с инициативой вновь назначить правителем христианина, созвать Критское собрание и предоставить амнистию. Турки приняли предложение. После этого «Державы» нотой от 24 июня/ 6 июля потребовали от Афин прекратить отправку добровольцев и оружия на Крит. Критское собрание потребовало автономии, подобной той, что была предоставлена острову Самос (Княжество Самос). Игнорирование турецкими военными решений правителя-христианина привело к возобновлению боёв и резни[19].

Вмешательство «Держав»

Предложение Германии о морских операциях против Греции, а также Австрии о «мирной блокаде» Крита было отклонено Британией. 13/25 августа турки предоставили новые предложения реформ, которые не были отклонены греческим правительством и «комитетом». В то же время греческая оппозиция и «Этерия» продолжили свою деятельность, что давало возможность туркам отвечать репрессиями и указывать «Державам», что критяне ведут себя безответственно. Последовали новые восстания и резня населения[20].

Резня

13 января 1897 года началась резня христиан местными мусульманами, при участии турецких солдат, в Ираклионе и Ретимноне. 18 января эта «методическая резня» распространилась на Ханью. 23 января, завершая резню, мусульмане полностью сожгли христианские кварталы города. Все европейские консулы были вынуждены перебраться на военные корабли[21][22].

Отправка греческих кораблей

Под народным давлением премьер Делияннис послал к Криту группу греческих военных кораблей под командованием Аристида Райнека. Согласно некоторым историкам, не премьер, а король Георг, при британском поощрении, принял это решение[13]. Этот шаг привёл к тому, что повстанцы водрузили греческий флаг в пригороде Ханьи, Халепе, и провозгласили воссоединение с Грецией 25 января 1897 года[23]. Провозглашение «энозиса» вызвало протест посольств «Держав». Заверения греческого премьера о мирной роли греческих кораблей были соблюдены. Только капитан К. Зотос, командир лёгкого крейсера «Адмирал Миаулис», решился остановить двумя залпами турецкий войсковой транспорт, перебрасывавший башибузуков из Ираклиона в Сития. После этого он получил официальное предупреждение от капитана английского броненосца «Трафальгар», что тот «не желает повторения подобного, поскольку отношения между Грецией и Турцией не прерваны, и что иначе он будет вынужден предпринять неприятные действия». Зотос ответил, что исполняет приказы своего правительства, препятствуя перевозке «мясников», виновных в резне единоверных христиан[24].

Дипломатическая изоляция

В британском парламенте лорд Керзон заявлял, что поведение турецкой армии на Крите «отличное» и что атакующие — скорее всего христиане, опровергая зверства турок. Только Уильям Гладстон выступил в защиту Греции. Но фракция премьер-министра Солсбери провела свою линию в английской прессе, которую поддержала в свою очередь и французская пресса. Более агрессивной была немецкая пресса, за которой стояли кайзер и банковский капитал, понёсший убытки от греческого банкротства и жаждущий греческого поражения для установления международного экономического контроля над Грецией. Более полно дипломатическая обстановка была выражена в прессе австрийским двором: «если все „Державы“ сотрудничают с целью сохранения турецкой неприкосновенности, Критское восстание останется по необходимости без результатов»[25].

Отправка греческого корпуса

1/13 февраля 1897 года на остров был послан наспех сколоченный корпус греческой армии во главе с полковником Вассосом, адъютантом греческого короля, чтобы занять остров от его имени. Корпус насчитывал 1500 бойцов и 1 единственную артиллерийскую батарею[18][26]. По прибытии Вассоса и его корпуса на Крит (1/13 февраля), остров был уже под покровительством «Великих держав», которые высадили здесь свои войска[20]. Корпус Вассоса высадился 24 км западнее города Ханья, в заливе Колимбари, где его с радостными криками встречали около 5 тысяч критян. На следующий же день Вассос предпринял наступательные действия, заняв монастырь Гониес севернее залива. Из монастыря Вассос обнародовал свою прокламацию «от имени Короля эллинов» к критянам, провозглашая, что Крит освобождён греческой армией[27]. При продвижении Вассоса к Ханье перед ним предстал итальянский офицер, как представитель 5 европейских адмиралов, и объявил ему, что город находится под защитой «держав». Вассосу было запрещено наступление на Ханью. Международная оккупация города практически прерывала вмешательство Греции на Крите, и «Критский вопрос был отброшен этой акцией в тупиковый лабиринт дипломатии»[28] Вассосу было запрещено вести военные действия в радиусе 6 км от города, а греческим кораблям было запрещено препятствовать высадке турецких войск[29]. 3/15 февраля «Державы» высадили десанты с кораблей и призвали Грецию отозвать свои войска. Греция отказалась. Это вызвало гнев кайзера, призвавшего к блокаде греческих портов, что привело бы к возведению на трон принца Константина. Германское предложение было отклонено Британией. Было принято предложение Франции, поддержанное Россией, согласно которому Крит получал автономный статус, оставаясь частью Османской империи. Предложение было принято турками. Греция была готова отозвать свои корабли, но хотела оставить корпус на острове для соблюдения порядка. Греция также потребовала проведение референдума. Трения между Державами были разрешены, они пришли к соглашению. У Вассоса были «связаны руки», но он не оставался в бездействии. 6 февраля его корпус, при поддержке 8 тысяч критских повстанцев, взял крепость Вуколиа на дороге к Ханье. Согласно французскому писателю Анри Тюро, повстанцы взяли в плен 600 мусульман[30]. На следующий день, 7 февраля, корпус Вассоса сразился с 4 тысячами турок при Ливадиа и одержал «славную победу». Турки потеряли 500 человек убитыми и 107 пленными. Остальные разбежались, преследуемые до стен Ханьи, где нашли защиту у европейских войск. При этом греческие историки характеризуют победу «Пирровой», но не по причине греческих потерь. Победа Вассоса и лёгкость, с которой она была одержана, оказала поддержку в самой Греции политическому крылу, выразителем которого была «Этерия», требующему объявления войны Османской империи. «Если один-единственный корпус одерживает столь лёгкие победы, то что произойдёт, когда в бой вступит вся армия?»[31]. Греция шла к «странной войне, которая являлась игрой королевского двора с западноевропейскими финансовыми кругами и стала национальной изменой»[32].

Акротири

Основная статья: Обстрел Акротири

«Самое потрясающее событие» происшедшее на Крите явилось следствием политики «Держав» в Критском вопросе. В то время как «армия оккупации» Вассоса удерживала только горные районы, адмиралы европейских флотов объявили ему, что «если не будут прекращены военные действия против турок …они будут обстреливать греческий лагерь».

Вассос, следуя инструкциям правительства, ответил, что «он не будет атаковать турецкие крепости, находящиеся под защитой Держав».

Ответ Вассоса не удовлетворил адмиралов, которые усилили блокаду острова, высадили патрули, запрещая любую связь с греческим лагерем, и, «чтобы подвергнуть унижению греческую идею», потребовали, чтобы шлюпки греческих кораблей при выходе из Ханьи несли белый, а не греческий флаг. Капитан Райнек пошёл на уступки и в этот раз[33].

9/12 февраля 800 повстанцев, не находившихся под прямым командованием Вассоса и разбивших лагерь на полуострове Акротири, возле Ханьи, подверглись обстрелу турецкой артиллерии и султанских кораблей из бухты Суда. Повстанцы, среди которых был и будущий премьер-министр Греции Э. Венизелос, не имея артиллерии и неся потери, предприняли атаку. Опрокинув позиции турецкого авангарда, повстанцы преследовали турок до города, войдя немного в нейтральную зону. Немедленно начался обстрел повстанцев с европейских кораблей. Одновременно повстанцев продолжали обстреливать также турецкая артиллерия и корабли. С европейских кораблей было выпущено более 100 снарядов. В обстреле приняли участие германский, российский, австрийский и 3 английских корабля[34][35]. Французская и итальянская общественность с радостью отметила, что их корабли не принимали участие в обстреле повстанцев, но в действительности это было связано с расположением кораблей[36]>[34].

Греческие корабли, следую правительственным приказам, оставались в бездействии, находясь на якорной стоянке недалеко от кораблей «Держав».

При обстреле флагшток греческого флага на вершине «Святого Ильи» был завален. Командир повстанцев М. Калоризикос дал приказ вновь вновь поднять флаг. Приказ исполнил повстанец С. Кайалес. Прицельным огнём флаг был снова завален, и Кайалес в очередной раз поднял его.

Критический момент настал, когда снаряд с российского броненосца «Александр II» с «дьявольской точностью» разбил флагшток в щепки. Тогда Кайалес поднял флаг и стал флагштоком, встав вызывающе перед продолжающими обстрел кораблями и перед биноклями адмиралов. Это вызвало восхищение у экипажей кораблей «Держав». Командующий европейской эскадры, итальянский адмирал Ф. Н. Каневаро приказал прекратить огонь. В последовавших рапортах своим правительствам адмиралы не скрывали свои симпатии к повстанцам[37].

Каневаро позже заявлял в Риме: «я также присоединился к возгласам восхищения к тем героям, которых, к сожалению, был обязан обстреливать»[38][39].

Повстанцы написали адмиралам письмо: «революционеры приняли твёрдое решение сохранить свои позиции и принести себя в жертву снарядам европейских и турецкого флотов, нежели допустить мусульманским ордам войти снова на свободную критскую территорию, чтобы повторить в тысячный раз сцены резни и разрушений, которым подвергались на протяжении 3-х веков».

Обращаясь к народам Европы, напоминая, что «турки и бенгазийцы (ливийцы) малодушно скрываются под защитой европейских адмиралов», повстанцы писали: «критяне не просят никакой помощи, никакой защиты у Европы. Пусть только оставят нас свободными свести счета с турками, с бесчеловечными своими завоевателями»[38].

Эти протесты нисколько не тронули европейские правительства.

Итальянская пресса, радуясь, что итальянские корабли не приняли участие в обстреле, выражали «отвращение к политике Германии и России, которые решили стать жандармами на Крите». Французские газеты писали, что «Франция потеряла своё достоинство на Крите». Однако министр иностранных дел Франции Г. Аното заявлял что «если народ (греческий) имеет много симпатий в Европе, это не означает, что он имеет право нарушать всеобщий мир и свои международные обязательства»[40]. Немецкие газеты писали, что «Греция нарушила международное право» и что «гордых греческих солдат, продолжающих свою игру, державы должны рассматривать как пиратов». Австрийские газеты: «если их ослепление продолжается……то вчерашний обстрел является бесспорным доказательством согласия среди держав»[41].

Растерянность и бездействие при этом командующего эскадры греческих кораблей Райнека, так же как и безотказное исполнение им всех приказов адмиралов «Держав», стали причиной народного возмущения и отзыва Райнека во избежание политического взрыва[42].

Ультиматум

Греческое правительство не отзывало корпус Вассоса, но и не присылало подкреплений. Адмиралы «Держав» призвали критских повстанцев сложить оружие. Те ответили: «Мы презираем вас и ваши орудия» и продолжали военные операции. 22 февраля повстанцы осадили город Иерапетра. Вмешался на этот раз итальянский броненосец, выпустив 40 снарядов и вынудив повстанцев отойти[43]. Позиция европейских монархий была выражена в частности послом Российской империи в Париже: «Крит ни в коем случае не может соединиться с Грецией в сегодняшних обстоятельствах»[44] и была повторена слово в слово в ультиматуме европейских держав греческому правительству 2 марта 1897 года: «Крит ни в коем случае не может соединиться с Грецией в сегодняшних обстоятельствах»[45]. 6/18 марта была объявлена морская блокада Крита. 11/23 марта «Державы» высадили на остров 3000 моряков. Англичане заняли Ираклион, русские Ретимнон, французы Ситию, итальянцы Ханью, немцы Суду и австрийцы Киссамос[46]. Греческие корабли были отозваны. Корпус Вассоса оставался на острове, но был обречён на бездействие. Ещё одно Критское восстание завершалось, не добившись воссоединения с Грецией. Энозис придёт через 16 лет[47]. «Державы» подбирали нового правителя. Россия предложила принца Георга, второго сына греческого короля, но турки настаивали, что правителем должен быть турецкий подданный[48]. Кайзер противился решению Критского вопроса, но принял предложения других «Держав». «Кайзера интересовал не Крит, а разрушение Греции»[49].

Странная война 1897 года

Османская империя готовилась к войне. С другой стороны «Этерия» начала отправлять в Македонию 34 отряда иррегулярных бойцов, среди которых были и итальянские добровольцы. Это обеспокоило Россию. Английский историк Д.Дайкин пишет, что если Россия не была враждебна к греческим претензиям на Крит, то греческие претензии на севере препятствовали её планам эпохи панславизма. Россия предложила блокаду самого северного тогда греческого порта Волос. Предложение было отклонено Британией[50]. Участники последовавшей войны в Фессалии и Эпире, в особенности итальянские добровольцы, утверждали, что отход греческой армии был запланирован до начала войны. Чиприани, Амилкаре писал о «предрешённом, запрограммированном отходе». Другой итальянский доброволец обращался к грекам «popolo tradito» (преданный народ). Примечательно, что и турецкий генштаб в своём докладе «признаёт мужество греческих войск», но в заключении пишет, что «греки не проявляли намерение воевать действительно» (de ne pas combattre sérieusement) и именует эту войну «симуляцией войны» (simulacre de guerre). В последней строчке этого доклада: «Следуя из этого, мы считаем, что Высшее греческое военное командование имело приказ оставлять шаг за шагом территорию, не ставя под угрозу жизни своих солдат»[51]. Эта странная война была остановлена после вмешательства российского императора Николая II 5/17 мая 1897 года. Прекращение войны означало и прекращение Критского восстания[52].

После войны

Новое греческое правительство в апреле 1897 года отозвало корпус Вассоса с острова[53]. Греция практически не теряла территорий, но была обязана выплатить Османской империи компенсацию. По предложению России и при поддержке Британии принц Георг стал правителем острова. Турки не спешили с выводом войск с Крита. Это привело к новым волнениям. 25 августа / 6 сентября были убиты 500 христиан Крита и 14 британских моряков. Британия, Франция, Россия и Италия потребовали эвакуировать турецкие войска в течение 15 дней. Турки, рассчитывая на поддержку Германии, медлили, но 28 октября / 9 ноября адмиралы 4-х держав предъявили туркам ультиматум. 31 октября / 12 ноября турецкие войска оставили остров. 18/30 ноября четыре «Державы» объявили Османской империи, что принц Георг избран правителем Крита. Принц Георг прибыл на Крит в декабре 1898 года. Крит стал автономной провинцией, где единственным символом, напоминающим о султане, был его флаг. Согласно Дайкину, Крит практически был обещан Греции, которая несмотря на исход войны 1897 года оказалась в выигрыше. Он же считает, что Греция обязана этому Британии и России, которые, несмотря на свой антагонизм, ещё раз объединили свои силы против Германии в юго-восточной Европе[54]. Perris Land в своей работе «Восточный кризис в 1897 году» рассматривает события следующим образом: «…война 1897 года была лже-войной, виртуальной дипломатической войной, во-первых для установления международного экономического контроля над Грецией, на который не мог согласиться ни король, ни правительство, ни парламент, поскольку это являлось ограничением независимости государства ….Что следовало сделать? Деятели капитала были тогда всемогущими … была выдумана эта война, как средство утверждения контроля… Во-вторых была позолочена пилюля назначением греческого принца Георга в качестве правителя Крита, продвигая таким образом Критский вопрос …То, что эта лже-война была спланирована заранее, очевидно из того факта, что военные приготовления Турции начались задолго до отправки Вассоса на Крит»[55]. Критское собрание, созванное после выборов 24 января / 5 февраля 1899 года, провозгласило «Конституцию Критского государства».

Напишите отзыв о статье "Критское восстание (1897—1898)"

Примечания

  1. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.101
  2. ↑ Στέφανος Π. Παπαγεωργίου, Από το Γένος στο Έθνος , 1821—1862, ISBN 960-02-1769-6, σελ. 245
  3. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.168
  4. ↑ Στέφανος Π. Παπαγεωργίου, Από το Γένος στο Έθνος, 1821—1862, ISBN 960-02-1769-6, σελ. 194
  5. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.186
  6. ↑ Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), ISBN 960-248-794-1, σελ. 194
  7. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.201
  8. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.207
  9. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 29
  10. ↑ 1 2 Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ.61
  11. ↑ 1 2 Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ.63
  12. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 196
  13. ↑ 1 2 Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 37
  14. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 224
  15. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.228
  16. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.229
  17. ↑ Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), ISBN 960-248-794-1, σελ. 225
  18. ↑ 1 2 Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), ISBN 960-248-794-1, σελ. 226
  19. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.230
  20. ↑ 1 2 Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.231
  21. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 33
  22. ↑ I saw Canea in flame. It had been set on fire by the Mussulmans, who thus started the great revolt. in S.B. Chester, Life of Venizelos, p.35
  23. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 43
  24. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 44
  25. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 45
  26. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ.47
  27. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 49
  28. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 50
  29. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 51
  30. ↑ Henri Turot, L’insurrection crétoise et la guerre gréco-turque, ISBN 960-7063-03-1, Η Κρητική Επανάσταση καί ο Ελληνοτουρκικός Πόλεμος του 1897, σελ. 96
  31. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 52
  32. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 152
  33. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 68
  34. ↑ 1 2 Γεώργιος Ρούσος,Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 70
  35. ↑ Henri Turot, L’insurrection crétoise et la guerre gréco-turque, ISBN 960-7063-03-1, Η Κρητική Επανάσταση καί ο Ελληνοτουρκικός Πόλεμος του 1897, σελ. 67
  36. ↑ Henri Turot, L’insurrection crétoise et la guerre gréco-turque, ISBN 960-7063-03-1, Η Κρητική Επανάσταση καί ο Ελληνοτουρκικός Πόλεμος του 1897, σελ. 87
  37. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 71
  38. ↑ 1 2 Γεώργιος Ρούσος,Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 72
  39. ↑ [www.kayales.gr/spyroskayales/simaia.html Σπύρος Καγιαλές Καγιαλεδάκης]
  40. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 74
  41. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 75
  42. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 80
  43. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 77
  44. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Το Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 58
  45. ↑ Henri Turot, L’insurrection crétoise et la guerre gréco-turque, ISBN 960-7063-03-1, Η Κρητική Επανάσταση καί ο Ελληνοτουρκικός Πόλεμος του 1897, σελ. 107
  46. ↑ Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), ISBN 960-248-794-1, σελ. 227
  47. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 83
  48. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.232
  49. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 84
  50. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.233
  51. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 144
  52. ↑ Γεώργιος Ρούσος, Τό Μάυρο 97, Φυτράκης 1974, σελ. 193
  53. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.234
  54. ↑ Douglas Dakin, The Unification of Greece 1770—1923, ISBN 960-250-150-2, p.236
  55. ↑ Τριαντάφυλος Α. Γεροζήσης, Το Σώμα των αξιωματικών και η θέση του στη σύγχρονη Ελληνική κοινωνία (1821—1975), ISBN 960-248-794-1, σελ. 235

Ссылки

  • [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Turk/XIX/1880-1900/Krit_krizis_1897_98/text1.htm ИЗ ИСТОРИИ УМИРОТВОРЕНИЯ КРИТА И СПАСЕНИЯ ПРАВОСЛАВНОГО НАСЕЛЕНИЯ В ПЕРИОД КРИЗИСА 1897—1898 ГОДОВ]

Источники

  • Θεοχάρης Δετοράκης, H επανάσταση του 1897, στις ανατολικές επαρχίες της Kρήτης. Γενική εικόνα, Κρητολογικά Γράμματα, τόμ. 14 (1998), σελ.9-37
  • Γιάννης Z. Παπιομύτογλου,H εξαθλίωση του χριστιανικού πληθυσμού του διαμερίσματος Pεθύμνου κατά τα έτη 1896—1898 και η ρωσική ανθρωπιστική βοήθεια, Κρητολογικά Γράμματα, τόμ. 14 (1998), σελ.181-201
  • Mανώλης E. Δετοράκης, Eιδήσεις των αθηναϊκών εφημερίδων για τους Kρήτες πρόσφυγες της επανάστασης του 1897, Κρητολογικά Γράμματα, τόμ. 14 (1998), σελ.203-215
  • Πέτρος Πετράτος, Η Γενική Επαναστατική των Κρητών Συνέλευσις (1897—1898). Αξιολογική αποτίμηση των εγγράφων της, Κρητολογικά Γράμματα, τόμ. 21(2008), σελ.41-56
  • An Index of events in the military history of the greek nation., Hellenic Army General Staff, Army History Directorate, Athènes, 1998.
  • S. M Chester, Life of Venizelos, with a letter from His Excellency M. Venizelos., Constable, Londres, 1921.
  • Teocharis Détorakis, A history of Crete, Heraklion, 1994
  • C. Kerofilias, Eleftherios Venizelos, his life and work., John Murray, 1915.
  • Paschalis M. Kitromilides, Eleftherios Venizelos : the trials of statesmanship., Institute for Neohellenic Research, National Hellenic Research Fondation, 2006.
  • Jean Tulard, Histoire de la Crète, PUF, 1979

Отрывок, характеризующий Критское восстание (1897—1898)

– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Критское_восстание_(1897—1898)&oldid=80054007»