Кроуфорд, Уильям Харрис
| Уильям Харрис Кроуфорд William Harris Crawford 
| ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
| 22 октября 1816 года — 6 марта 1825 года | ||||
| Президент: | Джеймс Мэдисон (22 октября 1816 — 4 марта 1817) Джеймс Монро (4 марта 1817 — 6 марта 1825) | |||
| Предшественник: | Александр Даллас | |||
| Преемник: | Ричард Раш | |||
| ||||
| 1 августа 1815 года — 22 октября 1816 года | ||||
| Президент: | Джеймс Мэдисон | |||
| Предшественник: | Джеймс Монро | |||
| Преемник: | Джон Кэлхун | |||
| Рождение: | 24 февраля 1772 Виргиния, США | |||
| Смерть: | 15 сентября 1834 (62 года) Кроуфорд, Джорджия, США | |||
| Партия: | Демократическо-республиканская партия | |||
Уильям Харрис Кроуфорд[1] (англ. William Harris Crawford, 24 февраля 1772 — 15 сентября 1834) — американский политик, сенатор, 7-й министр финансов США, кандидат в президенты в 1824 году.
Биография
Уильям Кроуфорд родился в округе Амгерст, штат Джорджия. В десятилетнем возрасте он, вместе с семьёй, переезжает в округ Аплинг, Джорджия. Позже, там Кроуфорд работал на ферме и школьным учителем. В 1799 году, после обучения праву, устраивается юристом в Лексингтоне, Джорджия[2]. В 1804 году Кроуфорд был избран членом Палаты представителей Джорджии от Демократическо-республиканской партии. В 1807 году представляет штат Джорджию в Конгрессе США.
В 1812 году, во время Англо-американской войны, президент Джеймс Мэдисон отправляет Уильяма Кроуфорда послом США в Париж. Сам Кроуфорд был сторонником войны с Великобританией[2]. В 1815 году Мэдисон назначил Уильяма военным министром США[3], а в 1816 году министром финансов. После отставки Кроуфорд уезжает обратно в Джорджию, где работал в качестве судьи. После смерти был похоронен на кладбище Кроуфорд в Кроуфорде, Джорджия.
Напишите отзыв о статье "Кроуфорд, Уильям Харрис"
Примечания
Ссылки
|
Это заготовка статьи о главе ведомства. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
| ||||||
| ||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Кроуфорд, Уильям Харрис
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
