Кроче, Бенедетто

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Бенеде́тто Кро́че

Benedetto Croce
Дата рождения:

25 февраля 1866(1866-02-25)

Место рождения:

Пескассероли, регион Абруццо, Италия

Дата смерти:

20 ноября 1952(1952-11-20) (86 лет)

Место смерти:

Неаполь, Италия

Школа/традиция:

Неогегельянство

Направление:

Западная философия

Период:

Философия XX века

Основные интересы:

История, эстетика, политика

Оказавшие влияние:

Джамбаттиста Вико, Жан-Жак Руссо, Г. В. Ф. Гегель, Карл Маркс, Антонио Лабриола, Жорж Сорель

Испытавшие влияние:

Антонио Грамши, Джованни Джентиле

Бенеде́тто Кро́че (итал. Benedetto Croce; 25 февраля 1866 — 20 ноября 1952) — итальянский интеллектуал, атеист, критик, философ, политик, историк. Представитель неогегельянства. Оказал большое влияние на эстетическую мысль первой половины XX столетия. Его самая известная работа называется «Эстетика как наука выражения и как общая лингвистика» (1902).





Биография

Бенедетто Кроче родился 25 февраля 1866 г. в городке Пескассероли, регион Абруццо в семье, владевшей землями в центральной части страны. Его семья была богатой, но консервативной; он посещал религиозный колледж, однако, [it.wikipedia.org/wiki/Benedetto_Croce#Biografia как утверждают]  (итал.), к 18 годам отошёл от религии и считал себя атеистом до конца своих дней. В 1883 году при землетрясении на острове Искья погибли родители и сестра Кроче (сам Бенедетто много времени пролежал под обломками), и он был принят в семью своего дяди, Сильвио Спавента, историка, брата философа-неогегелианца Бертрандо Спавента, жившую в Неаполе. Своё самообразование Кроче начал в римском салоне дяди, где познакомился со многими учеными и интеллектуалами того времени, в частности, Антонио Лабриолой. Учился на юридическом факультете университета Неаполя, откуда ушёл, не удовлетворившись уровнем университетского образования. В течение нескольких лет путешествовал по Испании, Германии, Франции и Англии. В 1886 году купил в Неаполе дом, в котором до того жил философ эпохи Просвещения Джамбаттиста Вико. По настоянию своего друга, философа Джованни Джентиле, принялся читать Гегеля.

Кроче и марксизм

В 1895 году Антонио Лабриола познакомил Кроче с философией марксизма, которым тот вначале заинтересовался, но вскоре подверг жесткой критике. В 1903 году он вместе с Джентиле основал журнал «La Critica», который выходил до 1944 г., но когда Джентиле стал активно поддерживать фашизм, Кроче порвал с ним отношения. Кроме того, Кроче был лично знаком с деятелем коммунистического движения Италии Антонио Грамши и относился к его политическим взглядам критически, но уважал за литературный талант.

Кроче и фашизм

В 1914 году он женился на Адели Росси, и у них родилось впоследствии четверо дочерей. За четыре года до того, в 1910, Кроче был избран сенатором, а в 1920—1921 годах был министром образования и готовил школьную реформу, которую не ввёл в действие по причине нежелания сотрудничать с фашизмом, который называл «онагрократией», то есть «властью ослов» (реформа была введена Джентиле в 1923 г. и получила название [it.wikipedia.org/wiki/Riforma_Gentile «реформа Джентиле»]  (итал.)). Во время режима Муссолини и Второй мировой войны Кроче стоял на либеральных позициях, хотя и отзывался о демократии скептически. В 1925 году он опубликовал в либеральной газете «Il mondo» «Манифест антифашистской интеллигенции» («Manifesto degli intellettuali antifascisti») в ответ на «Манифест фашистской интеллигенции» («Manifesto degli intellettuali fascisti») группы интеллигентов, физиков, музыкантов во главе с Дж. Джентиле, в котором обвинил сотрудничающих с фашистским правительством в предательстве идеалов итальянского Рисорджименто. Кроче встал в «моральную оппозицию» по отношению к фашизму, и был одним из немногих оппонентов фашизма, избежавших убийства или тюремного заключения. После падения режима, c 1943 г. Кроче становится президентом вновь восстановленной Либеральной партии, членом Учредительного Собрания и впоследствии членом итальянского Сената. В 1947 году Кроче отходит от политики. Он основывает Институт Исторических исследований в своем доме в Неаполе (Палаццо Филомарино делла Рокка).

В 1949 Кроче разбил церебральный паралич, и он больше не выходил из дома, в то же время продолжая активно работать. Смерть застала его в кресле в кабинете-библиотеке 20 ноября 1952.

Творчество

Кроче — представитель итальянского идеализма, выросшего из «неаполитанской» версии гегельянства XIX в. (Б. Спавента, Ф. Де Санктис), а также из более отдаленного источника — философии итальянского мыслителя XVIII в. Д. Вико. Кроче называл свою философию «абсолютным идеализмом». Философия Кроче систематическим образом изложена в 4 томах под общим названием «Философия духа» (Filosofia dello spirito). Первые два тома — «Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика» (Estetica come scienza dell’espressione e linguistica generale, 1902) и «Логика как наука о чистом понятии» (Logica come scienza del concetto puro, 1909), посвящены описанию теоретической деятельности разума, включающей художественное творчество и понятийное мышление; последние тома — «Философия практики: экономика и этика» (Filosofia della pratica. Economia ed etica, 1909) и «Теория и история историографии» (Teoria e storia della storiografia, 1917), содержат анализ практической стороны разума — экономической деятельности и этики, — находящей своё высшее выражение в истории. Среди других работ — «История как мышление и как действие» (La storia come pensiero e come azione, 1938); «Философия, поэзия, история» (Filosofia, poesia, storia, 1951) и многие другие. Наиболее значителен вклад мыслителя в эстетику и философию истории.

Неогегельянство и философская позиция

В книге «Что живо и что умерло в философии Гегеля» (1906) Кроче ясно выражает свою позицию по отношению к гегельянству. Учение о конкретности понятия он ставит в ней на первое место. В то же время попытки Гегеля и гегельянцев построить всеобщую философскую систему, объемлющую как природу, так и историю, Кроче посчитал несостоятельными, а философская наука должна была сконцентрироваться на своем единственном и главном предмете — духе. Подобно гегельянской системе, дух у Кроче развертывается, меняя свои ипостаси: как интуиция (эстетика), как синтез общего и индивидуального (логика), как воля единичного (экономика) и как воля всеобщего (этика). Соответственно эти ипостаси были исследованы Кроче в следующих трудах: «Эстетика как наука о выражении и общая лингвистика» (1902), «Логика как наука о чистом понятии» (1905) и «Философия практики. Экономика и этика» (1909). В отличие от Гегеля, в философской системе Кроче важнейшее место занимала интуиция, из которой он выводил логическую ступень превращения духа. Эту связь Кроче считал основополагающей для формирования следующих двух — практических — ипостасей духа. Экономическая жизнь общества отсюда невозможна без учета синтеза общих и индивидуальных интересов (в отличие от марксизма). В гносеологическом плане точно так же Кроче разделял познание на логическое и интуитивное:

Существуют два типа познания — познание интуитивное и познание логическое, познание с помощью фантазии и познание с помощью ума; познание индивидуального и познание универсального, познание отдельных вещей и их отношений; и, наконец, познание, производящее образы, и познание, производящее концепции. […] Интуиция слепа, разум одалживает ей свои глаза.

Историография и философия истории

В своем зрелом творчестве Кроче очень много внимания уделил истории и историографии, связав её с философским понятием духа:
Истинный смысл исторического познания нельзя постичь, если не отталкиваться от того принципа, что сам дух и есть история, что в каждый отдельный момент он и творит историю, и сотворяется ею. То есть несет в себе всю историю и совпадает в ней с самим собой. Смена забвения в истории воскрешением не что иное, как жизненный ритм духа.

В книге «История, подведенная под понятие искусства» (1893) Кроче сближал историю и искусство, посчитав, что мышление и история как сфера индивидуального, созерцательного несовместимы. История как повествование о реальном оказалась подвидом искусства как повествования о возможном. Позже философ практически отождествлял историю и философию, считая первую результатом мыслительной деятельности разума, осмысливающего самого себя, и высшей ступенью развития духа («Теория и история историографии» (1917)). Историк не восстанавливает историю, а пишет её, это творческий акт, проникая в духовную сущность явлений и при этом выражая своей деятельностью духовные потребности эпохи. Кроче объективистски подходит к исторической науке: в ней нет места субъективным суждениям и оценкам. Помимо этого, история обладает катарсическим эффектом в отношении человека: зная её, он освобождается от груза прошлого. Вместе с тем, он отвергал воззрения Гегеля и Маркса на историю, рассматривая её как «собрание лжи».

Философия искусства

Искусство по Кроче есть выражение творческого разума и одновременно интуитивное созерцание индивидуальности. Творчество — важнейшая деятельность разума, без него познание невозможно. Искусство, в отличие от науки, познает индивидуальное, а не общее. В исходном восприятии внутренне переживаемая интуиция находит внешнее выражение. Выражают себя не только художники, но все люди, а мерой прекрасного является успех в самовыражении. Во многих работах Кроче применил такой подход к трактовке искусства и литературы, основав целую школу в искусствоведении и художественной критике.

Работы

  • Materialismo storico ed economia marxistica, 1900 — Исторический материализм и экономическая наука К. Маркса
  • Estetica come scienza dell’espressione e linguistica generale, 1902 — Эстетика как наука выражения и как общая лингвистика ([vispir.narod.ru/croce/croce.htm текст] (рус.))
  • Logica come scienza del concetto puro, 1909 — Логика как наука чистого представления
  • Filosofia della practica, 1913 — Философия экономического, практического и этического
  • Teoria e storia della storiografia, 1917 — История: её теория и практика
  • Breviari di estetica, 1920 — Сущность эстетики
  • La poesia di Dante, 1921 — Поэзия Данте
  • Storia d’Italia dal 1871 al 1915 — История Италии 1871—1915 гг.
  • La poesia, 1936 — Поэзия и литература Бенедетто Кроче
  • Indagini su Hegel, 1952 -

Книги на русском

  • Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. Часть I. Теория / Пер. с ит. В. Яковенко. — М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1920. — 172 с.
  • Теория и история историографии / Пер. с итал. И. М. Заславской; послесловие Т. В. Павловой; научное редактирование М. Л. Андреева. — М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. — 192 с.
  • Антология сочинений по философии: История. Экономика. Право. Этика. Поэзия / Пер., сост. и коммент. С. Мальцевой. — СПб.: Пневма, 1999.

О Кроче

  • Мальцева С. Философско-эстетическая концепция Бенедетто Кроче. Диалог прошлого с настоящим. — СПб.: Петербург XXI век, 1996. — 160 с. — ISBN 5-88485-035-2
  • Овсянникова И. А. Либеральная философия Бенедетто Кроче. — Омск, 1998.
  • Степанова Л.Г. Б.В. Яковенко как переводчик: к истории первого русского издания "Эстетики" Кроче // Вопросы литературы.2007. №1. С.318-341.
  • Грамши А. [www.revkom.com/index.htm?/biblioteka.htm Тюремные тетради]

Напишите отзыв о статье "Кроче, Бенедетто"

Ссылки

  • [vpn.int.ru/index.php?name=Biography&op=page&pid=232 Кроче Бенедетто — Биография. Библиография. Высказывания]

Отрывок, характеризующий Кроче, Бенедетто

Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.