Крузе, Леонард Густавович

Леонард Густавович Крузе
Леонард Густавович Круус
Фото из книги «Вахтенный полярной трассы», Оскар Круус
Дата рождения	2 (14) мая 1899(1899-05-14)
Место рождения	хутор Кяпа, Вана-Отепнская волость, Юрьевский уезд, Лифляндская губерния, Российская империя (ныне Эстония)
Дата смерти	20 февраля 1966(1966-02-20) (66 лет)
Место смерти	Москва, РСФСР, СССР
Принадлежность	Российская империя Российская империя→ РСФСР РСФСР → СССР СССР
Звание	Подполковник
Сражения/войны	Первая мировая война, Гражданская война в России
Награды и премии

Леонард Густавович Крузе (2 (14) мая 1899 — 20 февраля 1966) — советский лётчик, пилот 1-го класса, первый руководитель авиадоставки газеты «Правда» в Ленинград, полярный лётчик, лётчик авиамоста между СССР и США, эстонец по национальности.

Биография

Детство и юность

Семья Круус была крестьянской, отец будущего лётчика Кусгав (Густав) Круус в какой-то момент работал сельским учителем в селе Нюпли. Леонард Круус родился 2 (14) мая 1899 года на хуторе Кяпа Вана-Отепнской волости Юрьевского уезда Лифляндской губернии. Когда Леонард был маленьким, его отец ушёл на военную службу, позже Густав Круус остался в Третьем Московском гренадерском полку на сверхсрочную.

Мать и маленький Леонард прибыли к нему в Москву, здесь Леонард Крузе окончил 3-классное городское училище на Плющихе. В 1911 году Крузе закончил 2-классное реальное училище. Вскоре после этого, в феврале 1915 года Леонард стал добровольцем, служил разведчиком в 38-м Сибирском стрелковом полку, награждён двумя Георгиевскими крестами. В 1916 году участвовал в солдатском бунте, после этого Леонард Крузе скрывался. После Февральской революции Л. Крузе попал в полк имени 1 марта, который был под сильным влиянием большевиков, в нём было большое число дезертиров царской армии. Крузе включился в политическую деятельность, участвовал в работе полкового комитета.

После Октябрьской революции Крузе продолжил служить в войсках Красной гвардии с момента создания и принимал участие в уличных боях в Москве в октябре 1917 года. Позже он сражался в особой части имени Яшвили и в других частях Красной армии.

В 1918 году в первый раз упоминается в связи авиацией: аварией самолёта Фарман 23 августа 1918 года. Экипаж самолёта составляли лётчик Степанов и летнаб Крузе. При бомбардировке станции Таватуй близ Нижнего Тагила на втором заходе пулеметным огнём с земли был повреждён мотор. При аварийной посадке в болото аппарат был сломан, пилот получил сильные ушибы. Оба авиатора смогли пешком вернуться в расположение Красной Армии.

Участвовал в боях на разных фронтах гражданской войны, был ранен в марте 1919 года, после этого был назначен начальником конного разведотряда. После окончания войны он был отправлен на ликвидацию Тамбовского восстания. По итогам гражданской войны Крузе был награждён золотыми именными часами.

Столичный лётчик

После войны Леонард Густавович пошёл учиться в Петроградскую высшую кавалерийскую школу и осенью 1923 года успешно её окончил. Крузе сразу же поступил в лётное училище и в 1925 году получил звание лётчика-наблюдателя. После окончания училища, став военным летчиком, он имел хорошую лётную практику, участвовал в аэрофотосъемках. Продолжил учёбу в Оренбургском лётном училище и в 1930 году получил права пилота.

Как высококлассный специалист, он был оставлен в лётном училище в качестве инструктора, а позже стал начальником эскадрильи. Это продлилось недолго, и в 1931 году Крузе переходит в гражданскую авиацию. С июня 1931 года, при редакторе Льве Мехлисе между Москвой и Ленинградом заработала авиалиния, которая доставляла в Ленинград материалы центральных газет, в первую очередь газеты «Правда».

Линию обслуживало матричное звено — лучшие лётчики страны:

Ленинградские самолеты летают и тогда, когда из Москвы не стартует ни одна машина

— «Авиационная газета»

С момента открытия этой линии в доставке политически важной почты участвовал лётчик Л. Г. Крузе. В 1932—1935 годах Л. Крузе руководил этой эскадрильей, В 1934 году при создании 31 транспортного авиаотряда Пулково стал первым его командиром. Авиаотряд летал на самолётах У-2, Р-1, Р-5. Особенно важной задачей отряда стали перевозка почты и грузов. Лётчиками отряда стали А. Иванов, П. Овчинников, А. Морозов, П. Захаров, А. Лебедев, А. Ульянов, Г. Москвин, А. Муреев, В. Дроздов, К. Решетников.

Пилот гидросамолёта МР-6

В 1935 году Крузе переходит на работу в НКПС в связи с поставкой в ведомство гидросамолёта МР-6. Самолёт стал первым воздушным судном ведомства и эти новые технологии серьёзно улучшили деятельность комиссариата. Основными задачами пилота стала аэрофотосъёмка места, по которому должна была пройти Байкало-Амурская магистраль, а также доставка пассажиров и грузов в отдалённые экспедиции НКПС.

Текст из архива БАМтранспроекта:

Самолет «СССР Ж-1» в сезон 1936 года использовался Центральной экспедицией на аэрофотосъемке и аэровизуальной рекогносцировке северной части озера Байкал и прилегающих хребтов: Байкальского, Верхнеангарского и Северо-Муйского. Общая площадь съемки — 7500 квадратных километров, рекогносцировки протяженностью 3480 километров. Летчик Леонид Густавович Краузе

— книга «Особая группа НКВД»

В том же году лётчик совершил рекордный для того времени перелёт Ленинград-Иркутск-Нордвик на расстояние около 10 000 км.

Первая проба аэрофотосъёмки оказалась не самой удачной: модификация самолёта оказалась недостаточно устойчивой и ряд кадров получились смазанными. К тому же самолёт был излишне сложным в управлении и если летать на нём возможно, то манёвры взлёта и посадки было необходимо проводить очень аккуратно. На заводе-изготовителе при испытаниях этой модификации было потеряно три машины.

Сам Крузе потерпел аварию 15 августа 1936 года и отделался лёгким испугом, был переведён из категории лётчиков 1-го класса в разряд лётчика 3-го класса. Самолёт был восстановлен и позже, в 1937 году, Крузе добрался до экспедиции Ленстройпроекта на левому берегу Амгуни в районе устья реки Баджал. Это позволило снабдить экспедицию всем необходимым, забросив необходимые грузы и нормально завершить программу полевых исследований.

После этого Крузе перешёл на работу в полярную авиацию, а НКПС организовал базу в Иркутском гидропорту, куда прибыли новые самолёты НКПС МП-1-бис, на которые было предустановлено специальное оборудование для проведения аэрофотосъёмки.

Полярный лётчик

После того, как Леонард Крузе пришёл в полярную авиацию, он был назначен в Северную экспедицию командиром пассажирского самолёта Р-5 № СССР-Н 128. В рамках экспедиции ему была поручена тренировка пилотов для высадки станции Северный полюс-1, он сопровождал её на своём самолёте. 12 мая он совершил вылет в сложных метеорологических условиях для определении погоды в районе полюса. На момент возвращения погода испортилась настолько, что он не смог вернуться в точку вылета. Пришлось вслепую садиться на дрейфующий лёд, при этом самолёт чудом остался цел. Вместе с Борисом Дзердзеевским и Львом Рубенштейном пробыл на льдине вплоть до 17 мая. Когда погода установилась, удалось вернуться на базу.

После этого Леонард Крузе стал начальником ближней разведки, продолжал руководить экипажем Р-5 № СССР Н-128, временно исполнял обязанности начальника аэродрома. В начале 1940 года участвовал в походе ледокола «Сталин» для освобождения изо льдов парохода «Георгий Седов» и побывал на Шпицбергене.

Операция с завозом северных оленей на остров Врангеля

Местом работы Крузе стало Восточно-Сибирское побережье Советского Союза, где он совершенствовал методы ледовой разведки. Осенью 1942 года Леонард Густавович неоднократно совершал посадку на пассажирских самолётах ПС-84, оборудованных колесными шасси на льдины у побережья Чукотки и Якутии. В результате Крузе практически обосновал собственные методы использования самолетов на колесных шасси в ледовых условиях и завёз на остров Врангеля в Восточно-Сибирском море северных оленей, восстановив их популяцию.

Аркадий Арканов в своих мемуарах писал о том, что его семья, живя в эвакуации в Красноярске, была близко знакома с семьёй Крузе. В то время Крузе работал на авиаперевозках грузов через Тихий океан из США в СССР. В 1942 году его экипаж доставлял продукты питания (консервы, яичный порошок) и одежду.

Папанин пишет, что в 1943 году Крузе продолжал работать на дальневосточных трассах, получил новый самолёт. Этим самолётом стал Douglas C-47 Skytrain бортовой номер СССР Н-368, вторым пилотом стал герой Советского Союза М. А. Титлов, штурманом В. И. Аккуратов

Земля робинзона Крузе

В 1947 году с экипажем Крузе произошёл конфуз, когда все находящиеся в самолёте бортовой номер СССР Н-368 приняли айсберг за остров и составили акт:

Возвращаясь с ледовой разведки, на координатах 76°19' северной широты и 173°10' западной долготы в 4 часа 10 минут московского времени мы заметили на горизонте огромное ледяное поле, которое выделялось над окружающим морским льдом своими размерами, формой и рельефом…

— командир корабля Л. Г. Крузе, штурман В. И. Аккуратов, бортмеханик Г. В. Косухин, океанолог Н. Г. Субботин

Позже учёные продолжили наблюдение за движением ледяных островов Котова—Крузе и Мазурука, нанося на карту их новые координаты. Оба острова начали путь из Канадского арктического архипелага, проходя через район Северного полюса и через несколько лет острова снова вернулись к Земле Элсмира. В 1948 году этот флоберг был заново открыт американскими пилотами и на нём была устроена база Target-1.

После войны

После войны Л. Крузе в звании подполковника являлся руководителем ремонтных работ по восстановлению трофейных самолетов в Лейпциге. После этого он был направлен в Москву на должность руководителя полётов, потом снова работал в Заполярье, большую часть времени находился в Амдерме. В 1950-х годах был руководителем полётов аэропорта Амдерма.

К концу своей тридцатилетней лётной карьеры Л. Крузе преодолел по воздуху 3 600 000 км.

После выхода на пенсию Крузе жил в Москве. При этом Леонард Густавович сохранил воспоминания о родине и не раз приезжал в родные места. Лето 1965 года он провёл на берегу озера Пюхаярв (южная Эстония) и говорил о том, что он собирался вернуться в Эстонию. Когда 20 февраля 1966 года Л. Г. Крузе скончался, то его кремировали в Москве и захоронили прах на новом кладбище в Отепя (эст. Otepää). На его могиле был установлен памятник с изображением рельефной карты Арктики.

Награды

Георгиевский крест III степени; Георгиевский крест IV степени;

два ордена Ленина (в т.ч. 02.12.1945);

орден Красной Звезды; медали

Факты

• Всю свою жизнь Л. Крузе отмечал свой день рождения 15 мая, так как неправильно пересчитал даты при переходе со старого стиля на новый.

Литература

• Оскар Круус. Вахтенный полярной трассы. — Таллин: Ээсти Раамат, 1976. — 160 p.

Отрывок, характеризующий Крузе, Леонард Густавович

Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо: