Крымско-ногайские набеги на Русь

Набеги крымских татар и ногайцев на русские земли Русского государства и Великого княжества Литовского (впоследствии, Речи Посполитой) — регулярные нападения с целью захвата невольников, участившиеся после обособления Крымского ханства, в котором большое значение приобрело набеговое хозяйство. Сохранялись с разной степенью интенсивности вплоть до присоединения Крымского ханства Российской империей в конце XVIII века. Набеги были серьёзным фактором истощения как людских, так и финансовых ресурсов России и Речи Посполитой, и в значительной степени препятствовали освоению Дикого поля, полномасштабное заселение которого стало возможно лишь после устранения угрозы набегов. Многовековые набеги крымских татар сыграли значительную роль в становлении казачества. По подсчётам западного исследователя Алана Фишера, количество угнанных в рабство людей из русских земель по обе стороны границы составило на протяжении XIV—XVII веков около трёх миллионов человек^[1].

Причины

Экономические причины

Основные статьи: Ясырь, Набеговое хозяйство

Главная часть набегов приходилась на земли исконной Руси, в те века политически разделённой между Московским и Литовским княжеством, хотя некоторые набеги совершались и на Молдавское княжество и на Черкессию. В подобных походах участвовала значительная часть мужского населения Крымского ханства.

Основной экономической целью набегов был грабёж материальных ценностей и, прежде всего, добыча ясыря — людей на продажу, которые большей частью поставлялись на рынки Османской империи, часть поставлялась на крымских невольничьи рынки. Согласно исследованиям современных историков, работорговля была основной статьёй доходов крымскотатарского общества^[2]. Главным невольничьим рынком Крыма был Кефе, сегодняшняя Феодосия.

Политические причины

См. также: Русско-крымские войны, Русско-турецкие войны и Польско-турецкие войны

Как отдельная политическая единица Крымское ханство выступает с момента распада Золотой Орды. Впоследствии, крымские ханы играли на противоречиях Русского государства и Великого княжества Литовского (с 1569 года Речи Посполитой), заключая союзы то с одной стороной, то с другой, получая при этом от союзника значительные выгоды^[3] и официальный повод для совершения грабительских набегов на вражескую территорию. Во время Русско-литовской войны 1500—1503 крымские татары поддерживали союзнические отношения с Иваном III, проникая вглубь Литовского княжества. После его смерти русско-крымские отношения резко ухудшились. Постоянные набеги крымских татар на Русские княжества начались с 1507 года.^[4]

Религиозные причины

Осуществление

Театр военных действий

Территория между Крымским ханством и Русским государством в XVI веке представляла собой безлюдное Дикое поле. Ока была одновременно главным и последним рубежом на пути татар к Москве. Рубеж Оки защищала береговая служба, которая существовала даже после строительства Белгородской засечной черты далеко на юге. Более того, полки береговой службы практически не пересекали рубеж Оки, даже в годы массовых татарских атак южных русских укреплений.

От границы Русского государства с Крымским ханством шли по речным водоразделам в общем направлении на север три основные степные дороги (называемые шляхами):

Муравский шлях: западная дорога, которая начиналась у верховьев Самары, притока Днепра и дугой огибала притоки Северского Донца. Далее проходила по водоразделу Ворскла — Северский Донец, оставляя к востоку крайние русские села и деревни Белгородского уезда. Севернее Белгорода, в степи, у истоков Северского Донца, Псла и Донецкой Сеймицы находился Думчий курган. Здесь была развилка степных дорог. Главная отходила на восток, где у верховьев Сейма Муравский шлях соединялся с Изюмским. На запад от Думчего кургана поворачивал между Пслом и Сеймом Бакаев шлях, в северо-западном направлении к верховьям Оки шёл Пахнуцкий шлях.
Изюмский шлях: начинался, как и Муравский, в верховьях реки Самары, но шёл прямо на север, где у Изюм-кургана татары переправлялись через Северский Донец. Затем Изюмская дорога проходила западнее Оскола, причём у верховьев Волчьих вод и реки Нежеголи существовало ответвление на восток, через переправу на Осколе к соседней Кальмиусской дороге. Проходя далее между рекой Корочей и верховьями правых притоков Оскола, Изюмский шлях у истоков Сейма соединялся с Муравским. Сёла и деревни Белгородского уезда оставались западнее Изюмского шляха, Оскольский уезд — восточнее. Дальнейший путь татар к северу от места соединения Муравским и Изюмским шляхами лежал к переправам через реку Быструю Сосну. Преодолев эту реку татары могли повернуть к реке Зуше — притоку Оки, где располагались Новосильский, Мценский и Чернский уезды, либо пройти у верховьев реки Мечи к тульским селам.
Кальмиусский шлях: пролегал восточнее первых двух дорог, у истоков реки Кальмиуса. Татары переправлялись через Северский Донец западнее реки Айдара и устремлялись на север, между реками Осколом и Айдаром, оставляя слева Валуйки. Через Тихую Сосну татары обычно переправлялись Каменным бродом, но существовали и другие переправы. Далее к северу Кальмиусская дорога шла к бродам на реке Быстрой Сосне.

Кроме трёх названных степных дорог, были ещё некоторые, обычно соединявшиеся с главными. Так, выше Изюм-кургана пересекала Северский Донец Савинская дорога, соединявшаяся севернее с Изюмским шляхом. И, наконец, восточнее Дона шла через верховья Битюга между Польным Воронежем и Цной Ногайская дорога, по которой вторгались в Россию ногайские татары из прикаспийских и прикубанских степей. Все дороги татарских вторжений проходили главным образом по возвышенностям, по сухим водоразделам рек. Татары старались избегать переправ через реки, заболоченных мест, лесов. В татарских отрядах всегда были проводники, изучившие степные просторы России, знавшие броды через реки, места удобных стоянок.

Тактика

Английский посланник Джильс Флетчер сообщает, что способ татар вести войну заключается в том, что они разделяются на несколько отрядов и, стараясь привлечь русских к одному или двум местам на границе, сами нападают на какое-либо другое место, оставленное без защиты. Нападая небольшими подразделениями, татары сажали на лошадей чучела в виде людей, чтобы их казалось больше. По сообщению Жака Маржерета, пока 20-30 тысяч татарских всадников отвлекали на себя внимание основных сил русских, другие отряды опустошали русские пределы и возвращались назад без большого урона. Через нарочно подосланных языков ханы пытались сообщить в Москву ложные сведения о своих намерениях и силах. Тактику татар во время набегов довольно подробно описал французский инженер Г. Боплан, находившийся в 30— 40-х годах XVII в. на территории современной Украины (тогда она входила в состав Речи Посполитой). Г. Боплан лично видел татар, участвовал в борьбе с ними, поэтому мы можем вполне воспользоваться записками очевидца. Как представители монголоидной расы, татары внешне резко отличались от русских и поляков. «Татарина можно узнать с первого взгляда»,— говорит Г. Боплан. Он не замечал у татар огнестрельного оружия, хотя в русских источниках иногда упоминаются отряды татар «с вог-ненным боем». Г. Боплан пишет, что «татары вооружены саблею, луком и колчаном с 18 или 20 стрелами; на поясе висит нож, огниво для добывания огня, шило и 5 или 6 сажен ременных веревок для вязания пленных… Стрелы их летят дугою, вдвое далее ружейной пули». Татары были умелыми наездниками, с каждым всадником обычно шли ещё две свободные лошади. Переправа татар через реки проходила сразу на большом участке реки с пологими берегами. Татары складывали снаряжение и одежду на лёгкий плот, привязывали его к лошади и преодолевали реку вплавь, держась за гриву лошади. По словам Г. Боплана, татары переплывали реки «все вдруг строем». Летом татары совершали набеги и крупными, и мелкими силами, зимние набеги были редким явлением, причём в зимний поход обязательно шло очень много татар. Во время крупных набегов в походах участвовали десятки тысяч татар. Придя в район, заселенный русскими, татарское войско разделялось на отряды по нескольку сот человек, которые отделялись от главных сил поочередно. Эти отряды «рассыпаются по деревням, окружают селения со всех четырёх сторон и, чтобы не ускользнули жители, раскладывают по ночам большие огни; потом грабят, жгут, режут сопротивляющихся, уводят не только мужчин, женщин с грудными младенцами, но и быков, коров, лошадей, овец, коз».

Описание В. О. Ключевского

На Юго-Востоке: Зато на азиатской стороне шла изнурительная непрерывная борьба. Здесь не было ни миров, ни перемирий, ни правильных войн, а шло вечное обоюдостороннее подсиживание. Флетчер, нам уже известный, пишет, что война с татарами крымскими, ногаями и другими восточными инородцами бывает у Москвы каждый год. Золотая Орда в XV в. уже распадалась и окончательно разрушилась в начале XVI в. Из её развалин образовались новые татарские гнезда, царства Казанское и Астраханское, ханство Крымское и орды Ногайские за Волгой и по берегам морей Азовского и Чёрного, между Кубанью и Днепром. По завоевании Казани и Астрахани наиболее беспокойств причинял Москве Крым по своей связи с турками, которые завоевали его в 1475 г. и положили здесь конец господству генуэзцев, владевших Кафой-Феодосией, Судаком-Сурожем и другими колониями по берегам Крыма. Прикрытый широкими пустынными степями, отрезанный от материка перекопью — широким и глубоким шестивёрстным рвом, прорезывавшим узкий перешеек с высоким укрепленным валом, Крым образовал неприступную с суши разбойничью берлогу. Литвин Михалон, писавший о татарах, литовцах и москвитянах в половине XVI в., насчитывает в Крыму не более 30 тысяч конных ратников, но к ним всегда готовы были присоединиться бесчисленные татарские улусы, кочевавшие по обширным припонтийским и прикаспийским степям от Урала до нижнего Дуная. В 1571 и 1572 гг. хан крымский дважды нападал на Москву с полчищами в 120 тысяч человек. Крымское ханство представляло огромную шайку разбойников, хорошо приспособленную для набегов на Польшу, Литву и Московию. Эти набеги были её главным жизненным промыслом. Тот же Флетчер пишет, что татары крымские обыкновенно нападают на пределы Русского государства раз или дважды в год, иногда около троицына дня, чаще во время жатвы, когда легче было ловить людей, рассеянных по полям. Но нередки были и зимние набеги, когда мороз облегчал переправу через реки и топи. В начале XVI в. южная степь, лежавшая между Московским государством и Крымом, начиналась скоро за Старой Рязанью на Оке и за Ельцом на Быстрой Сосне, притоке Дона. Татары, кое-как вооружённые луками, кривыми саблями и ножами, редко пиками, на своих малорослых, но сильных и выносливых степных лошадях, без обоза, питаясь небольшим запасом сушеного пшена или сыра да кобылиной, легко переносились через эту необъятную степь, пробегая чуть не тысячу верст пустынного пути. Частыми набегами они прекрасно изучили эту степь, приспособились к её особенностям, высмотрели удобнейшие дороги, сакмы, или шляхи, и выработали превосходную тактику степных набегов; избегая речных переправ, они выбирали пути по водоразделам; главным из их путей к Москве был Муравский шлях, шедший от Перекопа до Тулы между верховьями рек двух бассейнов, Днепра и Северного Донца. Скрывая своё движение от московских степных разъездов, татары крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких разведчиков. Так им удавалось незаметно подкрадываться к русским границам и делать страшные опустошения. Углубившись густой массой в населённую страну верст на 100, они поворачивали назад и, развернув от главного корпуса широкие крылья, сметали все на пути, сопровождая своё движение грабежом и пожарами, захватывая людей, скот, всякое ценное и удобопереносное имущество. Это были обычные ежегодные набеги, когда татары налетали на Русь внезапно, отдельными стаями в несколько сотен или тысяч человек, кружась около границ, подобно диким гусям, по выражению Флетчера, бросаясь туда, где чуялась добыча. Полон — главная добыча, которой они искали, особенно мальчики и девочки. Для этого они брали с собой ременные верёвки, чтобы связывать пленников, и даже большие корзины, в которые сажали забранных детей. Пленники продавались в Турцию и другие страны. Кафа была главным невольничьим рынком, где всегда можно было найти десятки тысяч пленников и пленниц из Польши, Литвы и Московии. Здесь их грузили на корабли и развозили в Константинополь, Анатолию и в другие края Европы, Азии и Африки. В XVI в. в городах по берегам морей Чёрного и Средиземного можно было встретить немало рабынь, которые укачивали хозяйских ребят польской или русской колыбельной песней. Во всем Крыму не было другой прислуги, кроме пленников. Московские полоняники за своё уменье бегать ценились на крымских рынках дешевле польских и литовских; выводя живой товар на рынок гуськом, целыми десятками, скованными за шею, продавцы громко кричали, что это рабы, самые свежие, простые, нехитрые, только что приведённые из народа королевского, польского, а не московского. Пленные прибывали в Крым в таком количестве, что один еврей-меняла, по рассказу Михалона, сидя у единственных ворот перекопи, которые вели в Крым, и видя нескончаемые вереницы пленных, туда проводимых из Польши, Литвы и Московии, спрашивал у Михалона, есть ли ещё люди в тех странах, или уж не осталось никого.

Судьба невольников

В степи

Положение невольников и в пути, пока их вели в Крым, было крайне тяжёлым. Захваченных в неволю расставляли в ряды по нескольку человек, связывали им назад руки сыромятными ремнями, сквозь ремни продевали деревянные шесты, а на шеи набрасывали веревки; потом, держа за концы веревок, окружали всех связанных цепью верховых и, подхлестывая нагайками, безостановочно гнали по степи. Слабым и немощным, как правило перерезали горло, прежде чем позволяли им задерживать шествие. Питание для пленников состояло из сырой или дохлой конины. Достигнув относительно безопасных от казаков земель в низовьях Днепра, татары пускали своих лошадей в степь на вольный выпас, а сами приступали к дележу ясыря, предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый татарин мог обращаться с ними, как с собственною вещью. По словам Сигизмунда Герберштейна, «старики и немощные, за которых невозможно выручить больших денег, отдаются татарами молодёжи, как зайцы щенкам, для первых военных опытов; их либо побивают камнями, либо сбрасывают в море, либо убивают каким-либо иным способом»^[5]

Вот так описал обращение с пленными герцог Антуан де Грамон, находившийся в польско-татарской армии во время похода короля Яна Казимира на Левобережную Украину в 1663—1664 годах, когда по его данным было захвачено около 20 тысяч человек: «Татары перерезали горло всем старикам свыше шестидесяти лет, по возрасту неспособным к работе. Сорокалетние сохранены для галер, молодые мальчики — для их наслаждений, девушки и женщины — для продолжения их рода и продажи затем. Раздел пленных между ними был произведён поровну, и они бросали жребий при различиях возраста, чтобы никто не имел права жаловаться, что ему достались существа старые вместо молодых. К их чести я могу сказать, что они не были скупы в своей добыче, и их крайняя вежливость предлагала её в пользование всем, кто к ним заходил»^[6].

В Крыму и Турции

В Крыму ясырь пригоняли для продажи на невольничьи рынки, где ставили одного за другим гуськом, прикованных друг к другу около шеи. При покупке выведенные невольники тщательно осматривались покупщиками, начиная с внешнего вида и кончая сокровенными частями тела: требовалось, чтобы у раба или рабы зубы не были редки и черны, чтобы на теле не было бородавок, шишек и других недостатков. Особенно высоко ценились у татар красивейшие девушки.

Главным местом торговли невольниками был крымский город Кафа (ныне Феодосия), с 1475 года непосредственно принадлежавшая Османской империи, имевшая артиллерию и сильный гарнизон из янычар. Кроме Кафы, невольники продавались в Карасубазаре, Тузлери, Бахчисарае и Хазлеве (ныне Евпатория). Работорговлей здесь занимались перекупщики разного происхождения — турки, арабы, евреи, греки, армяне и другие. За право торговли они платили дань крымскому хану и турецкому паше в Кафе. В Кафе иногда одновременно находилось до 30 тысяч русских невольников, преимущественно из юго-восточных польских и московских земель. Невольники из малоросских земель ценились, как правило, несколько выше московских, так как последние считались коварными и особо стремящимися к побегу^[7]. У Михалона Литвина Кафа описывается как «ненасытная и беззаконная пучина, кровь нашу пьющая». Помимо самого худого содержания пищей, водой, одеждой и жилищем, их предавали изнурительным работам и истязаниям. По словам Михалона Литвина, «более сильных невольников делали кастратами, иным резали ноздри и уши, клеймили на лбу и на щеках, днём мучили на работе скованными, а ночью держали в темнице»^[7].

Проданные невольники развозились в отдалённые провинции и государства — Грецию, Турцию, Палестину, Сирию, Анатолию и продавались народам «чёрного племени» — сарацинам, персам, индийцам, арабам, сирийцам. Во время пути невольникам приходилось испытывать мучения: с одним судном их нередко поднимали такое множество, что от тесноты они не могли ни двигаться, ни прилечь на пол. Стоя принимали пищу и стоя спали. От такой тесноты и изнурительной поездки невольники целыми массами болели и целыми массами умирали; последних сбрасывали в море.

Мужчины нередко попадали на турецкие галеры, где до полного истощения служили прикованными к скамьям гребцами. Одним из таких галерных пленников, которому удалось выйти на свободу, стал предводитель казачьего восстания Иван Болотников. По словам греков, в османскую эпоху в Константинополь приставали по три-четыре корабля ежедневно, везущих русских невольников^[7]. Значительное число невольников отправлялось в Анатолию на земледельческие работы. Женщины-невольницы поставлялись в богатые дома для плотских утех и гаремов, а менее красивые из них делались домашней прислугой. Венецианский монах Джованни Карраро писал, что потребность в наёмной прислуге в Константинополе отпала, так как он переполнен рабами и рабынями из польской и московской областей. Пожалуй, наиболее знаменитой из подобных невольниц стала поздняя жена султана Роксолана. Как писал Михалон Литвин: «все они, то есть восточные жители, с жадностью ищут себе в жёны славянских пленниц. У нынешнего турецкого султана любимая его супруга, мать его первенца и наследника похищена из нашей земли. Перекопский хан Саиб-Гирей родился от христианки и женат на христианке. Все министры этих тиранов, евнухи, секретари и прочие их чиновники, их особое войско, называемое янычары — все происходят от нашей крови».

Несмотря на отправку большого числа невольников в Малую Азию, не было недостатка в них и в самом Крыму. Следует отметить, что торговлей рабами занимались помимо крымских татар также представители многих других народностей: греки, евреи, армяне. Многие рабы использовались для хозяйственных работ: рытья колодцев, добычи соли, собирания в степи навоза. Женщины были наложницами, а также исполняли работу по дому: пряжу, ухаживание за детьми, уход за домашними животными. Принятие ислама, как правило, облегчало долю пленных.

Сопротивление степным набегам

Русское царство

Основные статьи: Береговая служба (Русское государство), Засечная черта, Поминки (дань), Полоняничный приказ, Выкуп пленных из Орды

ВКЛ и Речь Посполитая

В начале 1550-х годов представитель знатного княжеского рода, Вишневецкий, Дмитрий Иванович начал строительство крепостей в устье Днепра, чтобы закрыть крымским татарам дорогу на Литовское княжество и королевство Польшу. «На острове Хортица, против Конских Вод, около крымских кочевий» была построена крепость, которая дала начало Запорожской Сечи, составившейся из казаков, живших в низовьях Днепра, за порогами. Польский король Сигизмунт-Август поручил Вишневецкому охрану границ польских и украинских земель от набегов крымских татар.

След в культуре славянских народов

Многочисленные набеги и угон невольников оставили глубокий след в народной культуре. В украинских думах, одной из основных тем является турецкая неволя («Невольники», «Плач невольника», «Маруся Богуславка», «Иван Богуславець», «Сокол», «Бегство трёх братьев из Азова») либо освобождение из неволи и счастливое возвращение к родному краю («Самойло Кошка», «Алексей Попович», «Атаман Матяш старый», «Разговор Днепра с Дунаем»).

Ведущие историки о роли крымскотатарских набегов

Василий Ключевский: «В продолжение XVI в. из года в год тысячи пограничного населения пропадали для страны, а десятки тысяч лучшего народа страны выступали на южную границу, чтобы прикрыть от плена и разорения обывателей центральных областей. Если представить себе, сколько времени и сил материальных и духовных гибло в этой однообразной и грубой, мучительной погоне за лукавым степным хищником, едва ли кто спросит, что делали люди Восточной Европы, когда Европа Западная достигала своих успехов в промышленности и торговле, в общежитии, в науках и искусствах.»

Хронология походов

XV век

Год	Описание
1480	Набег Менгли-Гирея на Подолье^[4]. Этот набег крымского хана был связан со «стоянием на реке Угре». Действия Менгли-Гирея вынудили великого князя литовского и короля польского Казимира Ягеллончика отказаться от соединения с ханом Золотой Орды Ахматом, который выступил в большой карательный поход на Русское государство. Великий князь московский Иван III Васильевич, союзник Менгли-Гирея, собрав большие силы на реке Угра, отразил все попытки ордынцев переправиться и затем вынудил Ахмат-хана в панике отступить в свои кочевья.
1482	Войска Менгли Гирея захватили и разрушили Киев — сожгли замок, разграбили церкви и взяли большое количество пленных^[4]. Среди пленных был воевода киевский Иван Ходкевич с семьей.
1485—1487	Крымские татары ежегодно вторгались в южные земли Великого княжества Литовского и опустошали Подолье. В сентябре 1487 года во время нового вторжения татар в польско-литовские владения польский королевич Ян I Ольбрахт разгромил пятитысячный татарский «загон» в бою под селом Коперстин, в Подолье. Татары потеряли убитыми тысячу пятьсот человек, много татар было взято в плен.
1488	Зимой орда кочевали в Подолье, откуда летом собирались совместно с турками выступить в поход на Украину. Польский король Казимир Ягеллон вновь отправил против татар своего сына Яна Ольбрахта вместе с польско-шляхетским войском. Поляки стали на польско-литовской границе и не допустили татар в Галицию.
1489	Поход на Подолье. Стотысячная татарская орда также напала на южные литовские владения и опустошила Киевское воеводство. Киев был вновь захвачен штурмом, разорён и сожжён.
1490	заволжские и крымские татары совершили новое нападение на польско-литовские пограничные владения. Татары сильно опустошили Волынское и Русское воеводства. Отдельные татарские отряды достигали окрестностей Люблина. Татары страшно разорили Волынь, разграбили и выжгли Владимир-Волынский и многие другие города и местечки, захватив огромное количество пленников. Во время возвращения татарской орды 25 января 1491 года соединённые польско-литовские войска под предводительством каштеляна львовского Николая из Хорча и старосты луцкого Семёна Гольшанского внезапно настигли на татар под Заславом, на реке Горынь. В битве польские и волынские войска разгромили девятитысячный татарский «загон», отбив у них весь захваченный полон. В Заславской битве заволжские и крымские татары понесли крупные людские потери.
1493	Весной крымский хан Менгли-Гирей предпринял военный поход на южные литовские земли. Крымская орда двинулась на Киев, но из-за сильного разлива Днепра хан Менгли-Гирей вынужден был прекратить поход. Отдельные татарские «загоны» осуществляли нападения в пограничные литовские владения, разоряя киевские, брацлавские и черниговские земли. В том же 1493 году крымский хан Менгли-Гирей дважды «садился на коня», собираясь лично возглавить военные походы на Литовское государство.
1494	Осенью крымская орда сильно опустошила Подолье и Волынь, захватила огромное количество пленных и большую добычу. Соединенные польско-литовские полки стали преследовать отступающую орду. В битве под Вишневцем крымцы разбили польско-литовское войско и вернулись с полоном в степные улусы.
1495	Крымские татары под командованием сына Менгли-Гирея совершили нападение на Волынь. Князь-магнат Семён Юрьевич Гольшанский, староста луцкий и маршал Волынской земли, собрал местное шляхетское ополчение и разбил татарские отряды, осаждавшие город Корец. Позже, крымский хан Менгли-Гирей организовал второй военный поход на пограничные литовские владения. Большая татарская орда под руководством сыновей хана Менгли-Гирея сильно разорила Волынь. Староста луцкий и маршалок Волынской земли Гольшанский, наместник владимирский Василий Хрептович и князья Михаил и Константин Ивановичи Острожские с волынскими боярами и дружинами укрылись в Ровно. Крымские царевичи осадили замок. Осажденные сделали вылазку, но были разбиты превосходящими силами врага. Крымцы захватили, разграбили и выжгли Ровно, но городской замок взять штурмом не смогли.
1496	Зимой огромная татарская орда под командованием крымского царевича опустошила Волынскую землю. Крымские татары полностью разорили волынские волости, а также некоторые пограничные польские земли. Во время похода крымцы взяли огромное количество пленников и спокойно вернулись в свои степи. Весной следующего года крымские татары продолжали совершать набеги на литовские земли, грабя, убивая и пленяя беззащитных жителей. В марте крымско-татарские «загоны» ворвались на Волынь и разорили окрестности Кременца. Крупный литовский князь-магнат Михаил Иванович Острожский, собрав свою дружину, двинулся в погоню за отступающими татарами. В бою под Полонным Михаил Острожский наголову разбил крупный крымский отряд и освободил всех пленников. Весь татарский отряд был перебит. Другие татарские отряды были разбиты в Киевском Полесье и на Брацлавщине.
1497	Летом крымские татары вторглись в южные литовские владения и разорили мозырские и оливские волости, захватив множество пленников. Князья Михаил и Константин Ивановичи Острожские вместе со своими дружинами бросились в погоню за крымцами. В сражении на реке Сороке, на Брацлавщине, братья-князья Острожские разбили крупный татарский «загон», освободив всех захваченных пленников. Триста сорок татар было убито, среди убитых находился крымский царевич Акмала.
1498	Весной 100-тысячное турецко-молдавское войско вторглось в южные польско-литовские владения. Молдаване и турки-османы не встретили сопротивления и сильно разорили Галицию. Были взяты приступом и разорены Перемышль, Ярослав и Переворск. Поляки отстояли Львов, предместья которого были разорены и сожжены. Страшная паника охватила всю Польшу. Польский король Ян Ольбрахт сразу объявил о созыве шляхетского ополчения для отражения вражеского нападения. После отступления врагов во Львов прибыло польско-шляхетское ополчение, собранное королём. После роспуска польского ополчения крымская орда вступила в пограничные польско-литовские владения. Крымско-татарские «загоны», не встречая сопротивления, опустошили Подолье и Галицию.
1499	Крымско-татарские отряды совершали походы на литовские пограничные владения. Летом того же 1499 года крымские татары разоряли Белзскую землю, несколько раз совершали набеги на Подолье и Брацлавщину.
1500	Разорены Киевская, Волынская, Холмская и Белзская земли. Великий князь московский Иван III Васильевич просил своего союзника, крымского хана Менгли-Гирея, совершать набеги на Слуцк, Пинск, Туров и Минск, но просил его не воевать Северщину, «бо за ласкою божою ти городи и земли тепер наша». Весной 1500 года сыновья Менгли-Гирея совершили поход на Киевщину и Волынь. Отдельные татарские отряды проникали в Белзщину и Холмщину, доходя до реки Вислы. Король польский Ян Ольбрахт Ягеллон с польским ополчением двинулся против крымских царевичей, но татары смогли спокойно вернуться домой с многочисленным полоном. Осенью крымский хан вместе с русскими воеводами собирался воевать Киев и собрал 15-тысячное войско. Не дождавшись известий от Ивана III Васильевича, крымский хан Менгли-Гирей выслал татарскую орду вместе со своими сыновьями на южные польские и литовские владения. Крымские татары опустошили Брацлавщину, Волынь и Берестейщину, Белзскую, Львовскую, Холмскую, Люблинскую и Сандомирскую земли. Крымцы взяли штурмом и выжгли Хмельник, Кременец, Львов, Белз, Холм, Красностав, Люблин и другие города, захватив в плен пятьдесят тысяч человек. По приказу короля Яна Ольбрахта спешно было собрано польское ополчение для отражения татарской орды, но крымские царевичи успели отступить в свои степи.

XVI век

Год	Описание
1502	Поход на центральную Украину. Летом 1502 года крымский хан Менгли-Гирей организовал новый крупный поход на польско-литовские владения. Великий князь московский Иван III Васильевич предлагал Менгли-Гирею воевать берега Припяти, но хан писал ему, что поручил сыновьям идти на Киев и Волынь, аж до Вильно и Трок. 30-тысячная татарская орда под командованием сыновей крымского хана Менгли-Гирея опустошила Галицию, Люблинщину и Сандомирщину. Татарские «загоны» захватили большое количество пленных и безнаказанно отступили в степи. Осенью того же года крымские татары вторглись в литовские владения и стали разорять Полесье, воюя и сжигая селения. Великий князь литовский Александр Казимирович, узнав о татарском набеге, написал князю Семёну Михайловичу Слуцкому и отправил к нему на помощь подольского воеводича Яна Бучацкого с русско-литовскими шляхтичами и отрядом австрийских наёмников. Слуцкий князь Семён Михайлович, собрав дружину и соединившись с Яном Бучацким, стал преследовать отступающих татар. На реке Уше, под Бобруйском, крымские татары (1500 чел.) были разбиты. Осенью того же 1502 года на речке Уше, за Овручем, литовские князья Федор Иванович Ярославич-Клецкий, Юрий Иванович Дубровицкий и Григорий Глинский со своими отрядами попытались преградить дорогу превосходящим силам крымских татар. Однако крымцы одержали победу в битве и убили старосту друцкого, князя Григория Глинского. В августе 1502 года 6-тысячное татарское войско под командованием крымского царевича Бити-Гирея вторглось на Белорусское Полесье. Крымцы подступили к Слуцку, осадили город и стали разорять городские окрестности, пленяя и убивая людей. Крымские отряды опустошили окрестности Слуцка и Копыля. Семен Слуцкий с небольшим гарнизоном укрылся в городском замке, отправив к великому князю литовскому Александру в Вильно сообщение о нападении крымских татар. Татары, разделившись на отдельные отряды, стали разорять близлежащие литовские волости. Крымцы воевали около Клецка и Несвижа. Клецк был взят штурмом, разорён и сожжён. Татары дошли до окрестностей Новогрудка, а затем повернули обратно. Крымские отряды сожгли многие литовские села и с большим количеством пленников и добычей собрались под Слуцком, а затем повернули в степи. Король польский и великий князь литовский Александр отправил на помощь князю Семёну Слуцкому своих дворян, которые вскоре вернулись в Вильно, так как крымцы отступили.
1503	Трёхтысячное татарское войско опустошило окрестности Слуцка и Новогрудка, а затем двинулись на Давыдов-Городок. Литовские сановники, наивысший гетман литовский Станислав Петрович Кишка, Альбрехт Мартинович Гаштольд и Юрий Немирович собрали своим надворные полки, соединившись с князем Семёном Михайловичем Слуцким, двинулись за татарами и догнали их за Городком. В бою крымцы потерпели поражение, победители освободили всех пленников, и с великой честью и с добычей вернулись домой. В это время другие татарские «загоны» неоднократно опустошали окрестности Киева. В 1503 году крымские татары также совершили крупное вторжение вглубь Великого княжества Литовского. Вначале татары вторглись на Черниговщину, откуда московские воеводы отправили их за р. Днепр, «в Литовскую землю». Крымцы действовали на Белорусском Полесье, были под Слуцком и Новогрудком. В том же 1503 году крымская орда разорила Подолию.
1505	Поход на Слуцк, Несвиж, Клецк Огромная крымско-татарская орда под руководством царевичей Мухаммед-Гирея, Бити-Гирея и Бурнаш-Гирея прорвалась в Белоруссию, опустошила окрестности Минска, Новогрудка, Полоцка и Витебска. В 1505 году татарская орда под предводительством трёх царевичей Мухаммед-Гирея, Бити-Гирея и Бурнаш-Гирея, сыновей Менгли-Гирея, вторглась в литовские земли. Под Лоевом татары переправились через реку Днепр и двинулись вглубь Великого княжества Литовского. Сам калга Мухаммед-Гирей-султан с главными силами орды выступил на Минск, а младших братьев, царевичей Бити-Гирея-султана и Бурнаш-Гирея-султана, отправил на Слуцк. В замке тогда находилась вдовствующая княгиня Анастасия Ивановна Слуцкая (жена Семена Михайловича Слуцкого-Олельковича) со своим малолетним сыном Юрием. Крымцы разорили предместья и окрестности Слуцка, штурмовали сам город, делали подкопы и даже пытались его поджечь. Однако слуцкий гарнизон и местные жители под предводительством княгини Анастасии Слуцкой мужественно сопротивлялись. На службе у княгини Анастасии Слуцкой в самом городе находилось много князей и шляхты. Множество татар погибло в боях под Слуцком. После неудачи под Слуцком крымские царевичи Бити-Гирей-султан и Бурнаш-Гирей-султан вместе со своими корпусами двинулись на Новогрудок. В это время в Новогрудке находились крупные литовские сановники: виленский епископ Войтех Табор, воевода виленский Николай Николаевич Радзивилл, староста жмудский Станислав Янович Кезгайло, воевода полоцкий Станислав Глебович, воевода трокский Ян Заберезинский, великий гетман литовский и наместник смоленский Станислав Петрович Кишка, противники Михаила Львовича Глинского. Они прибыли в Новогрудок на совещание без военных отрядов. Узнав о приближении татарских царевичей к Новогрудку, все литовские вельможи спешно уехали из города за Неман, в центральные литовские земли. Царевичи подступили к Новогрудку и осадили город. Из-под Новогрудка крымские царевичи Бити-Гирей и Бурнаш-Гирей спешно отправили передовые «загоны» в погоню за убежавшими литовскими вельможами. Крымцы гнались за сановниками до р. Немана и далее, нанесли большой ущерб центральным литовским владениям и, захватив добычу и пленников, вернулись под Новогрудок. Между тем царевичи разорили предместья и окрестности Новогрудка, но не смогли захватить сам город. Обороной Новогрудка руководил наместник новогрудский Альбрехт Мартинович Гаштольд, который укрепил город и собрал новогрудскую шляхту. Литовский гарнизон предпринимал ежедневные вылазки из Новогрудка и успешно сражался с татарами, не позволяя им причинить урон замку и городу. При осаде Новогрудка было застрелено много крымцев. Понеся крупные потери, крымские царевичи Бити-Гирей и Бурнаш-Гирей, сняли осаду и отступили от Новогрудка. Между тем калга Мухаммед-Гирей стал «кошем» под Минском, откуда распустил отдельные «загоны» на Вильно и в Завилейскую сторону, а также к Витебску, Полоцку и Друцку. Мухаммед-Гирей с главными силами орды осаждал Минск. Татарские «загоны» полностью опустошили и сожгли все окрестные волости и сам город Минск. Литовский гарнизон смог отстоять только минский замок. Татары разорили окрестности Минска, Полоцка, Витебска и Друцка, захватив огромное количество пленных и большую добычу. Затем калга-султан Мухаммед-Гирей беспрепятственно двинулся из Белоруссии и вернулся через Киевщину в степные улусы. Его младшие братья, царевичи Бити-Гирей и Бурнаш-Гирей, со своими корпусами вернулись от Новогрудка с большим количеством пленных и богатой добычей прошли мимо Слуцка на Петриков, а оттуда отступили в степи.
1506	летом татарское войско под командованием крымских царевичей Бити-Гирея и Бурнаш-Гирея совершило новое нападение вглубь Великого княжества Литовского. Крымские царевичи переправились через реку Припять и начали разорять близлежащие литовские волости. В августе семитысячное литовское войско под командованием крупного князя-магната Михаила Львовича Глинского наголову разгромило 20-тысячную татарскую орду под предводительством царевичей Фетих-Гирея и Бурнаш-Гирея. В это время больной польский король и великий князь литовский Александр Ягеллон прибыл из Польши в Литву и созвал сейм в Лиде. Крымские царевичи опустошили окрестности Слуцка и Новогрудка. Отдельные татарские отряды доходили до Лиды, Ошмян, Крево, Волковыска и Гродно, жгли селения и пленяли местных жителей. При приближении крымских татар больной король Александр был вывезен из Лиды в Вильно. Все главные литовские вельможи остались в Лиде. Крымские татары от Новогрудка до Лиды стали воевать со всех сторон, жгли церкви, селения и имения, пленяя и убивая людей. Литовские магнаты собрали в Лиде десятитысячное войско и двинулись на Новогрудок. Крымцы начали отводить свои отряды из-за Немана. Магнаты 1 августа вступили в Новогрудок, где простояли в бездействии три дня. Оттуда они послали разъезды добыть языка, чтобы узнать, где стоят кошем царевичи. Паны Юрий и Андрей Немировичи с передовым отрядом схватили шесть татар и доставили их в Новогрудок. На допросе пленные сообщили о том, что царевичи стоят лагерем под Клецком. 4 августа десятитысячное литовское войско под руководством великого гетмана литовского Станислава Петровича Кишки выступило из Новогрудка на Клецк. По пути литовцы уничтожали небольшие татарские «загоны», пленяя и убивая татар. Крымские царевичи Бити-Гирей и Бурнаш-Гирей, узнав о приближении литовско-шляхетской армии, приготовились к битве. Великий гетман литовский Станислав Кишка заболел и не мог командовать войском. Тогда литовские магнаты поручили командованием войском князю Михаилу Львовичу Глинскому, фавориту Александра. 6 августа 1506 года литовское войско в битве под Клецком наголову разгромило превосходящие силы крымской орды. Крымские царевичи потерпели полное поражение, двадцать семь тысяч крымцев было убито и утонуло, три тысячи попало в плен. Победители освободили сорок тысяч пленных, преследовали отступающие татарские отряды, убивая и пленяя татар. Под Копылем и Петровичами отряды слуцкой княгини Анастасии разбили остатки татарской армии. Князь Михаил Глинский, одержав победу над крымскими татарами, во главе литовской рати торжественно вступил в Клецк, ведя с собой много пленных татар. В том же 1506 году другие татарские «загоны» опустошили Подолию и Галицию.
1507	первый поход крымских татар на Русское государство под Белёв и Козельск. Войска И. Холмского-Каши и других князей нанесли поражение татарам на Оке, отбив захваченную добычу и невольников. При отражении набега наибольшую активность проявили князья Василий Одоевский и Иван Воротынский.
1508	в октябре крымско-татарские «загоны» вступили в литовские владения и стали разорять белорусское Полесье. Великий гетман литовский князь Константин Иванович Острожский с литовским войском выступил из Смоленска и разгромил главные силы противника в бою под Слуцком.
1509	большая крымская орда вторглась в южные польско-литовские земли. Татарские отряды опустошили Галицию. Великий гетман литовский князь Константин Острожский и великий гетман коронный Николай Каменецкий успешно сражались против отдельных татарских «загонов».
1510	осенью сыновья крымского хана Менгли-Гирея во главе 50-тысячной татарской орды вторглись в южные земли Великого княжества Литовского. Польско-литовское командование ожидало татарского набега на Подолье, но крымские царевичи изменили направление и двинулись на Киевщину. В окрестностях Киева татарская орда переправилась через Днепр. Не встречая сопротивления, крымско-татарские отряды сильно опустошили литовские области, доходя до окрестностей Вильно. Вскоре крымский хан решил повторить новый набег на ВКЛ. Великий гетман литовский князь К. И. Острожский собрал шляхетское ополчение в Петрикове на Полесье. Крымские царевичи узнали о концентрации литовской рати на Полесье, не стали идти дальше Киева и начали разорять окрестные волости. Против противника выступили князь Юрий Семенович Слуцкий и воевода киевский Андрей Немирович. В урочище Рутна литовские дружины внезапно напали на татарский «кош» и разгромили его. Крымцы потеряли убитыми около восьми тысяч человек.
1511	Поход царевича Ахмада-Гирея (сына Менгли Гирея) на Рязань. Осаждённый город взят не был, однако окраины рязанской земли были опустошены. Крымские татары прорвались почти до самой р. Оки. В начале 1511 года 40-тысячная татарская орда под предводительством крымского хана Менгли-Гирея вторглась в южные польско-литовские земли. Крымские отряды опустошили Подолье и Волынь. Некоторые вражеские «загоны» появились в окрестностях Кракова. Великий гетман литовский князь Константин Иванович Острожский с не большим отрядом смело выступил против крымской орды. К Острожскому присоединились князья Михаил Вишневецкий, Андрей Збаражский, Александр Чарторыйский со своими надворными отрядами. Из Литвы прибыли со своими «почтами» староста гродненский Юрий Радзивилл и староста слонимский Ян Радзивилл. Всего под командованием Константина Острожского было собрано три тысячи воинов. В это время крымский хан Менгли-Гирей с главными силами расположился лагерем под Вишневцем. Отдельные татарские отряды, рассеялись по окрестным районам, грабя, убивая и пленяя местных жителей. По дороге К. Острожский разгромил крупный татарский «загон». На соединение к Острожскому из Подолии прибыл 3-тысячный польский отряд под командованием великого гетмана коронного Николая Каменецкого. 28 апреля 1512 года литовско-польское войско под предводительством Константина Острожского и Николая Каменецкого в битве под Вишневцом наголову разгромили силы крымского хана. По некоторым данным, татары потеряли убитыми до 24 тысяч человек.
1512	Белёв разграблен сыновьями крымского хана Менгли-Гирея. Новое разорение рязанской земли, большой полон. В мае 1512 года царевичи Ахмат-Гирей и Бурнаш-Гирей с большими силами совершили крупный набег на южнорусские границы. Крымские татары разорили и опустошили окрестности Белева, Одоева, Воротынска и Алексина. Великий князь московский Василий III Иванович спешно отравил рать для обороны южных рубежей. Русские полки расположились на реках Угре и Оке, были усилены гарнизоны Серпухова, Каширы, Коломны, Тарусы и Рязани. Однако русские воеводы ограничились обороной «берега», разрешив татарам безнаказанно разорять земли за Окой и увести огромный полон. По свидетельству летописца, в этот раз крымские татары «воевали полно попленили» Белев, Одоев, Воротынск и Алексин. Воеводы не отважились преследовать отступающих царевичей. В июне 1512 года крымско-татарская конница под командованием Ахмат-Гирея совершила новый набег на московскую «украину». Татары вторглись в Северскую землю и разорили окрестности Путивля, Стародуба и Брянска. В июле 1512 года калга-султан Мухаммед-Гирей совершил третий набег на южнорусские владения и двинулся на Рязанскую область. Русские полки расположились на реках Осетр и Упа. Поход орды был сорван в результате своевременного выдвижения русских полков. Татарские отряды успели разорить только окраины Рязанской земли. Воеводы, преследуя врага, ходили за татарами за Дон до Тихой Сосны, но настичь поспешно отступающего противника не успели. В октябре 1512 года состоялся четвёртый набег на русские украины. 6 октября царевич Бурнаш-Гирей с войском внезапно подошёл к Рязани. Крымские татары захватили острог и разграбили рязанский посад. Однако русский гарнизон отразил все вражеские приступы. Через три дня татары с большим полоном ушли в степь.
1513	в июне татарские отряды вновь опустошили окрестности Брянска, Путивля и Стародуба и отступили в «поле».
1514	Поход на южные окраины Литвы^[4] Осенью 1514 года калга Мухаммед-Гирей во главе татарской ордой совершил большой набег на Северскую землю. В татарском нападении принимали участие «польского короля воеводы с людьми, пушками и пищалями». Однако местные удельные князья Василий Шемячич и Василий Стародубский, вассалы Москвы, успешно отразили их набег.
1515	Поход крымских татар во главе с Айга-мурзой и Андыш-мурзой «на Мещерские места». В марте 1515 года крымский калга-султан Мухаммед-Гирей повторил набег на Северскую «украину». Вместе с татарами действовали отряды киевского воеводы Андрея Якубовича Немировича и старосты каневского Евстафия Ивановича Дашкевича. Татарско-литовская армия безуспешно осаждала города Чернигов, Новгород-Северский и Стародуб, но затем отступила, захватив большой полон. По польским источникам, татары захватили в плен 60 и даже 100 тысяч человек.
1516	Два похода в июне и сентябре на рязанские и мещерские земли, захват большого количества пленных^[3]. В июне 1516 года царевич Богатырь-Гирей, старший сын нового хана Мухаммед-Гирея, совершил набег на рязанские и мещерские места. Нападение оказалось неожиданным для русских воевод. Летом 1516 года крымская орда предприняла новое нападение на южные польско-литовские владения. Татарские «загоны» опустошили Галицию, Подолье и Волынь. Получив сведения о том, что великий гетман литовский Константин Иванович Острожский собирает силы для отражения вражеского набега, крымские татары спешно отступили в степи.
1516	60-тысячное войско (до 60 тыс. чел.) под предводительством Али-Аслана напало на южные украины Литвы, сорвав поход армии Сигизмунда на Смоленск^[4].
1517	20-тысячный татарский отряд под предводительством Токузака-мирзы вторгся в русские владения и дошёл до Тулы, где был полностью разбит русским войском под командованием князей Василия Одоевского и Ивана Воротынского. Понеся тяжёлые потери, крымцы смогли прорваться в степи. Из 20-тысячного войска в Крым вернулось только 5 тысяч воинов: «и те пеши и наги и босы». В ноябре 1517 года крымские татары совершили набег на Северскую землю, но были разбиты за р. Сулой князем Василием Шемячичем.
1519	в июне крымско-татарская орда под предводительством калги-султана Богатыр-Гирея вторглась в южные польско-литовские владения. Вначале татары разорили Белзскую и Люблинскую земли, а затем вторглись на Волынь. Великий гетман литовский К. И. Острожский и собрал под своим командованием около 2 тысяч воинов и выступил за защиту литовских владений. К нему на помощь прибыло 4-тысячное польское войско под командованием Н. Каменецкого и Н. Фирлея. Богатыр-Гирей расположился лагерем «кошем» под замком Сокаль. 2 августа 1519 года в битве под Сокалем польско-литовское войско было наголову разгромлено силами крымской орды.
1521	Неудачная осада Москвы, на обратном пути неудачная осада Переяславля-Рязанского. Разорение пройденных земель и угон полона^[4]. Летом 1521 года крымский хан Мехмед I Гирей во главе огромной татарской орды предпринял крупный поход на Русь. Вместе с крымцами выступили ногайцы и литовские отряды. Во главе вспомогательного литовского корпуса находился староста каневский Евстафий Дашкевич. По некоторым данным, численность крымско-татарской орды достигала 100 тысяч человек. Пройдя Муравским шляхом между верховьями Ворсклы и Северного Донца, 100-тысячная крымская орда достигла Быстрой Сосны и, обходя Тулу, повернуло к рязанским рубежам. 28 июля 1521 года крымский хан Мухаммед-Гирей подошла к реке Оке в окрестностях Коломны, где никто не ожидал его появления. Именно здесь татары «перелезли» Оку. Русские полки, высланные из Серпухова и Каширы, были поодиночке разбиты превосхордящими силами татарской орды. В боях с татарами погибли воеводы: Иван Андреевич Шереметев, князь Владимир Курбский, Яков и Юрий Замятнины, а князь Федор Васильевич Лопата-Оболенский был взят в плен. После поражения русские воеводы отошли и укрепились в городах. Крымцы и ногайцы начали безнаказанно разорять и опустошать коломенские места. Мухаммед-Гирей ожидал подхода своего младшего брата, казанского хана Сахиб-Гирея, который смог прорваться через восточные границы. По пути казанский хан Сахиб-Гирей со своими силами захватил и разорил города Нижний Новгород и Владимир. Под Коломной крымский и казанский ханы объединили свои войска и совместно выступили на Москву. Великий князь московский Василий III Иванович поспешно уехал из столицы в Волоколамск, чтобы собирать войска. 1 августа крымско-казацкая армия появилась в окрестностях Москвы. Союзники не спешили начинать осаду хорошо укрепленного города. Сам Мухаммед-Гирей расположился лагерем на реке Северке, в 60 верстах от русской столицы. Военными действиями в непосредственной близости от Москвы командовал калга Богатырь-Салтан-Гирей, старший сын Мухаммед-Гирея. Крымские и казанские татары широко разошлись по окрестным волостям, грабя, убивая и пленяя местных жителей. Две недели татары воевали в центральных уездах Русского государства. Между тем великий князь московский собрал большую рать в Волоколамске и приказал своим воеводам выступить против татар из Серпухова. В этой ситуации крымский хан Мухаммед-Гирей 12 августа начал своё отступление в степи. Крымцы разорили коломенский посад и двинулись на Рязань. По совету литовского воеводы Евстафия Дашкевича крымский хан Мухаммед-Гирей осадил город, но русский гарнизон И. В. Хабар-Симского храбро отбил все вражеские атаки. Хан, не сумев овладеть Рязань, с огромным количество пленников отправился на юг. Нашествие Мухаммед-Гирея принесло сильный ущерб Русскому государству. Подверглись разорению нижегородские, владимирские, коломенские, каширские, боровские и рязанские земли, сильно пострадали даже окрестности Москвы. По сообщению Острожского летописца, Мухаммед-Гирей «в Москве больше 300 000 вязнев (пленников) набрал». С. Герберштейн писал о том, что крымский хан «увел с собой из Московии такое огромное количество множество пленников, что оно покажется вряд ли вероятным. Ибо говорят, что число их превосходило 800000; отчасти он продал их туркам в Кафе, отчасти перебил, так как старики и немощные, которых нельзя было продать за дорогую цену и которые непригодны к перенесению труда, отдаются татарами их молодёжи, как зайцы щенкам, чтобы они учились на них первым опытам военной службы. Те же, которых продают, вынуждены служить рабами шесть лет, по истечении которых они делаются свободными, но не могут удаляться из страны». Большой «полон» захватили и казанские татары. «Царь казанский Саип-Гирей продал всех уведенных им из Московии пленников татарам на рынке в Астрахани, расположенной недалеко от устья Волги».
1524	крымский хан Саадет I Герай организовал новый разорительный набег на южные польско-литовские земли. Крымские татары при поддержке турок дважды совершали рейды на Польшу и Великое княжество Литовское. Были опустошены Подольская и Волынская земли. В том же 1524 году великий гетман литовский Константин Иванович Острожский возглавил крупный военный поход на турецко-татарские владения. 40-тысячная литовская армия под предводительством Константина Острожского и старосты черкасского Евстафия Дашкевича осадила Очаков и после двухдневной осады взяла турецкую крепость штурмом.
1527	осенью произошёл набег 40-тысячной крымско-татарской орды под командованием царевича Ислам-Гирея на южнорусские владения. Москва, Коломна и другие города пять дней находились на осадном положении. Ислам-Гирей 9 сентября подошёл к р. Оке и попытался переправиться через неё. Однако русские воеводы Ф. В. Лопата-Оболенский и И. Ф. Овчина-Телепнев-Оболенский преградили дорогу степнякам. Сражение на Оке было упорным и продолжительным. Ислам-Гирей с татарской ордой стал поспешно отступать в степи. Великий князь московский не ограничился обороной «берега» и приказал своим воеводам пойти за Оку. «Большие воеводы» продолжили стоять «на берегу», а за Оку послали конные отряды «лёгких воевод» для преследования отступающего врага. Русские воеводы настигли и разгромили крымцев под Зарайском и на реке Осётр^[4].. Поход Ислам-Гирея закончился полной неудачей. Воеводы «ходили за ним до Дону». Зимой 1526/1527 годов крымский хан организовал большой военный поход на Польшу и Великое княжество Литовское. 30-тысячная татарская орда в очередной раз опустошила Галицию и Волынь. Великий гетман литовский князь К. И. Острожский вместе с отрядами Ю. Радзивилла и А. Гаштольда выступил из Вильно против противника. Под Пинском Острожский разгромил большой татарский «загон» и двинулся в сторону Киева. По дороге к литовскому войску присоединились со своими отрядами князья Юрий Слуцкий, Федор Сангушко, Иван и Александр Вишневецкие, Александр Чарторыйский, воевода киевский Андрей Немирович и староста черкасский Евстафий Дашкевич. В это время большая татарская орда с награбленной добычей и большим полоном медленно возвращалась через Киевщину в Крым. 27 января 1527 года литовские дружины настигли татар на реке Ольшанице, в окрестностях Киева. Произошло ожесточенное сражение. Крымцы были наголову разгромлены и понесли большие людские потери. Среди убитых находились турки во главе с перекопским пашой Ибрагимом.
1531	Набег большой татарской орды под предводительством крымского хана Саадет-Гирея на Черкассы^[4], после чего украинские казаки предложили Сейму охранять южные рубежи^[4]. Обороной Черкасс руководил староста черкасский и каневский Евстафий Дашкевич.
1532	Крымские татары продолжили набеги на московские «окраины». В феврале крымские отряды под командованием царевича Бучек-Гирея разорили одоевские и тульские места. Русские воеводы Иван Воротынский, Иван Овчина-Телепнев и Иван Ляцкий не смогли отразить вражеское нападение.
1533	в августе 40-тысячная крымско-татарская орда под командованием царевичей Ислам-Гирея и Сафа-Гирея вторглась на южные московские владения. Русское правительство на этот раз было своевременно предупреждено о нападении и успело принять меры. Василий III Иванович отправил передовое войско в Коломну, а затем сам с главными силами прибыл из Москвы в село Коломенское. Между тем царевичи осадили Рязань и стали штурмовать город. Другие татарские отряды разоряли рязанские «волости», сжигали села и захватывали пленных. Великий князь московский приказал главным воеводам выступить против татар. Против крымцев конные отряды под командованием «лёгких воевод» князей Ивана Овчины-Оболенского, Дмитрия Палецкого и Ивана Друцкого. При приближении русских дружин царевичи прекратили осаду и стали спешно отступать в степи. «Лёгкие воеводы» нанесли ряд поражений крупным татарским отрядам, которые разошлись в стороны от основных сил Ислам-Гирея и Сафа-Гирея. Несмотря на все эти успешные действия русских полков, рязанская земля была сильно опустошена татарами^[4]. Крымцы увели огромное количество пленных.
1534	в мае азовцы и крымские татары совершили набег на рязанские окраины. В бою на реке Проне русские воеводы разгромили противника. 50 татар было взято в плен и отправлено в Москву.
1535	осенью татарские отряды совершили нападение на Северскую землю. Крымцы воевали под Путивлем, Рыльском, Новгородом-Северским, Стародубом, Черниговом, Почепом и Гомелем. Набег крымских татар под руководством Чамаш-мурзы на Рязанскую землю, закончившийся гибелью 15-тысячного татарского отряда.
1535	новые набеги на московские земли^[4].
1536	весной и летом крымские татары и азовцы совершили небольшие набеги на белевские и рязанские места.
1537	набег татар на тульские и одоевские уезды. В бою с ними погиб князь Василий Верига-Волконский.
1539	в октябре царевич Имин-Гирей совершил набег на южные области и разорил каширские места. Несмотря на успешные действия воеводы князя С. И. Микулинского, разбившего несколько вражеских отрядов и взявшего пленников, крымцы смогли захватить большой полон.
1541	в июле произошло вторжение крымского хана Сагиб-Гирея в южнорусские земли. Выжжен посад Зарайска. После неудачного для хана сражения на Оке татары отступили к Пронску, откуда бежали за Дон^[4]. Московские воеводы с полками преследовали хана от Пронска до Дона. Царевич Имин-Гирей, отделившийся от главных сил орды, стал грабить одоевский уезд. Воевода князь В. И. Воротынский с братьями выступил из Одоева против татар и нанёс им поражение. Было взято в плен и доставлено в Москву 45 языков.
1542	В марте царевич Имин-Гирей вторгся в Северскую землю, где разорил окрестности Путивля, Стародуба и Новгород-Северского. В августе пришли татары «воевати резанские места».
1544	в декабре царевич Имин-Гирей выжег окрестности Белева и Одоева, пленив многих жителей.
1547	5-тысячный крымско-ногайский отряд Касай-мурзы разграбил рязанские земли до реки Вожи.
1548	Воеводой Михайлом Вороновым отбито нападение крымских татар на мещерскую украину.
1550	В августе 30-тысяное татарское войско совершило новый поход на рязанскую и мещерскую земли. Против татар «на поля» выступило русское войско под командованием князя С. И. Микулинского. Не принимая боя, противник ушёл обратно в степи. В декабре того же года крымские татары и ногайцы вновь напали на рязанскую земли, на мещёрские места и на Старую Рязань.
1551	К Переяславлю-Рязанскому подходили отряды «ногаев»
1552	новый крымский хан Девлет-Гирей (1551—1577) совершил свой первый набег на Русское царство. Своими действиями крымский хан стремился сорвать крупный военный поход на Казань. В июле ханское войско подошло к Туле, пытаясь взять город приступом, который был отбит. Царь Иван Грозный отправил из Коломны на помощь тульскому гарнизону большую рать. Прибывшие основные русские войска догнали и основательно потрепали отступивших татар^[4].
1555	60-тысячное войско под командованием хана Девлет-Гирея совершило поход в южнорусские земли, потерпев поражение в Судбищенской битве^[4]. В этом сражении погибли калга Ахмед-Гирей и Хаджи-Гирей, двое сыновей крымского хана.
1557	в мае трёхнедельная осада крымскими татарами запорожской крепости на Хортице^[4]. Обороной крепости руководил князь Дмитрий Иванович Вишневецкий. Крымский хан Девлет-Гирей не смог взять штурмом Хортицу и во время осады понёс большие людские потери. Дмитрий Вишневецкий, рассчитывая на помощь и поддержку, поспешил сообщить о победе русскому правительству. Однако Иван Грозный потерял интерес к продолжению военных действий против Крыма, уже начал подготовку к войне за Ливонию. Д. Вишневецкий вынужден был очистить Хортицу, передал Черкассы и Канев литовским властям, а сам перешёл на службу к московскому царю.
1558	20-тысячное войско напало и разгромило Брацлавское воеводство, Волынь и Подолье. Забрав 40-тысячный полон, татары спокойно ушли за Перекоп^[4]. В январе 1558 года крымский хан Девлет-Гирей организовал новый военный поход на русские владения. 100-тысячная крымско-татарская орда под командованием калги Мухаммед-Гирея выступила в поход из Перекопа. Этот поход удалось отразить своевременным выдвижением русских полков на «крымскую украину». В январе того же года царское правительство отправило князя Дмитрия Ивановича Вишневецкого на Днепр «на Хортицу», поставив задачу вновь укрепиться в Запорожье и атаковать татарские и турецкие владения. Казацкие отряды Д. И. Вишневецкого усилены отрядами русских ратных людей. Русские и черкасские (запорожские) войска, уничтожая татарские поселения и отряды, прошли вниз по Днепру вглубь вражеских владений и дошли до Перекопа.
1559	русское правительство выделило пять полков для охраны южной границы. Но 3-тысячный татарский загон сумел прорваться в тульские «места». Другие крымские отряды воевали под Пронском и возле казанского рубежа. В поход «промышляти крымские улусы» было послано 8-тысячное русское войско под командованием Даниила Адашева. Князь Дмитрий Вишневецкий во главе 5-тысячной рати выступил на турецкую крепость Азов. В низовьях Дона Дмитрий Вишневецкий соединился с другим русским отрядом под командованием царского постельничего Игнатия Вешнякова. Дмитрий Вишневецкий вместе с казаками Михаила Черкашенина разгромил на реке Айдар татарский отряд (250 чел.), шедший в Казанскую землю. Окольничий Даниил Федорович Адашев с русским войском спустился на лодках вниз по Днепру и вышел в Чёрное море. Русские ратные люди захватили два турецких корабля. Нападение русской флотилии заставило врасплох крымского хана Девлет-Гирея. Адашев высадился на западном побережье Крыма, разгромил посланные против него татарские конные отряды, освободил множество русских и литовских пленников, и благополучно вернулся к Монастырскому острову.
1560	крымский мурза Дивей с войском вторгся в Северскую землю и осадил город Рыльск. Крымцы разорили посады и окрестности, но не смогли взять штурмом сам город. Русский гарнизон отразил все вражеские приступы. В августе того же года тот же самый Дивей-мурза с 3-тысячным войском прорвался «на Потегу» — через Потежный лес, тянувшийся между Тулой и Зарайском по левому берегу р. Осетра. Русские воеводы настигли татар на Дону, но Дивей-мурза приказал перебить «полон» и сумел оторваться от преследования. В это же время 20-тысячная татарская орда кочевала в непосредственной близости от русской «украины».
1561	отряды белгород-днестровских татар нападали на Северскую землю.
1562	в июле 15-тысячное войско Девлет-Гирея выжгло посады и разорило окрестности Мценска, Одоева, Новосиля, Болхова, Черни и Белева.
1563	в апреле 10-тысячное войско крымских татар под командованием царевичей Мухаммед-Гирея и Адиль-Гирея напало на город Михайлов. Татарские отряды приходили на дедиловские, пронские и рязанские места.
1564	осенью 60-тысячное войско крымцев во главе с ханом Девлет-Гиреем и двумя его сыновьями напало «на резанскую украину». Крымская орда три-четыре дня штурмовала Переяславль-Рязанский (Рязань). Царский воевода Алексей Данилович Басманов и его сын Фёдор возглавили оборону Переяславля-Рязанского и успешно отбили нападение. Однако татарские «загоны» сильно разорили районы между Пронском и Рязанью. Пробыв шесть дней в рязанской земле, крымский хан отступил в степи. Позже один из татарских отрядов, численностью около 4 тысяч человек, под командованием ширинского князя Мамая вернулся в рязанские земли, но был разгромлен войсками Алексея Басманова и князя Фёдора Татева. Большинство татар погибло, а 500 человек вместе со своим командиром попали в плен.
1565	осенью крымский хан Девлет-Гирей совершил очередной набег на южнорусские земли. Хан окружил и осадил город Болхов. Русское командование отправило на помощь осажденному гарнизону рать под командованием князей Андрея Телятевского и Дмитрия Хворостинина. Узнав о приближении свежих русских сил, 9 октября Девлет-Гирей ушёл из-под Болхова в степи.
1566	русское правительство завершило строительство Большой засечной черты — грандиозной укрепленной линии, которая протянулась от Рязани на Тулу и далее к Оке (к Белеву). Сам царь Иван Грозный в течение месяца объезжал Козельск, Белев, Болхов, Алексин и другие «украинные города», осматривая новые крепости.
1567	весной 3-тысячный татарский отряд Осман-мурзы Ширинского пограбил московские пограничные земли.
1568	летом татары под руководством царевичей Адиль-Гирея и Казы-Гирея совершили набег на московские пограничные земли.
1569	Безрезультатный поход крымского хана Девлет-Гирея, совместно с турецкой армией, на Астрахань (см. Русско-турецкая война 1568—1570)
1570	весной 50-тысячное крымское войско под руководством царевича Мехмед-Гирея опустошило окрестности Переяславля-Рязанского и Каширы. Под Зарайском русские воеводы князь Дмитрий Иванович Хворостинин и князь Фёдор Львов «майя 21 день сошлися … с крымскими людьми в ночи и крымских людей побили и языки поимали и полон многой отполонили». Осенью татары (6-7 тыс. чел.) под руководством царевича Алп-Гирея воевали под Новосилем. В татарских набегах участвовали ногайцы и азовцы.
1571	поход и сожжение Москвы, разграбление более чем 30 городов, увод в плен около 60 тысяч невольников. Весной 1571 года произошло одно из самых страшных татарских нашествий на Русское царство. Крымский хан Девлет-Гирей, знавший от пленных и перебежчиков о бедствиях, обрушившихся на Русское государство: море и «меженине» (засухе), о продолжавшейся войне в Ливонии, о сосредоточении немногочисленных русских полков только на переправах через р. Оку в районе Коломны и Серпухова, выступил в свой самый успешный поход на Русь. Первоначально хан собирался ограничиться набегом на козельские земли и повел татарскую орду к верховьям Оки. Форсировав эту реку через Быстрый брод, татарская орда стала продвигаться на Болхов и Козельск. Но на «Злынском поле» хан принял предложение одного из перебежчиков белевского сына боярского Кудеяра Тишенкова идти прямо на Москву. Изменник обещал хану провести крымскую орду через неохраняемые «перелазы» в верховьях реки Жиздры, там, где ещё не ходило крымское войско. Этот обходной манёвр крымского хана стал для русских воевод полной неожиданностью. В середине мая 1571 года 40-тысячная татарская орда в районе Перемышля перешла Жиздру и начал обходить русские полки с тыла, выдвигаясь в направлении Москвы. Внезапной атакой крымцы разгромили отряд царского кошевого воеводы Якова Волынского. Русский царь Иван Васильевич Грозный, узнав об опасном прорыве вражеского войска и приближении татар, бежал из Серпухова мимо Москвы в Ростов, собираясь ехать далее в Ярославль. Русские воеводы князья И. Д. Бельский, И. Ф. Мстиславский и М. И. Воротынский, получив данные о начавшемся вторжении, быстрым маршем двинулись из Коломны к Москве, пытаясь опередить татарскую орду. 23 мая русские войска подошли к столице, на один день опередив крымского хана. Полки встали в Замоскворечье и за Москвой-рекой и приняли бой с подошедшими татарскими отрядами. После первых стычек, закончившихся в пользу русских, крымский хан Девлет-Гирей остановившийся в селе Коломенском, послал 20 тысяч татар на Москву, приказав поджечь городские предместья. Крымцы сожгли предместья столицы и Земляной город. Во время пожара погибло множество москвичей. Татары стали грабить и разорять московский уезд. 25 мая 1571 года Девлет-Гирей повернул свои войска от Москвы и выступил на Каширу и Рязань, распустив часть отрядов в «войну», для захвата «полона». Вскоре, отягощенные добычей и огромным количеством пленных, крымцы двинулись обратно в степи. Возвращаясь в свои улусы, татары прошли через рязанскую землю. По пути была захвачена и сожжена Кашира. Князь Михаил Иванович Воротынский с передовым полком двинулся за отступающим неприятелем, но из-за малочисленности своих сил не смог помешать татарским отрядам опустошать и разорять русские земли. Во время этого нашествия было разорено 36 русских городов и уведено в плен множество людей. Крымский посол впоследствии хвалился в Литве, что татары перебили 60 тысяч человек и ещё столько же увели в плен. Одновременно с крымцами в качестве их союзников большие ногаи совершили набеги на казанские места: Тетюши и Алатырь.
1572	повторный поход 40-тысячной (по летописи 120-тысячной) крымско-турецкой армии, сокрушительное поражение в Битве при Молодях В июле 1572 года крымский хан Девлет-Гирей предпринял новый крупный поход на Московскую Русь. Для похода крымский хан собрал более сильную армию, доведя её численность до 120 тысяч человек. Его войска состояли из крымских татар, ногайцев и 7 тыс. турецких янычар. Сам хан нисколько не сомневался в успехе нового похода, самоуверенно расписав и разделив русские города и уезды между находившимися при нём мурзами. Девлет-Гирей, полагаясь на многочисленность своей армии, устремился прямо к главным «перелазам» через Оку. В ночь на 27 июля 1572 года татарские конные лавы, сбив небольшие русские заставы, переправились через Оку по «Сенькиному броду». В ночь на 28 июля хан по серпуховской дороге двинулся на Москву. Главный русский воевода, боярин князь Михаил Иванович Воротынский, стоявший с большим полком в Серпухове, оставил позиции на «берегу» и двинулся к Москве вслед за крымской ордой, отрезая ей пути к отступлению. С флангов из Калуги наперерез татарам шли передовой полк А. П. Хованского и Д. И. Хворостинина, из Каширы — сторожевой полк И. П. Шуйского и В. И. Колычева. 30 июля на реке Пахне у деревни Молоди передовой полк под командованием князей Хованского и Хворостинина настиг наступающие арьергардные отряды Девлет-Гирея и, атаковав, разгромил их. Хан был встревожен ударом русской конницы и остановил наступление на Москву. Девлет-Гирей отправил на передовой полк 12-тысячный конный корпус, который вступил в сражение с русскими дворянскими сотнями. Передовой полк отступил, подведя противника под удар подошедшего к месту боёв большого полка, укрепившего свои позиции спешно поставленным «гуляй-городом». Под прикрытием ружейного и пушечного огня засевших в «гуляй-городе» стрельцов и немецких наёмников, русские конные сотни стали совершать вылазки против татар, изматывая их порядки. В одном из боев был взят в плен видный татарский военачальник Дивей-мурза. Тогда же погиб ногайский мурза Теребердей, командовавший авангардом крымской орды. 2 августа Девлет-Гирей повел все свои войска на штурм «гуляй-города». Во время ожесточенного сражения под стенами этой деревянной крепости большой полк Михаила Ивановича Воротынского смог обойти вражескую армию и нанёс татарам мощный удар с тыла. Одновременно противник был атакован передовым полком Дмитрия Хворостинина из «гуляй-города». Не выдержав двойного удара русских полков, татары отступили, понеся в последних боях колоссальные потери. Среди погибших были сыновья крымского хана Девлет-Гирея. В ночь на 3 августа 1572 года крымская орда поспешно отступила на юг, преследуемая русскими конными отрядами. Стараясь оторваться от преследования, Девлет-Гирей выставил несколько заслонов, которые были уничтожены русскими. Из огромной армии, перешедшей в июле русскую границу, в Крым вернулось около 20 тысяч человек.
1573	в сентябре произошёл набег крымских царевичей на Переяславль-Рязанский. Сначала с ними бились воеводы украинных городов, затем против татар выступили из Серпухова воевода большого полка князь С. Д. Пронский с товарищами, «а ходили до Верды реки, татар не дошли».
1574	осенью крымцы и ногайцы совершили набег на рязанскую украйну. Воевода князь Борис Серебряный с товарищами разгромил противника в Печерниковских дубравах.
1576	в сентябре крымские татары напали на Новгород-Северский.
1577	10-тысячное крымско-татарское войско с новым ханом Мехмедом Семин Гиреем во главе разорило и выжгло Волынь, получив большой выкуп от польского короля за прекращение своего похода. Татарская добыча только с этого набега составила 35000 пленных^[4]. Крымские татары и ногайцы продолжали совершать набеги на южнорусские земли. Во главе татарской рати находился Есиней мурза Дивеев. Ногаи разорили алаторские и темниковские места.
1578	Мурза Есиней Дивеев повторил набег. С ним на русские земли ходило 6000 казыевцев, 2000 азовцев, 2000 больших ногаев и 2000 дивеевых ногаев. Летом 1578 года «многие ногаи» со своими мурзами ходили под Венев и другие места.
1580	«сего лета» ногаи вместе с крымцами и Дивеевыми детьми «неединова» приходили на московские украйны и «многие убытки поделали». Ногайский князь Урус, призывая черемисов к восстанию, готовился напасть на мещерские и рязанские места.
1581	25-тысячная ногайская орда под командованием князя Уруса разорила белевские, алатырские и коломенские места. Вместе с большими ногаями действовали крымцы, азовцы и малые ногаи. Во главе их находились крымские царевичи и известный азовский вождь Досмагмет.
1582	большие ногаи оказывали помощь восставшим черемисам в Казанском крае и совершили набеги на южнорусские земли. Известен их набег под Новосиль.
1584	Набег на южнорусские земли. Весной 52-тысячная татарская орда под предводительством Араслан-мурзы прорвалась через Оку. В течение двух недель татары и ногайцы разоряли белевские, козельские, воротынские, мещевские, мосальские, можайские, дорогобужские и вяземские волости. В плен было захвачено «бесчисленно много русского народу». 7 мая русское войско под командованием думного дворянина М. А. Безнина настигло противника при устье реки Высы, в окрестностях Калуги. В упорном бою русские разгромили кочевников и отбили около 70 тысяч пленников. Мурза Есиней Дивеев с отдельным отрядом осадил город Белев, где оборонялся князь Тимофей Трубецкой. Михаил Безнин отправил к нему на помощь военный отряд, который заставил мурзу снять осаду и бежать в степи. В том же 1584 году азовцы под командованием Досмагмет-аги и Конкар-аги совершили набег под Ряжск.
1585	Два набега на южнорусские земли. Татарские отряды приходили на рязанские украйны.
1586	30-тысячная татарская орда совершила нападение на южнорусские владения.
1587	весной отряды азовцев и малых ногаев (3000 чел.) под предводительством Досмагмет-аги совершили очередной набег на южнорусские земли. В июне 40-тысячная орда под командованием царевичей Алп-Гирея и Соломат-Гирея вторглась в московские владения по Кальмиусскому шляху. Русские воеводы ждали противника под Тулой, но крымцы остались на «украйне» и напали на городок Крапивну, захватили острог, а затем выжгли весь город. Русское правительство отправило на границу большое войско под командованием трёх воевод. При приближении русской рати татары стали спешно отступать в степи. В ходе преследования русские настигли и уничтожили большую часть татарских «загонов», не успевших соединиться с главными силами. В боях погибло около 30 тысяч крымцев и ногайцев, 2 тысячи было взято в плен.
1591	безуспешный поход 150-тысячного войска Газы II Герая под Москву^[4]. Летом 1591 года огромная крымско-татарская орда под предводительством хана Газы-Гирея выступила в поход на Русское царство. Первыми татарские полчища обнаружили станичные головы под Ливнами. Тульский и дедиловский воеводы сообщили в Москву о появлении вблизи границы орды. Русское правительство приняло все меры для отражения вражеского нашествия. Все «украинные» воеводы получили приказ немедленно собраться с полками в Серпухове, а оттуда выступить к Москве, оставив на «берегу» небольшой отряд С. Колтовского для разведки. 3 июля С. Колтовский со своим отрядом прибыл в Москву, где сообщил, что крымский хан с огромной ордой движется прямо на Москву, не распуская отрядов для захвата пленников. 2 июля крымская конница переправилась через Оку между Каширой и Серпуховом и двинулась по московской дороге на столицу. Крымский хан Газы-Гирей, узнавший об быстром отступлении русских войск к Москве и опасавшийся неожиданного удара, не стал распылять свои силы перед решающим сражением. Русское командование решило дать генеральное сражение под стенами Москвы. Во главе большой русской рати, собранной под столицей, находились воеводы боярин князь Федор Иванович Мстиславский и конюший боярин Борис Федорович Годунов. Главные воеводы пытались задержать наступление крымских войск и отправило на р. Пахру сборный отряд под начальством князя В. И. Бахтиярова-Ростовского. Небольшой русский отряд наголову разбит превосходящими силами крымского хана, сам князь Владимир Бахтияров был ранен в бою. За это время русское командование смогло собрать под Москвой большой «обоз» — полевое укрепление, похожее на «гуляй-город». Утром 4 июля 1591 года крымский хан Газы-Гирей с ордой подошёл к столице. Сам хан с главными силами расположился в селе Котлы, откуда послал свои передовые отряды в бой. Крымцы напали на русские полки, стоявшие в «обозе», но ничего не смогли добиться. Ночью русские воеводы из «обоза» отправили 3-тысячный конный отряд Василия Янова в атаку на ханский лагерь в селе Коломенском. Кроме того, московские лазутчики были отправлены к хану и сообщили ему о прибытии к Москве большой рати из Новгорода. Встревоженный русским нападением и пушечной стрельбой, крымский хан 6 июля начал спешное отступление от русской столицы. Газы-Гирей с ордой отступил от Москвы на Серпухов, под которым переправился через р. Оку и продолжил своё отступление. Отдельные татарские «загоны», отделившиеся от главных сил, были разгромлены в окрестностях Тулы, Михайлова и Пронска. Русские конные отряды были посланы в погоню за отступающей и деморализованной крымской ордой. В последних боях с русскими в «Поле» был ранен сам хан Газы-Гирей, который, однако, сумел сохранить и привести назад часть своего разбитого войска.
1592	весной 80-тысячное крымское войско во главе с Фети-Гиреем и Бахти-Гиреем пришло «на тульские, михайловские, дедиловские, веневские, каширские и резанские места» и взяло «полону много множество, яко и старые люди не помнят такие войны». Пользуясь внезапностью своего нападения, татары разорили ближайшие к рубежу волости, захватив большой полон. Из Тулы против татарских царевичей выступила русская рать под командованием боярина князя Бориса Камбулатовича Черкасского. 19 мая 1592 года при приближении русских полков царевичи, стоявшие лагерем под Михайловом, повели свои отягощенные добычей и полоном отряды обратно в степи. Русские воеводы ходили за татарами до Епифани, а затем вернулись на свои позиции на «берегу».
1593	азовцы и ногайцы действовали под Воронежем и Ливнами.
1594	весной произошёл очередной татарско-ногайский (до 8 тыс. чел.) набег на южнорусские земли. 17 мая под Шацк подошли «ногаи и азовские турки», которые находились под командованием мурзы Баран-Гази-мурзы Шейдякова, Ислам-мирзы и азовского аги Дос-Мухаммеда (Досмагмета). Противник осадил и стал штурмовать город, но был отражен местным воеводой князем В. И. Кольцовым-Масальским. Шацкий воевода отправил в Москву просьбу о помощи. Также князь Владимир Кольцов сообщил в столицу, что азовский ага Дос-Мухаммед, отступив в степи, соединился с 12-тысячным отрядом крымского царевича «Араслана», и готовится к новому нападению на шацкие и рязанские земли. Русское правительство, увеличив гарнизоны в Зарайске, Шацке, Арзамасе и Алатыре, отправило из Тулы, Дедилова и Крапивны рать под командованием князя В. В. Голицына. Русские полки расположились под Епифанью и стали ожидать татарских набегов. Устрашенные русскими приготовлениями, ногацы и азовцы не рискнули на повторное нападение и, отступив от границы, вернулись в свои улусы.
1595	В августе 1594 года польская армия под командованием великого гетмана коронного Яна Замойского вступила в Молдавию и 3 сентября заняла Яссы, посадив на господарский престол своего ставленника Иеремию Могилу. В октябре в Молдавию вторглась 25-тысячная крымско-татарская армия под предводительством хана Газы II Герая. Ян Замойский с польским войском (7300 чел.) выступил из Ясс и 6 октября расположился в укрепленном таборе под Цецорой. 19-20 октября произошла битва под Цецорой. Крымский хан окружил и атаковал польский табор, но поляки отразили все вражеские атаки и нанесли татарам большой урон. 21 октября Газы II Герай заключил перемирие с великим гетманом коронным Яном Замойским и покинул Молдавию.
1596	на рязанские земли совершили набег крымские татары. Азовский ага Дос-Мухаммед вновь разорил ряжские места.

XVII век

Год	Описание
1606—1608	Во время «Смутного времени» (1605—1618 год) Крымское ханство и Ногайская орда возобновили свои опустошительные набеги на беззащитные русские земли. В 1607—1608 годах ногайцы разорили и сожгли многие «украинные и северские» города. Численность противника доходила до 100 тысяч человек. Немногочисленные и слабые русские сторожевые заставы на границе не могли оказать действенное сопротивление огромной массе степной конницы. Кочевники жгли городки, села и посады, уничтожая и забирая в плен местных жителей. В январе 1606 года украинские реестровые казаки отразили от Корсуня ногайские «загоны» с большим уроном для противника.
1609	крымский хан Селямет-Гирей (1608—1610) организовал большой военный поход на Русское царство. Одновременно польский король Сигизмунд III Ваза во главе польско-литовской армии осадил Смоленск. Крымско-татарская орда (от 40 до 80 тыс. чел.) под предводительством калги Джанибек-Гирея по Изюмскому шляху вторглась на Русь и стала медленно продвигаться к Москве. Во время своего движения крымская орда разделилась на отдельные «загоны», которые рассеялись по разным сторонам, разоряя и сжигая городки и селения, грабя, убивая и пленяя беззащитное население. Крымские татары опустошили южные уезды, переправились через р. Оку, разорили предместья Тарусы, Серпухова, Коломны, Боровска. Это были не временные набеги, обычные для кочевников, а длительная война, которая продолжалась все лето и угрожавшая даже самой Москве. Крымцы не встречали отпора, так как южная оборонительная система, созданная при Иване Грозном, была дезорганизована и бездействовала.
1610	Летом новая крымско-татарская орда (10-15 тыс. чел.) под командованием Богатырь Гирея (Батыр-бея) и Кантемир-мурзы вторглась в южнорусские владения и стала продвигаться к Москве. Формально татары были отправлены ханом на помощь царю Василию Ивановичу Шуйскому в борьбе с польско-литовскими интервентами. Однако на самом деле крымцы пришли опять грабить и разорять московские владения. Калга-султан Джанибек-Гирей вместе с главными силами орды стал «кошем» (лагерем) за р. Окой под Серпуховом. Василий Шуйский из Москвы отправил посольство под руководством князя Бориса Лыкова с богатыми дарами в татарский табор. Царское правительство безуспешно пыталось натравить крымскую орду на поляков и сторонников Лжедмитрия. Посольство защищал небольшой отряд стрельцов (400 чел.). Однако вероломные татары ограбили русское посольство, захватили царские дары и вынудили его отряд к бегству. С огромным количеством пленников калга-султан Джанибек-Гирей безнаказанно вернулся в Крым. В том же 1610 году по призыву крымского хана Селямет-Гирея большие ногаи совершили нападение на Рязанскую землю. Во главе ногайской орды находился Ак мурза Байтереков.
1611	Опустошение рязанской земли. Нападение крымцев и ногайцев в 1611 году совпало с первой попыткой освобождения Москвы от польско-литовских интервентов. Крымцы и ногайцы опустошили рязанскую землю, лихвинский, алексинский, тарусский, серпуховской и другие южнорусские уезды. В пограничных районах степняки воевали все лето. Рязанцы жаловались в столицу, что татары совершенно обезлюдили их землю, пашни остались незасеянными, а все люди «сидят в осаде».
1612	Осенью 1612 года украинские казаки разгромили большой татарский отряд в битве под Белой Церковью, освободив из плена 5 тысяч человек.
1613	Набег под Пронск, Михайлов и Переяславль-Рязанский. Рязанцы доносили в Москву о том, что татары стали часто нападать и дотла выжгли их дома, а другие татары вообще остаются на зимовку, подвергая Рязанскую землю постоянным грабежам. В том же 1613 году на русские владения напала Большая Ногайская орда. Ногайцы даже перешли через Оку, «воевали» коломенские, серпуховские и боровские места, доходя до окрестностей Москвы. Другие татарские отряды разорили предместья и окрестности Пронска, Михайлова, Дедилова, Данкова, Переяславля-Рязанского и Курска.
1614	татарские орды разграбили Подолию, Буковину, брацлавские и волынские земли^[4] Во главе крымско-татарской орды находился Богатырь Гирей Дивеев (в польских источниках он называется Батер беем). В том же 1614 году 20-тысячная ногайская орда подступила к Москве и разорила столичные окрестности. Другие ногайские отряды опустошили темниковский и алаторский уезды. Зимой татары «повоевали многие города»: Курск, Рыльск, Комаричи, Карачев и Брянск. В результате непрерывных набегов в Крым было уведено огромное количество русских пленников.
1615	Весной татарская война снова развернулась в полную силу. Отдельные татарские отряды приходили на кромские и орловские места. Но это были лишь отряды самовольных крымских людей. Основную массу нападающих составили Большие и Малые ногаи и азовские татары. Весной-летом 1615 года главные силы противника (до 25 тыс. чел.)по Кальмиусскому шляху ворвались в южнорусские уезды. Татары и ногайцы проникли далеко вглубь территории Русского государства, расположились под Серпуховом и и оттуда разошлись по ряду уездов. Были разорены коломенский, серпуховской, калужский и боровский уезды. В июле 1615 года азовцы и ногайцы (до 3 тыс. чел.) совершили новый набег на южнорусские рубежи. Зимой и весной 1615 года крымско-татарская орда под предводительством Богатырь Гирея Дивеева и нурэддина Азамат-Гирея дважды разоряла Правобережную Украину. В августе-сентябре сам крымский хан Джанибек-Гирей (1610—1623) с огромным войском, в котором, кроме татар, были турки, жестоко опустошил Украину. Были разорены территории до Бара, Тернополя и Львова. Крымские сообщения русских посланников говорят об огромном количестве пленных. Польный гетман коронный Станислав Жолкевский не имел достаточно сил для отражения врага.
1616	Ногайские татары пришли под Курск. Против них с отрядом курских войск, состоявшим из детей боярских и козаков, был послан голова казаков Иван Антипович Анненков, выборный дворянин 1-й степени, который, выступив из Курска, встретил татарские полчища в 15 верстах от города. Здесь произошло кровавое сражение, в котором татары были разбиты наголову, много из них было забрано в плен. Был отбит полон^[8] В 1616 году в набегах на русские рубежи участвовали азовцы, казыевцы и большие ногаи. Вначале азовцы напали на казацкие городки на Дону, выжгли некоторые из них. Татары достигли козельского уезда, где одновременно воевали польско-литовские интервенты. Местами происходили стычки с русскими ратными людьми. В одной из них был убит воевода сторожевого пола М. Дмитриев. Крымские и буджацкие татары вторглись в южные польские владения и разорили Покутье. Польный гетман коронный Станислав Жолкевский с небольшим польским войском расположился на польско-молдавской границе и предотвратил ожидаемое турецкое вторжение.
1617	Летом малые ногаи и азовские татары трижды вторгались в южнорусские владения. Ногайские мурзы расположились лагерем под Серпуховом, откуда рассылали отдельные отряды грабить селения и захватывать пленников. Мурзы объясняли свои нападения неприсылкой московским правительством обещанных ранее поминок. В том же 1617 году крымско-татарская орда под командованием калги-султана Девлет-Гирея совершила новый разорительный поход на Речь Посполитую. Крымцы воевали под Каневом, Белой Церковью, ногайцы ходили на Львов. Отряды реестровых казаков попытались преградить путь превосходящим силам татарской орды, но были разбиты. Летом большая турецко-татарская армия под командованием Искендер-паши подошла к польской границе. Польный гетман коронный Станислав Жолкевский с собранным польско-шляхетским войском прибыл в Подолию и расположился на границе, вступив в переговоры с Искендер-пашой. 23 сентября 1617 года был заключен польско-турецкий мирный договор в Буше (Яруге). Во время мирных переговоров крымские татары прорвались через польскую границу и разорили Галицию.
1618	По требованию турецкого султана крымский хан Джанибек-Гирей организовал новый рейд на польские владения. Первым в мае совершил нападение Кантемир-мурза с белгородской (буджацкой)ордой. Затем летом калга-султан Девлет-Гирей с крымской ордой вторгся на Украину. Нападение татар на польский табор под Каменцем не имело успеха, но отдельные татарские «загоны» в течение полутора месяцев разорили окрестности Винницы, Бара, Тарнополя, Синявца, Дубно и Львова.
1619	Весной 1619 года великий гетман коронный Станислав Жолкевский собрал польское войско и расположился на польско-молдавской границе. Искендер-паша во главе турецкой армии вторично подступил к польской границе. При посредничестве молдавского господаря Гаспара Грациани начались переговоры и было заключено перемирие.
1620	Новый поход калги Девлет-Гирея на южные польские владения (Подолия и Брацлавщина). Поход завершился полным разгромом польского войска от турецко-татарской армии в сражении под Цецорой в Молдавии. Польский главнокомандующий и великий гетман коронный Станислав Жолкевский погиб в этой битве. Цвет польской знати попал в плен. Татарам досталась богатая добыча, знатные пленники, оплаченные затем большим выкупом.
1621	По приказу султана крымский хан Джанибек-Гирей собрал для нового похода на Польшу до 100 тыс. крымцев, ногаев Малой и Большой орд, горских черкес. В боях под Хотином огромная турецко-татарская армия (150 тыс. турок и 60 тыс. татар) под предводительством османского султана Османа II потерпела полное поражение от польско-литовско-казацкого войска под командованием великого гетмана литовского Яна-Кароля Ходкевича, Станислава Любомирского и украинского гетмана Петра Конашевича Сагайдачного.
1622	поход под Тулу, разорение Одоева, Белёва, Дедилов, в том же году Курский воевода Степан Михайлович Ушаков поручил И. А. Анненкову преследование татар, большой отряд которых бродил в это время по Курскому краю. Анненков с детьми боярскими и казаками догнал татар на Изюмской сакме в пределах Оскольского края, разбил их отряд и взял большой полон, наших же полоняников отбил от татар. Эти полоняники были взяты в Мценском, Одоевском, Белёвском и Чернском уездах. С громадной награбленной добычею, минуя Курский уезд, напасть на который они остерегались вследствие предшествовавших, нанесенных им И. А. Анненковым, поражений, татары пробирались по пустынной сакме, находившейся на водоразделе между бассейнами рек, впадавших в Днепр и Дон, между истоками Рати и Кшени, Сейма и Оскола, Донецкой Семицы, Олшани, Корочи и Халани. Но искусство и распорядительность И. А. Анненкова, храбрость и мужество его отряда разгромили кочевников^[8].
1623	Татары вновь нападают на Белгород. Белгородцы отражают нападение и побеждают в битве на реке Халани. В том же году воевода С. М. Ушаков, узнав, что татарские полчища из Орловского края пришли в Курский, послал детей боярских Курчан 300 человек да казаков, которые остались за Путивльскою службою, да пехоты с огненным боем 100 человек. Татары, пришедши в Русь, воевали Орловские, Карачевские, Мценские, Болховские места, а потом шли «свалясь все вместе» Бахмутскою сакмою. За ними погнались станичные головы и вперед выслали станицу Курских детей боярских. С остальными детьми боярскими был послан И. А. Анненков. По просьбе Ушакова Белгородский воевода князь Тюфякин прислал также отряд детей боярских и казаков под начальством Василия Торбина и Плакиды Темирова которые сошлись с Анненковым на Котлубанской Семице, где татары стояли за Семью. Произошла страшная битва, и татары были разбиты совершенно^[8].
1624	Крымские татары опять попытались проникнуть через южную русскую границу в районе Белгорода, но потерпели неудачу. 5 июня 1624 года буджацкая орда под предводительством Кантемир-мурзы вторглась из Молдавии в южные владения Речи Посполитой под Снятином (Покутье). 9 июня Кантемир-мурза переправился через Днестр под Мартыновом. 10 июня Кантемир-мурза расположился «кошем» (лагерем) под Перемышлем, откуда разослал отдельные отряды для грабежа и захвата пленников. Ногайские «загоны» двинулись под Кросно, Ярослав и Жешув. Один ногайский «загон» смог добраться до Сандомирщины. Польный гетман коронный Станислав Конецпольский, собрав под своим командованием 5-тысячное польское войско, решил атаковать Буджацкую орду во время возвращения из набега. В ночь с 19 на 20 июня Станислав Конецпольский переправился через Днестр и двинулся на Галич. Кантемир-мурза отправил часть конницы в погоню за польским корпусом, а свой «кош» переместил под Мартынов. 20 июня 1624 года в битве под Мартыновом 5-тысячное польское войско под командованием Станислава Конецпольского нанесло тяжелое поражение буджацким татарам. Поляки преследовали отступающих ногайцев на протяжении девяноста километров.
1625	У реки Красной белгородцы разгромили татарские отряды. Осенью 1625 года крымский хан Магмет-Гирей и нурэддин Азамат-Гирей возглавили очередной поход на Польшу. В походе участвовало до 60 тыс. крымцев и ногаев и турецких войск из Белгорода до 20 тыс. Крымские и турецкие отряды воевали под Баром, Галичем и Львовом, проникнув даже в Малую Польшу. Отдельные татарские «загоны» проникали в Русское и Белзское воеводства. Однако польский поход закончился неудачно. Польный коронный гетман Станислав Конецпольский и великий коронный стражник Стефан Хмелецкий с польским войском и казацкими отрядами уничтожали небольшие татарские отряды, отбивая пленных. Татары понесли крупные потери убитыми и ранеными (до 10 тыс. чел.). Крымцы вернулись из польского похода весной следующего года, и масса их погибла при переправе через Днестр. Вернулись татары в Крым в середине апреля 1626 года Все же они привели в Крым, по сообщениям русских посланцев, до 50 тыс. чел.
1626	по приказу турецкого султана весной хан Магмет-Гирей организовал новый поход на Польшу. На этот раз крымский хан отправил в поход Кантемира-мурзу. Сам хан Магмет-Гирей и калга Шахин-Гирей обещали пойти в поход, но боялись покинуть Крым, потому что, по русским сведениям, между ними была рознь и друг другу они не верили. В августе того же 1626 года нурэддин-султан Азамат-Гирей совершил поход на южные польские земли. Татарская орда разорила киевские места, понесла большие потери и вернулась в Крым в октябре. Татарская орда вторглась в Киевское воеводство и расположилась «кошем» под Белой Церковью. Отсюда нурэддин Азамат-Гирей рассылал отдельные татарские «загоны» воевать близлежащие города и селения. Великий коронный стражник Стефан Хмелецкий с двухтысячным польско-шляхетским войском и Михаил Дорошенко с казацкими полками двинулись на главные силы татарской орды. В сентябре 1626 года великий коронный стражник Стефан Хмелецкий с трёхтысячным польским войском и Михаил Дорошенко с шеститысячным казацким войском напали на главный татарский «кош», стоявший под Белой Церковью, и разгромили основные силы Азамат-Гирея.
1628	Курский воевода вызвал к себе, проживавшего уже в своей вотчине известного своею храбростью И. А. Анненкова и поручил ему военные силы Курска дворян, детей боярских и др. ратных людей для похода против татар. И. А. Анненков двинулся со своим войском на юг, по направлению к Белгороду и в 100 верстах от Курска настиг татар, которые успели захватить много полоняников. Догнав неприятелей, И. А. Анненков охватил их стан и, взяв его, освободил русских пленников. Но хищники не унимались и приблизились к Курску. Здесь ночью в 10 верстах от Курска на реке Виногробле И. А. Анненков разбил этот отряд и захватил «в полон» татарских начальников^[8]
1628	Весной четыре тысячи татар напали на украинские земли и начали разорять Уманьщину. Великий коронный стражник Стефан Хмелецкий с польскими отрядами нанёс татарам серьёзные потери и заставил их отойти в степи. В августе 1629 года крымский хан Джанибек-Гирей (1628—1635) организовал крупный татарский поход на Польшу. Большая двадцатитысячная татарская орда под командованием калги-султана Девлет-Гирея и мурзы Кантемира вторглась на Украину. Вначале Девлет-Гирей и Кантемир с татарским войском двинулся в Молдавию, а оттуда внезапно вторгся на Подолию. Девлет-Гирей распустил от Днестра татарские «загоны» и избрал сборным пунктом Злочев. Крымцы и ногайцы начали разорять близлежащие местечки и селения, убивая и пленяя местное население. Великий коронный стражник Стефан Хмелецкий с польскими хоругвями и гетман Григорий Чёрный с казацкими полками уничтожали отдельные татарские и ногайские отряды, рассеявшиеся для грабежа и захвата пленников. Под Бурштином поляки и украинские казаки наголову разбили главный семитысячный татарский «загон» под руководством сына Кантемира. Победители перебили большинство татар и освободили десять тысяч пленников. В этом неудачном походе татары и ногайцы потеряли убитыми и пленными до пятнадцати тысяч человек. Среди убитых находился сын Кантемира, а в плен попал царевич Ислам-Гирей (брат нуреддина Азамат-Гирея). В январе 1630 года татары возвратились в Крым, не привели с собой ни одного пленника.
1632	разграбление Мценска, Новосили, Орла, Карачева, Ливен и Ельца В апреле-мае 1632 года передовые татарские отряды вступили в русские пределы с трёх направлений — Кальмиусским, Изюмским и Муравским шляхами. Главные силы (20 тыс. чел.) под предводительством мурз Салмаша и Девлет-Гази в июне 1632 года перешли через Северный Донец и начали разорять ливенский, карачевский, елецкий, белгородский, курский, оскольский, орловский, мценский, донковский, сапожковский, веневский, воронежский, лебедянский, пронский, михайловский, ряжский, каширский и печерниковский уезды. Бои с крымцами произошли под Новосилем, Мценском, Лебедянью и другими южнорусскими городами. В том же году Белгород сразу выдержал два нападения: Литвы и Татар, последние взяли много пленных и побывали в Курском и Рыльском уездах. Разбивший их вместе с детьми боярскими Рыльский воевода получил от Михаила Федоровича милостивую грамоту за победу, в которой была выражена похвала ему и детям боярским Рылянам^[8]. В этом же году воевода И. Вельяминов освободил в пределах Новосильского уезда 2700 полонянников.
1633	разорение уездов Серпуховского, Тарусского, Калужского, Алексинского, Каширского, Коломенского, Рязанского. Летом 1633 года 30-тысячная крымско-татарская орда под командованием царевича Мубарак-Гирея (сына хана Джанибек-Гирея)по Изюмскому шляху вторглась в южнорусские владения. Орда подошла к Ливнам и, разорив приграничные волости, разделилась на отдельные «загоны». Крымские татары осмеливались нападать даже на посады и окрестности находившихся на их пути городов-крепостей. 24 июля царевич Мубарак-Гирей с главными силами подступил под Серпухов на Оке. В окрестностях Серпухова (в селе Березне) между высланным из города отрядом и татарами произошёл жестокий бой. 22 июля крымцы подошли к Туле. Татарские отряды разорили городские посады и окрестности. Ратные люди, высланные из города, вступили в бой с татарами «на лугу у Червленой горы». Туляне отбросили противника от города. Во время нападения отряды Мубарак-Гирея даже переходили реку Оку и достигли окраин московского (столичного) уезда. Отдельные татарские и ногайские «загоны» разорили рязанский, каширский, коломенский, пронский, зарайский, серпуховской, тарусский, оболенский, калужский, алексинский, воротынский, болховской, белевский и ливенский уезды. По подсчету А. А. Новосельского, только в этих уездах было взято в полон около 6 тысяч жителей. Отряды противника «воевали» и другие южнорусские уезды и волости, но сведений о захваченном в этих землях «полоне» не сохранилось. Относительном затишье в татарских нападениях на Россию в конце 30-х и начале 40-х годов — XVII в., которое, несомненно, было связано с владением донскими казаками Азовом. Русское правительство, не желая начинать большую войну с Турцией, не приняло от казаков Азова, и после длительного «азовского сиденья» казаки в 1642 году оставили город. Строители Белгородской черты, жители южных русских уездов сразу же по усилившимся татарским вторжениям почувствовали изменение обстановки в низовьях Дона. Летом 1633 года 2-тысячное войско буджацких татар вторглось в южные польские владения и стало разорять Подолье. Польный гетман коронный Станислав Конецпольский, стоявший с польским войском в Баре, во главе 2-тысячного конного отряда выступил против татар и вынудил их отступить. Затем Станислав Конецпольский переправился через Днестр и 4 июля в битве под Сасовом Рогом на реке Прут разгромил противника. Поляки захватили в плен несколько буджацких мурз, среди которых находился зять Кантемир-мурзы, отбили весь полон и большую часть захваченной добычи. В августе 1633 года силистрийский паша Абаза-паша во главе турецкого войска подошёл к польской границе и расположился лагерем под Хотином. Польный гетман коронный Станислав Конецпольский с польским войском (9250 чел.) выступил навстречу противнику и расположился в укрепленном лагере под крепостью Каменец-Подольский. Вначале Абаза-паша вступил в мирные переговоры со Станиславом Конецпольским. 19 сентября на помощь Абазе-паше прибыла Буджацкая орда (5-10 тыс. чел.) под командованием Кантемир-мурзы. 20 сентября Абаза-паша переправился через Днестр, а Кантемир-мурза атаковал польские позиции. 23 сентября Абаза-паша, уверенный в своём численном превосходстве, напал на польский лагерь под Каменцем, но был разбит и вынужден отступить в Молдавию.
1634	Орловский воевода Д. Колтовский освободил недалеко от Орловского городища 650 человек полона".
1637	В сентябре 40-тысячная крымско-татарская орда под предводительством нурэддина Сафа-Гирея с боями прорвалась через южную пограничную линию, построенную под Яблоновом на Изюмской сакме. Татары и ногайцы разорили ливенский, орловский, карачевский, болховский, кромский, новосильский уезды и комарицкую волость. В плен было захвачено 2281 чел.
1640	В январе 1640 года большая татарская орда под руководством калги-султана Ислам-Гирея (младшего брата крымского хана Бахадыр-Гирея) по чёрному шляху вторглась на Правобережную Украину. Ислам-Гирей расположился кошем под Старым Константиновом, откуда высылал отдельные татарские и ногайские «загоны» воевать местечки и села. Крымские татары и ногайцы страшно разорили Волынь, Подолию и Галицию, взяв большое количество пленников. Великий коронный гетман Станислав Конецпольский, собрав польское войско и казацкие полки, заставил крымцев отступить за Днепр. Осенью 1641 года татарская орда выступила в грабительский поход на Правобережную Украину. Великий коронный гетман Станислав Конецпольский с собранным польско-казацким войском, стоявший в Кодаке, выступил против татар за Ворсклу и заставил их отступить в степи.
1642	нападения татар совершаются ещё небольшими силами, враг почти не пытается проникнуть глубоко в Россию. Но, выяснив расположение новых русских укреплений и не беспокоясь за свой тыл, в следующем году татары наносят серьёзные удары по наиболее уязвимым местам. С января 1642 года крымские татары и ногайцы предпринимали небольшие набеги на пограничные украинские города и села. Летом 1643 года четырёхтысячный татарский отряд напал на Левобережную Украину, но был разбит казаками. В январе 1644 года двадцатитысячная татарская орда под командованием перекопского мурзы Тугай-бея вторглась на Украину. Великий коронный гетман Станислав Конецпольский, мобилизовав украинскую шляхту, собрал коронные войска и реестровых казаков, расставив их по всему пограничью. 30 января 1644 года польско-казацкие полки разбили главные силы татарской орды Тугай-бея под Ахматовым, а также в других местах.
1643	Возобновляются крупные татарские вторжения в Россию, Засуха и голод в Крыму, достигающие наибольшего размаха в 1644—1645 гг. продолжавшиеся в течение нескольких лет, помогают татарским мурзам собирать под свои знамена тысячи рядовых татар и направлять их на грабеж русских сел и деревень. Для ударов татары выбирают неукрепленные места у Ногайской, Кальмиусской и Муравской дорог. Наступающие по Ногайской дороге татарские отряды, не доходя до Козловского вала, поворачивают на запад. Погрому подверглись села, расположенные на берегах р. Воронежа — на юго-западе Козловского, на востоке Лебедянского, на севере Воронежского уездов. Здесь в 1643 году в набегах вместе с татарами участвовали запорожцы. Татары переправлялись и на западный берег р. Воронежа, проникали в Елецкий уезд. Открытой оставалась Кальмиусская дорога. Весной 1643 года на левом берегу р. Оскола был построен Жестовой стоялый острожек, но служилые люди только наблюдали с его башен за движением татар. Не могли задержать татар между верховьями Тихой Сосны и р. Осколом и небольшие острожки — Осиновый и Раздорский. 17 мая 1643 года из Раздорского острожка русские воины стреляли по татарам из пушек, но это не остановило отряд врага в 2500 человек. Свободным был проход и по Муравской дороге; новые крепости Вольный и Хотмыжск, как мы знаем, стояли в стороне. В 1643 году татары, начав вторжение по Кальмиусской дороге, несколько раз возвращались с добычей по Муравскому шляху. Белгородские служилые люди вели здесь с татарами бои, но не могли их остановить. В 1643 году, донося об одном из таких сражений, белгородский воевода Н. М. Боборыкин вновь поставил вопрос о строительстве укреплений у Карпова сторожевья. Он справедливо считал, что при наличии там русского города и укреплений татары бы не ушли безнаказанно. В начале 1644 года Разрядный приказ снова принял решение о строительстве крепости на Карповом сторожевье, на правом берегу р. Ворсклы. Намечалось пока построить здесь стоялый острог. Закладка крепости состоялась 13 апреля, острог строили белгородцы, руководил строительством станичный голова Иван Рышков. 15 мая острог был готов. Летом в нём располагались 60 рыльских и севских стрельцов. Осенью 1644 года Разряд предпринял попытку превратить Карповский стоялый острог в жилой город, но набрать «вольных охочих людей» на службу не удалось. Карпов стал жилым городом только в 1646 году, когда был построен и земляной вал. До этого, в 1644—1645 годах один стоялый острог не представлял для татар большого препятствия.
1641	тысячный татарский отряд перешёл Донец у устья р. Деркул и отправился «воевать курские и воронежские места», предварительно рассредоточив на «поле» (Дикое поле) несколько крупных отрядов для более широкого радиуса действия.
1644	Очень тяжёлый удар нанесли татары по южным русским уездам в 1644 году. Основное татарское войско в количестве 30—40 тысяч человек сосредоточилось у северных границ Крымского ханства, на реках Орели и Самаре к началу августа. Используя оставшуюся неперекрытой Муравскую дорогу, татары прошли мимо Карповского острожка, обогнули р. Ворсклу с востока и по Бакаеву шляху вторглись в Путивльский уезд. В конце августа и начале сентября они захватили большой полон в пределах Путивльского, Рыльского, Севского уездов, Комарицкой волости, а также в примыкавших к России районах Польши. Полон оценивался «в треть татарского войска» и превышал, видимо, 10 тысяч человек. Полки дворянской конницы располагались по-прежнему на Оке и не оказали никакой помощи населению юго-западных уездов. Население защищалось от татар в городах и острожках, в лесах и оврагах. Служилые люди Белгорода, Яблонова, Корочи выходили для схватки с татарами в открытое поле, но не смогли отразить во много раз превосходящие силы врага^[9].
1645	Открытая по сути дела для татар Муравская дорога дала возможность массе татар вторгнуться в Россию и в 1645 году. На этот раз по приказу крымского хана татары осуществили зимний набег. Вновь страшному разгрому подверглись юго-западные русские уезды, включая и Курский. В декабре 1645 года стояли особенно сильные морозы, от холода и голода погибли многие русские пленники, почти все они были обморожены. По подсчету А. А. Новосельского, число полонянников, взятых татарами в 1645 году, превышало 6 тысяч. Большие потери понесли во время зимнего набега и татары. разорение Рыльского, Путивльского и Комарицкого уездов, уведено 5 749 пленников. Большого числа жертв удалось избежать благодаря действиям Курского воеводы князя Семёна Пожарского, треть крымской армии нуреддин-султана Казы-Гирея не вернулась назад^[10]. Успеху татар способствовало отсутствие единого русского командования в районе создававшейся черты. Правда, русское правительство попыталось было в декабре 1645 года передать под временное командование белгородскому воеводе князю Ф. А. Хилкову служилых людей Яблонова, Корочи, Усерда, Вольного и Хотмыжска, но пока из Москвы дошли соответствующие распоряжения, татарский набег закончился. Сравнивая татарские набеги 30-х годов с набегами 40-х годов XVII в., легко можно заметить, что новые укрепления на создаваемой черте значительно сузили район России, доступный татарам. В частности, козловский вал прикрыл Рязанский, Ряжский уезды; для татар была закрыта яблоновским валом прямая дорога к Ливнам и далее к Туле. В 1643—1645 годах татары не доходили до Оки, и в этих условиях явной нелепостью было традиционное расположение на Оке русских войск.
1648	неудачный поход на приокские земли, татарское войско разбито. В январе 1648 года небольшие татарские «загоны» появились на левом и правом берегах Днепра, но после первых стычек с польско-казацкими отрядами отступили обратно в степи.
1648	Весной на территории Украины вспыхнула мощная народно-освободительная война под руководством запорожского гетмана Богдана Михайловича Хмельницкого против владычества Речи Посполитой. В декабре 1647 года чигиринский сотник Богдан Хмельницкий, преследуемый польскими властями, с небольшим отрядом верных казаков бежал в Запорожскую Сечь. Здесь запорожские казаки избрали его своим гетманом. Богдан Хмельницкий стал собирать казацко-крестьянские отряды для наступления на Украину, чтобы изгнать оттуда польских магнатов и шляхту. Богдан Хмельницкий решил обратиться за помощью к Крымскому ханству. В январе 1648 года в Бахчисарай было послано казацкое посольство и крымский хан Ислам Гирей, недовольный поляками, отправил на помощь запорожскому гетману Богдану Хмельницкому четырёхтысячный отряд во главе с перекопским мурзой Тугай-беем. В конце февраля — начале марта 1648 года казацкий предводитель Богдан-Зиновий Михайлович Хмельницкий во главе казацкой делегации отправился из Сечи в Крым. Хан Ислам-Гирей был очень недоволен тем, что польско-шляхетское правительство Владислава в течение нескольких лет не платило ежегодных денежных «поминок», которые татары считали данью, а поляки называли подарками. После длительных и сложных переговоров в Бахчисарае был заключен военно-политический союз между запорожским гетманом Богданом Хмельницким и крымским ханом Ислам-Гиреем, направленный против Речи Посполитой. Крымский хан Ислам-Гирей согласился поддержать восставших запорожских казаков в освободительной борьбе против польско-шляхетского владычества. Богдан Хмельницкий вынужден был оставить при ханском дворе в заложниках своего старшего сына Тимофея. На последней встрече крымский хан Ислам-Гирей подарил запорожскому гетману Богдану Хмельницкому черкесский панцирь, колчан, лук со стрелами, кафтан, кунтуш и позолоченную саблю, а его казакам выдал на дорогу мяса, хлеба и вина. 22 апреля 1648 года Богдан Хмельницкий с пятитысячным казацким войском выступил из Запорожской Сечи в поход на Украину. Вместе с казаками двигался татарский вспомогательный отряд во главе с Тугай-беем. Польское правительство отправило на подавление восстания 30-тысячную карательную армию под командованием великого гетмана коронного Николая Потоцкого и польного гетмана коронного Мартына Калиновского. Николай Потоцкий отправил в поход на Запорожье 6-тысячный польский авангард под командованием своего сына Стефана Потоцкого, а сам с главными силами расположился между Корсунем и Черкассами. Отряд реестровых казаков, находившийся в рядах польского авангарда и двигавшийся отдельно на лодках по Днепру, перешёл на сторону Богдана Хмельницкого. 29 апреля-16 мая 1648 года в боях под Жёлтыми Водами запорожцы и татары окружили и разгромили 6-тысячный польский авангард под командованием нежинского старосты Стефана Потоцкого. 26 мая 1648 года 20-тысячная польско-шляхетская армия под командованием Николая Потоцкого «Медвежьей Лапы» и Мартына Калиновского, разделённая на две дивизии, была окружена и разгромлена восставшими казаками и крымскими татарами в битве под Корсунем. Поляки потеряли до семи тысяч убитыми и до девяти тысяч пленными. В татарский плен попали великий коронный гетман Николай Потоцкий и польный гетман коронный Мартын Калиновский. После первых побед Богдана Хмельницкого по всей Украине вспыхнула национально-освободительная война против польско-шляхетского владычества. В мае того же 1648 года сам крымский хан Ислам-Гирей с одиннадцатитысячной ордой прибыл на помощь своему союзнику Богдану Хмельницкому под Белую Церковь, откуда разослал отдельные татарские отряды грабить и разорять окрестные украинские земли. Крымцы опустошили Киевщину и Волынь, захватив большое количество пленников. В сентябре 1648 года крымский хан Ислам-Гирей отправил на помощь своему союзнику Богдану Хмельницкому татарское войско под командованием своего брата и калги Керим-Гирея. В битве под Пилявцами казацко-татарское войско под командованием Богдана Хмельницкого разгромило польско-шляхетское ополчение под предводительством князя Владислава-Доминика Заславского, Николая Остророга и Александра Конецпольского. Калга-султан Керим-Гирей не принимал участия в битве под Пилявцами, а соединился с казацкой армией после победы, участвовал в походе Богдана Хмельницкого на польские города Львов и Замостье. Восстание украинских казаков превратилось в освободительную войну за независимость Украины. Во всех украинско-польских сражениях крымско-татарские отряды выявили себя как ненадежные союзники, преследовавшие в войне только свои цели, грабившие население и выводившие в Крым для продажи пленных. Ислам Гирей боялся серьёзного ослабления Польши, и постоянно предавал своего союзника Богдана Хмельницкого.
1649	В начале лета польско-литовская армия выступила в поход на Украину, встреченная Богданом Хмельницким, имевшим семьдесят тысяч казаков и столько же крымских татар. Крымский хан Ислам-Гирей во главе 30-тысячной татарской орды прибыл на помощь своему союзнику Богдану Хмельницкому. Союзники выступили в поход против польско-шляхетской армии на Волынь. Польские войска под командованием князя Иеремии-Михаила Вишневецкого на полтора месяца были обложены казаками и татарами под Збаражем. Осада Збаража длилась с 30 июня по 12 августа 1649 года Польско-шляхетское войско на помощь осажденным повел новый король Ян II Казимир Ваза (1648—1668). Узнав о приближении королевской армии, Богдан Хмельницкий, оставив казацкую пехоту продолжать блокаду Збаража, вместе с казацкой конницей и крымской ордой выступил против польской армии и встретился с ней под Зборовом. 5-6 августа 1649 года в битве под Зборовом 40-тысячная казацкая армия под командованием украинского гетмана Богдана Хмельницкого наголову разгромила 30-тысячную королевскую армию. Не сумев справиться с украинскими казаками силой оружия, польское правительство подкупило крымского хана Ислам-Гирея. Хан предъявил ультиматум украинскому гетману Богдану Хмельницкому: или мир с польским королём, или татарские отряды переходят на сторону поляков. Богдану Хмельницкому ничего не оставалось, как согласиться. 18 августа 1649 года был подписан Зборовский договор, не реализованный ни в Польше, ни на Украине. Ян II Казимир Ваза пообещал крымскому хану выплатить крупную сумму упоминки и разрешил брать ясырь и грабить украинские земли на пути в Крым. Из-под Зборова крымский хан Ислам-Гирей вместе с татарской ордой медленно двинулся в Крым, по дороге безнаказанно разоряя и грабя все близлежащие украинские земли. Вместе с татарами в опустошении собственной земли участвовали даже некоторые повстанческие «загоны». Казацко-крестьянские отряды под руководством Небабы, Донца и Головацкого окружили Острог, где укрывалось до двадцати тысяч человек. Казаки смогли убедить местных мещан впустить их в город и с помощью татар вероломно захватили Острог. Казаки и татары разорили и выжгли город, истребив многих жителей. Все остальное население крымские татары захватили в плен. Сумели спастись лишь двести мещан, которые храбро защищались и за выкуп получили свободный выход. Горожане Заславля добровольно сдались казакам. Совместно с жителями казаки вырезали в городе всех католиков и евреев. Вскоре в Заславль вступили татары, которые ограбили и истязали жителей, а других увели в плен. Двигаясь по украинским землям, крымский хан Ислам-Гирей распустил по окрестностям татарские «загоны», которые стали грабить, насиловать и захватывать в плен (рабство) украинское население. По условию Зборовского договора польский король Ян II Казимир официально разрешил крымскому хану по дороге в Перекоп разорять и грабить близлежащие украинские земли. После отступления из-под Збаража крымцы рассеялись отдельными отрядами и стали захватывать в плен мирное население и возвращавшихся с войны казаков. Отдельные татарские и ногайские «загоны» рассеялись по Волыни и Червонной Руси, грабя, разоряя и захватывая в плен беззащитное украинское население. Ямполь, Заславль, Острог, Межибож, Олыка, Тучин, Полонное, Деражне, Колки и многие другие украинские города и местечки были разгромлены и сожжены, местное население перебито и ограблено, многие украинцы были уведены татарами в Крым и проданы в рабство. Крымские татары опустошили и разграбили окрестности Луцка, центра Волынского воеводства. Тотчас же после боев под Зборовом крымцы напали на Злочев и Белый Камень, грабя и захватывая жителей в рабство. Под Топорковом польские отряды отбили у татар всех пленников. Города Белз, Сокаль и Грубешов сильно пострадали от татар. Везде крымцы при помощи казаков грабили и убивали жителей, захватывали «ясырь» (пленных для продажи в рабство), угоняли скот и уходили вместе с ними в степи. Украинский гетман отправил брацлавского полковника Даниила Нечая и черниговского полковника Мартына Небабу, чтобы сопровождать крымских татар до Бара и далее до степей. Московские посланцы сообщали, что на обратном пути крымские татары захватили и разорили пятнадцать украинских городков вместе с их уездами. «Ведут в Крым полону бесчисленно, — сообщали в своей отписке в Москву со слов очевидцев о татарах путивльские воеводы, — а больши ведут женской пол, а мужеск пол всех секут».
1651	Летом крымский хан Ислам-Гирей во главе 30-тысячной татарской орды прибыл на Украину, где соединился с казацкой армией Богдана Хмельницкого для продолжения совместной военной кампании против Речи Посполитой. По некоторым сообщениям численность татарской орды достигала ста тысяч человек. Кроме того, в походе участвовало пять тысяч турецких янычар, отправленных силистрийским пашой по распоряжению султана на помощь украинскому гетману. 30 мая 1651 года под Ладыжином казацкие полки Богдана Хмельницкого соединились с крымской ордой Ислам-Гирея. 28 июня-30 июля 1651 года произошла знаменитая битва под Берестечком. В сражении погибли калга-султан Керим-Гирей (младший брат хана) и перекопский мурза Тугай-бей. На третий день боев (30 июня) крымский хан Ислам-Гирей изменил своему союзнику и с татарской конницей покинул занимаемые позиции. Богдан Хмельницкий отправился к крымскому хану и догнал его под Ямполем. Хан задерживает и забирает Хмельницкого с собой. Причина ухода татар неизвестна до сих пор, в числе возможных причин называют и предательство татар, и тайный договор с Яном Казимиром, и просто страх перед битвой. Казаки, оставшись без гетмана, используют привычную тактику — передвигают ночью лагерь ближе к болоту, ограждают его возами, насыпают земляной вал и пытаются контратаковать. 2 июля польские войска начали артиллерийский обстрел казацкого укрепленного табора. Казацкие старшины и полковники вынуждены были начать мирные переговоры с польским командованием. 10 июля 1651 года казаки под командованием наказного гетмана винницкого полковника Ивана Богуна попытались с боем вырваться из окружения. Иван Богун во главе двух тысяч казаков ночью пробрался из лагеря, в котором вскоре началась паника. Польские командующие воспользовались этой обстановкой и ударили по казацкому табору. По польским данным, около тридцати тысяч украинских казаков погибло в этой битве, а всего несколько тысяч во главе с наказным гетманом Иваном Богуном смогли вырваться из окружения. В конце июня 1651 года крымский хан Ислам-Гирей освободил из плена украинского гетмана Богдана Хмельницкого, взяв с него огромный денежный выкуп. Из-под Староконстантинова Богдан Хмельницкий, расставшись с крымским ханом, отправился на Украину. Его сопровождали пять татарских мурз со своими отрядами и сотня казаков. Ислам-Гирей с крымско-татарской ордой медленно двинулся шляхом по Волыни, опустошая, разоряя и сжигая окрестные местечки и селения, убивая и захватывая в плен беззащитное население. Крымский хан Ислам-Гирей отправил письмо к Богдану Хмельницкому, в котором отказывался от военной помощи казакам и даже угрожал войной. Украинский гетман Богдан Хмельницкий приказал своим полковникам разбивать и уничтожать татарские отряды, рассеявшиеся по Волыни и Брацлавщине. Крымский хан Ислам-Гирей, вторично предавший украинского гетмана и отступивший в решающий момент битвы под Берестечком, распустил отдельные татарские «загоны» по Волыни и Брацлавщине. Крымцы, буджацкие татары и ногайцы рассеялись по близлежащим украинским землям, грабя, убивая и пленяя беззащитное местное население. Под Староконстантиновом крымские татары напали на казацкий отряд, шедший на помощь повстанческому табору, окруженному польской армией под Берестечком. Крымцы забрали у казаков артиллерию (пятнадцать пушек) и весь обоз. Казацко-крестьянские отряды, собиравшиеся по призыву Богдана Хмельницкого, стали громить и уничтожать крупные и небольшие татарские «загоны», отделившиеся для грабежа от главных сил орды. Татары понесли потери от казаков в боях под Паволочью, Чудновом и на уманьском шляхе. Крупные татарские «загоны» были разгромлены казацкими отрядами под предводительством уманьского полковника Иосифа Глуха в битвах под Синими Водами и на Царском Броде. Казаки отбили у татар всех пленников и награбленную добычу. В сентябре 1651 года после неудачной битвы под Белой Церковью, в которой на стороне казаков участвовали крымские и ногайские мурзы со своими отрядами, украинский гетман Богдан Хмельницкий вынужден был заключить сепаратный Белоцерковский договор с польским королём Яном Казимиром Вазой.
1652	Летом Богдан Хмельницкий возобновил мирный союз с крымским ханом Ислам-Гиреем и продолжил военные действия против Речи Посполитой. Ислам-Гирей прислал на помощь Богдану Хмельницкому 15-тысячное татарское войско под командованием своего младшего брата и нурэддина Адиль-Гирея. 1-2 июня 1652 года в битве под Батогом 45-тысячное казацко-татарское войско под предводительством Богдана Хмельницкого наголову разгромила 20-тысячную польско-шляхетскую армию под командованием польного гетмана коронного Мартына Калиновского. Битва закончилась разгромом польской армии, пленением и казнью более чем восьми тысяч польских солдат, в том числе высокопоставленных полководцев. Среди убитых был польный коронный гетман Мартын Калиновский.
1653	Осенью украинский гетман Богдан Хмельницкий, сославшись с крымским ханом Ислам-Гиреем, выступил в новый большой поход на Речь Посполитую. 11 сентября 1653 года крымский хан Ислам-Гирей во главе огромной татарской орды отправился из Перекопа в поход на Украину, чтобы помочь своему союзнику Богдану Хмельницкому в борьбе против Польши. Под знаменами хана находились крымские и буджацкие татары, ногайцы и черкесы. Численность крымско-татарского войска достигала сорока тысяч человек. Вместе с крымским ханом были нурэддин-султан Адиль-Гирей, царевичи, многие татарские и ногайские мурзы. Калга-султан Гази-Гирей был оставлен охранять Крым. Многочисленные татарско-ногайские «загоны» рассеялись по Волыни, Подолии и Галиции, грабя, убивая и пленяя беззащитное украинское население. В начале октября под Белой Церковью были собраны шесть казацких полков и двадцать тысяч крымских татар под командованием Карач-мурзы. Сам Богдан Хмельницкий передвинулся в Белую Церковь. С ним было тридцать тысяч казаков и сорок тысяч татар под руководством крымского хана Ислам-Гирея. Крымский хан разослал отдельные татарские и ногайские «загоны» по близлежащим украинским землям. Крымцы доходили до Бара, Каменца, Теребовля, Луцка и Львова, везде грабя, убивая и захватывая в плен местных жителей. Казацкие отряды, действуя совместно с татарами, напали на Волынь, где захватили Заслав, Корец и Острог, убивая и пленяя поляков и евреев. Польский король Ян II Казимир Ваза смог собрать 30-тысячное шляхетское ополчение в укрепленном лагере под Жванцем. В сентябре-декабре 1653 года казацко-татарская армия осаждала польский лагерь под Жванцем. Польское командование вступило в секретные переговоры с крымским ханом Исламом-Гиреем, который не желал полного разгрома Речи Посполитой. Крымский хан в третий раз изменил своему союзнику Богдану Хмельницкому и потребовал от него прекратить военные действия и заключить перемирие с польским королём. Польский король обязывался выплатить крымскому хану контрибуцию в сто тысяч золотых и на основе секретного договора позволил на протяжении сорока дней грабить население и брать ясырь на Волыни. Многочисленные татарские и ногайские «загоны» рассеялись по близлежащим украинским землям, грабя и разоряя, убивая и пленяя беззащитное местное население. Волынское, Брацлавское и Подольское воеводства были разорены. Кроме украинцев, татары и ногайцы захватили в плен и отправили в Крым для продажи в рабство более пяти тысяч польской шляхты. Крымский хан, возвращаясь из-под Жванца в южные степи, разрешил татарам разорять казацкие владения, через которые проходила орда. Крымцы захватили, разорили и выжгли до основания несколько местечек и селений, уведя в плен всех местных жителей. Заключая сепаратный мир с Речью Посполитой под Жванцем, крымский хан Ислам-Гирей с татарской ордой предавал опустошению и разорению близлежащие украинские города и селения, убивая и пленяя местное население.
1654	Началась новая война между Русским государством и Речью Посполитой (1654—1667) за обладание Смоленщиной, Белоруссией и Украиной. Новый крымский хан Камиль Мухаммед-Гирей (1654—1666) в феврале 1654 года утвердил крымско-польский договор, направленный против России и Украины. Объединённые польско-татарские войска с осени 1654 года начали рейды на подольские и брацлавские земли, однако были разгромлены русско-казацкими отрядами под Охматовом, под Львовом, в устье Днепра и Буга.
1655	В январе 1655 года в битве под Охматовом (Дрожи-поле) русско-казацкая армия (25 тыс. казаков и от 6 до 12 тыс. русских) под командованием Богдана Хмельницкого и боярина Василия Борисовича Шереметева сдержало натиск польско-татарского войска (23-30 тыс. поляков и до 30 тыс. татар) под предводительством великого гетмана коронного Станислава «Реверы» Потоцкого, польного гетмана коронного Станислава Лянцкоронского и крымского хана Камиль-Мухаммед-Гирея. В конце 1655 года Богдан Хмельницкий соединился с московским войском под командованием воевод Василия Бутурлина и Григория Ромодановского, разгромил при Слонигродеке польскую армию, возглавляемую коронным гетманом Станиславом «Реверой» Потоцким, захватил Люблин и осадил Львов, но очередной набег крымской орды во главе с новым ханом на Украину изменил ситуацию. На помощь полякам прибыл крымский хан Камиль-Мухаммед-Гирей с большой татарской ордой. С ханом соединился польский отряд воеводы брацлавского Петра Потоцкого. Узнав о вторжении крымского хана, Богдан Хмельницкий и Василий Бутурлин прекратили осаду Львова, взяли с города контрибуцию и выступили против татарской орды. 9-12 ноября 1655 года в битве у урочища Озерная Стрелка объединённая казацко-русская армия под командованием Богдана Хмельницкого и Василия Бутурлина разбила крымско-татарскую орду. Крымский хан Камиль-Мухамед попросил Богдана Хмельницкого о личной встрече, после которой оба вождя расстались смертельными врагами. Татары ушли за Перекоп.
1656	«азовские и крымские татары» приходили под Шацк, взяли незначительный полон, «конные и животинные стада», но были отбиты.
1657	После смерти (27 июля 1657 года) Богдана Хмельницкого новым украинским гетманом был избран Иван Выговский, который стремился разорвать союз с Россией и восстановить прежние отношения с Речью Посполитой. Иван Выговский начал тайные переговоры с крымскими татарами и на территорию Украины вошло сорокатысячное татарское войско. Вместе с татарами Иван Выговский, борясь за власть, осадил, захватил и сжег Полтаву, которую защищали казацкие отряды Мартына Пушкаря, погибшего при штурме. В 1658 году Иван Выговский с татарами разбил в Зенькове казаков наказного атамана Силки, город отдал крымским татарам, которые перерезали всех жителей в округе. Иван Выговский попытался взять штурмом Киев, но был разбит отрядами киевского воеводы Василия Борисовича Шереметева. Летом 1659 года русское правительство отправило в поход на Украину 50-тысячную армию под командованием ближнего боярина князя Алексея Никитича Трубецкого. Крымский хан Камиль-Мухаммед-Гирей с 30-тысячной татарской ордой прибыл на помощь украинскому гетману Ивану Выговскому.
1658	1 сентября 1658 года несколько сот татар пытались прорваться в Воронежский уезд по мосту через р. Усмань у с. Усмань-Собакина. Усманские атаманы совместно с драгунами Орлова-городка отбили татар. Затем у с. Гололобова татар отразили крестьяне. Этот же татарский отряд пробовал переправиться через р. Воронеж, южнее города, но был задержан и здесь. 7 сентября татарам все же удалось разломать надолбы восточнее города Воронежа и преодолеть укрепления Белгородской черты. Татары ворвались в с. Репное и дер. Придачу в окрестностях Воронежа, но, встретив упорное сопротивление населения, быстро ушли назад, в степь, «тем же проломным местом». В полон они увели 21 человека.
1659	29 июня в битве под Конотопом объединённое казацко-татарское войско под командованием украинского гетмана Ивана Выговского и крымского хана Камиль Мухаммед-Гирея наголову разгромило русский корпус под командованием князей Семена Пожарского и Семена Львова, русский отряд попал в казацко-татарскую засаду и был практически полностью вырезан. Князь Семен Романович Пожарский был взят в плен и по приказу крымского хана казнен. Главные силы русской армии под командованием князя Алексея Трубецкого стали отступать от Конотопа на Путивль. Казаки и татары неоднократно атаковали русские позиции, но были отражены.
1659	Разорение Елецкого, Ливенского, Новосильского, Мценского, Курского, Болховского, Воронежского и других уездов, сожжено 4674 усадьбы, угнано в плен 25448 человек, поход под Тулу. О постоянных татарских «приходах» к Белгородской черте сообщают воеводы Усмани, Орлова. Летом 1659 года после разгрома казацко-татарскими войсками русской армии под командованием князя Алексея Трубецкого в сражении под Конотопом крымский хан Мехмед Гирей совершил новое нападение на московские окраины. 15-16 августа хан вышел за вал меж городов Верхсосенска и Усерда, стоял два дня за валом, дожидаясь воинских людей. Затем хан с реки Тихой Сосны перешёл на реку Валуй и верховья реки Полатовки. Здесь стоял ещё два дня. Далее хан с ордой перешёл реку Калитву. Украинский гетман-изменник Иван Выговский отправил на помощь хану 4-тысячный казацкий корпус под командованием полковника Ивана Кравченко. Крымский хан распустил татарские отряды по близлежащим русским уездам. Пострадали окрестности Ефремова, Ельца, Ливен, Чернавска, Телецкого, Старого Оскола, Новосиля, Мценска, Черни, Курска, Обояни, Карпова, Болхова, Хотмышска, Вольного, Воронежа, Усмани и Сокольска.
1660	крымский хан Мухаммед-Гирей отправил на помощь Речи Посполитой 15-тысячную татарскую орду под предводительством нурэддина Мурад-Гирея. В сентябре 1660 года в битве под Любаром русско-казацкая армия под командованием киевского воеводы Василия Шереметева и наказного гетмана Тимофея Цецюры смогла отразить все атаки польско-татарской армии под предводительством великого гетмана коронного Станислава «Реверы» Потоцкого и польного гетмана коронного князя Ежи-Себастьяна Любомирского. 7 — 8 октября 1660 года 20-тысячная польско-татарская армия (14-15 тыс. поляков и 5-6 тыс. татар) нанесла поражение в битве под Слободищем казацкому войску под командованием украинского гетмана Юрия Хмельницкого, которая пыталась прийти на соединение с русской армией боярина Василия Борисовича Шереметева. После неудачных боёв с поляками Юрий Хмельницкий начал переговоры. В результате он разорвал союз с Москвой и 17 октября подписал Слободищенский трактат, по условиям которого Гетманщина возвращалась в состав Речи Посполитой. Узнав о переходе Хмельницкого на сторону Речи Посполитой, наказной гетман полковник Тимофей Цецюра, войско которого продвигалось совместно с Василием Шереметевым, 21 октября покинул армию воеводы, оборонявшуюся под Чудновом, что катастрофически сказалось на положении русской армии. 27 сентября — 4 ноября 1660 года в боях под Чудновым 30-тысячная русско-казацкая армия под предводительством боярина Василия Борисовича Шереметева и наказного гетмана Тимофея Цецюры потерпела сокрушительное поражение от польско-татарской армии Станислава Потоцкого и Ежи-Себастьяна Любомирского. Укрепленный русско-казацкий лагерь был полностью окружен поляками и крымскими татарами. Наказной гетман Тимофей Цецюра, узнав о сепаратном договоре Юрия Хмельницкого с польским командованием, с 2-тысячным казацким отрядом перешёл на сторону королевской армии. Однако большинство левобережных казацких полков сохранило верность Москве. 15-тысячная русская армия оказалась в полном окружении. Князь Юрий Барятинский с русским отрядом выступил из Киева на помощь Василию Шереметеву, но был остановлен под Брусиловом польской конницей под командованием Яна Собеского. Русские предпринимали безуспешные вылазки из осажденного табора, но не смогли ничего изменить. 4 ноября 1660 года русский главнокомандующий, боярин Василий Борисович Шереметев, вынужден был капитулировать. Поляки выпустили обезоруженных русских воинов. Плата за поражение была высокой: русские войска должны были оставить украинские города Киев, Переяслав, Чернигов и заплатить 300 000 рублей контрибуции. Шереметев остался в плену. В ночь с 4 на 5 ноября, «как только русские ратные люди числом около 10.000 выдали своё оружие, в их табор начали врываться татары и хватать их арканами. Тогда безоружные русские стали обороняться, чем попало. Татары пустили в ход стрелы, перебили много народу, а остальных около 8000 забрали в плен». Уступив требованиям татар, поляки выдали им главного русского воеводу Василия Шереметева. Русские и левобережные казаки потеряли убитыми 4200 человек, ранеными 4000 человек и пленными 20500 человек.
1660	небольшие татарские отряды «воевали» под Валками, Бельским острожком, Демшинском, Царевом-Борисовом, Переяславлем и Колонтаевом. Осенью 1660 года крымский хан Мехмед Гирей и мятежный украинский гетман Юрий Хмельницкий предприняли нападение на приграничные московские владения. Вначале союзники (татары и казаки) учинили разоренье в тех левобережных городах и крепостях, население которых сохраняло верность России. В октябре татары и казаки разорили окрестности Переяславля. Под командованием хана находилось до 80 тысяч татар и 2 тысячи янычар. Юрий Хмельницкий вел с собой 2 тысячи казаков и тысячу поляков. Крымский хан стал лагерем на реке Семи на правой стороне между Конотопом и Путивлем. Оттуда хан и гетман отправили свои конные отряды на окрестные русские уезды. В ноябре татары и казаки воевали кромской и елецкий уезды, приходили под Недригайлов, Карпов и Ефремов.
1660	8 августа 1660 года произошёл ожесточенный бой на земляном валу севернее г. Усмани между усманскими служилыми людьми и 300 татарами. Обе стороны понесли потери, нападение татар было отражено.
1661	крымские татары осуществили множество набегов на пределы Русского государства, преимущественно на левобережные города и уезды Украины. В январе татары и черкассы совместно напали на Ахтырку, разорили городские посады, жгли села и деревни. В феврале крымцы «воевали» под Путивлем и Конотопом. В марте татары подходили под город Вольный.
1662	в январе крымский хан Мехмед IV Герай с большой ордой (до 80 тыс. чел.)прибыл на Левобережную Украину. Вместе с ним находился гетман-изменник Юрий Богданович Хмельницкий, имевший под своим командованием 20 тысяч казаков и 2 тысячи поляков. Крымский хан расположился лагерем в местечке Красном, под Конотопом. Оттуда он разослал отдельные «загоны» на близлежащие русские владения. Татары разорили севский, рыльский, путивльский и курский уезды. Крымцы появлялись в карачевском, орловском, новосильском и других уездах. На Украине татары «воевали» под Лубнами, Лохвицей, Гадячем, Глинском и Переяславом.
1663	крымско-татарские отряды продолжали военные действия на Левобережной Украине. В марте татары и казаки воевали под Голтвой и Кременчугом. К Голтве приступали дважды. Союзники разорили окрестности Гадяча, Лубен, Ични, Лохвицы и Глинска. Весной того же года татарские загоны вторглись в соседние русские земли, где «повоевали» путивльский, рыльский и карачевский уезды.
1664	крымские и ногайские мурзы со своими отрядами участвовали в военной компании польского короля Яна Казимира Вазы на Левобережной Украине. Поляки и литовцы захватили несколько небольших украинских городов и крепостей, а их союзники — крымские татары и ногайцы рассеивались по окрестностям и занимались сбором «ясыря». Польско-литовские отряды доходили до Новгород-Северского, Карачева и Рыльска. Татары же по своему обыкновению опустошили более широкую территорию — ливенский и брянский уезды, были под Валуйкой и около Воронежа. Были разорены севский, рыльский, путивльский, карачевский, орловский, кромской и курский уезды. Взято в плен около 6360 человек.
1665	После отречения от гетманства правобережного гетмана Павла Ивановича Тетери появилось несколько кандидатов на гетманство. Первым стал медведовский полковник Степан Опара, который командовал большим повстанческим отрядом. Степан Опара соединился с татарами и занял город Умань. Степан Опара убедил уманьцев впустить его в город, где и объявил себя украинским гетманом. Степан Опара сразу отправил своих гонцов в Крым, чтобы просить крымского хана утвердить его в звании гетмана, а взамен пообещал разрешить крымцам и ногайцам захватывать в плен тех украинцев, которые ему не подчинятся. Самозванный гетман Опара распустил слух, что скоро захватит Киев при помощи союзной татарской орды. На Украину вскоре прибыла татарская орда под командованием Камамбет-мурзы и Батыр-мурзы. Степан Опара выехал в Богуслав, чтобы встретиться с татарскими мурзами. Во время встречи татары предательски захватили в плен самого Степана Опару и его старшин, которые были ограблены. Затем татары напали на лагерь Опары, но казаки стали сопротивляться. Бой продолжался до ночи. Татары отступили, но утром снова начали осаждать казацкий табор. Внезапно мурзы приказали прекратить нападение и предложили казакам избрать гетманом Петра Дорошенко. Казаки собрали раду и согласились признать Петра Дорошенко гетманом Правобережной Украины. Все правобережные казацкие полки присягнули на верность польскому королю и заключили союз с крымским ханом. Новоизбранный гетман Петр Дорошенко с казацким войском и татарской ордой выступил против Степана Опары и его сторонников. Он пообещал татарским мурзам подарки и просил выдать ему Степана Опару, чтобы отправить его к польскому королю. Мурзы выдали Степана Опару Петру Дорошенко, который сразу отправил его в Белую Церковь. 20 февраля 1666 года на войсковой раде гетман Петр Дорошенко предложил старшинам и полковникам выселить всех здешних поляков в Польшу, со всеми городами перейти в подданство крымскому хану, а весной вместе с татарской ордой выступить войной на левый берег Днепра. Правобережный гетман Петр Дорошенко сообщил в Бахчисарай и в Стамбул, что Украина теперь подчиняется хану и султану. После этого турецкое правительство приказало новому крымскому хану Адиль-Гирею, сменившему Камиль-Мухаммед-Гирея весной 1666 года, чтобы тот пошёл войной на Речь Посполитую. В июне-июле 1666 года правобережные казаки, поляки и крымские татары совершали грабительские походы на левый берег Днепра, грабили и жгли деревни, убивая и пленяя местных жителей. Правобережный гетман Петр Дорошенко по-прежнему продолжал рассылать универсалы по Левобережной Украине, призывая местное население отказаться от московского подданства. Осенью 1666 года правобережный гетман Петр Дорошенко, не имея под рукой достаточного количества собственных сил, немедленно отправил посольство к новому крымскому хану Адиль-Гирею, призывая его к совместному нападению на Левобережную Украину, чтобы принудить левобережные казацкие полки отпасть от русского царя и подчинить их верховной власти Турции. Крымский хан Адиль-Гирей послал на помощь Петру Дорошенко тридцатитысячную татарскую орду под начальством своих братьев, царевичей Девлет-Гирея, Мамет-Гирея и Саломат-Гирея. 1 октября 1666 года крымские татары подошли под Чигирин. Вместе с крымцами на Правобережную Украину пришли турецкие аги с отрядами янычар. Петр Дорошенко разделил татарскую орду на две части: одну под командованием Саломат-Гирея и мурз отправил на левый берег Днепра, а другую под командованием Девлет-Гирея и Мамет-Гирея оставил при себе в Чигирине, собираясь вместе с ней позднее также отправиться на левый берег. Крымские татары (десять-пятнадцать тысяч чел.) переправились через Днепр и начали опустошать левобережные украинские села и деревни, убивая и пленяя местное население. Вместе с крымскими татарами Петр Дорошенко послал два полка подчинённых ему казаков. На Левобережной Украине тогда не было собрано большого войска для отражения татарско-казацкого нападения. Крымские татары разделились на небольшие «загоны» и начали разорять украинские селения и деревни. Одни татарские отряды двинулись на Голтву, а другие опустошали окрестности Переяслава, а третьи выступили на Прилуки. Прилуцкий полковник Лазарь Горленко со своим полком был в отсутствии. Царский воевода в Прилуках Кирилл Загряжский с небольшим русским гарнизоном не мог отразить вражеское нападение. Крымцы подошли под Прилуки, но не стали осаждать город. Татарские отряды и ногайцы опустошили все селения и деревни в прилуцком казацком полку, доходили даже до Нежина и Борзны. Крымские татары и ногайцы, взяв около пяти тысяч человек в плен, переправились на правый берег Днепра. Затем нурэддин-султан Девлет-Гирей отступил к Умани, там полтора месяца отдыхал, а потом соединился с казацкими полками Петра Дорошенко и двинулся против Польши. В декабре 1666 года гетман Петр Дорошенко с казацкими полками и союзной татарской ордой Девлет-Гирея выступил в поход на украинские земли Речи Посполитой. Под его командованием находились 20 тысяч казаков и 15-20 тысяч крымских татар. Петр Дорошенко вместе с казацкими полками и татарской ордой выступил против польской армии Себастьяна Маховского, которая спешно стала отступать на Брацлав. 19 декабря 1666 года в сражении под Браиловом огромная казацко-татарская армия под командованием гетмана Петра Дорошенко и нурэддин-султана Девлет-Гирея наголову разбила 6-тысячное польско-шляхетское войско под командованием Себастьяна Маховского. Семнадцать польских хоругвей было разбито. Большинство поляков погибли или были захвачены в плен. Себастьян Маховский был взят в плен казаками и отдан крымскому нурэддину. Польский главнокомандующий Себастьян Маховский был в кандалах выслан в Крым. Казаки и татары преследовали разбитого противника вплоть до Летичева. Вернувшись в Чигирин, правобережный гетман Петр Дорошенко начал осаду польского гарнизона в городском замке, а в феврале 1667 года приступил к осаде Белой Церкви. После своей победы над польским войском в бою под Браиловом казацкие и татарские «загоны» вторглись на Житомирщину, Подольские, Волынское и Русское воеводства Речи Посполитой. В Подолии казаки и крымцы нашли поддержку со стороны местных украинских повстанцев — опришков и дейнеков. Союзные казацко-татарские отряды опустошили и разорили польские владения, доходя до Овруча и Дубно, Львова, Люблина и Каменца-Подольского. Были взяты, разорены и сожжены Плоскиров, Зборов, Глиняны и другие города. Победители взяли в плен до ста тысяч шляхты, жен и детей, их подданных и евреев, по данным польских пленных — до сорока тысяч. Таким образом, правобережный гетман Петр Дорошенко разгромил польское войско и полностью отказался от присяги на верность польскому королю, заключив военно-политический альянс с Крымским ханством. В городе Тарговица, признававшим власть Петра Дорошенко, гетман приказал чеканить деньги с ханским именем и выплачивать ими жалованье казакам.
1667	В мае правобережный гетман Петр Дорошенко (1665—1676) активизировал подготовку ко второму походу на украинские земли Речи Посполитой. Во все правобережные казацкие полки были высланы гетманские универсалы, объявляющие мобилизацию казачества. Казацкие полки должны были собираться в обозе под Корсунем. Крымский хан Адиль-Гирей, союзник Петра Дорошенко, отправил на помощь правобережному гетману свои вспомогательные войска. В конце мая на помощь Петру Дорошенко пришли несколько тысяч крымских татар под предводительством Батырши-мурзы. Правобережный гетман Петр Дорошенко стал отправлять казацко-татарские отряды для разорения и опустошения пограничных польских владений. Передовой казацко-татарский отряд под руководством уманьского полковника Григория Белогруда выступил в летичевский повет Подольского воеводства и на Волынь, где союзники взяли множество пленных. В июне выступил в поход большой татарский отряд и казацкий полк подольского полковника Остапа Гоголя. Татары и казаки прошли рейдом через Подолию до Тернополя. В течение июля — августа крымцы и ногайцы, которые пришли на помощь правобережному гетману Петру Дорошенко, осуществили опустошительные рейды до Староконстантинова, Меджибожа, Острога, Заславля, Збаража, Вишневца и Дубна. В начале сентября 1667 года правобережный гетман Петр Дорошенко с 15-тысячным казацким войском и 16-20-тысячной татарской ордой под руководством крымского калги-султана Керим-Гирея двинулся в очередной поход против Речи Посполитой. Султан Мухаммед прислал на помощь правобережному гетману Петру Дорошенко три тысячи турецких янычар при двенадцати пушках. Казацко-татарская армия двинулась через Староконстантинов на Тернополь. В это время подольский полковник Остап Гоголь действовал в Приднестровье, где захватил Шаровку и осадил Ярмолинцы. Великий коронный гетман и выдающийся польский полководец Ян Собеский успел собрать 15-тысячное польское войско, которое было усилено отрядами вооружённых украинских крестьян. Ян Собеский разделил войско на пять отрядов, которые должны были защищать польские крепости в Подолии, Волыни и Галичине (Каменец, Теребовлю, Бережаны, Дубно, Броды и другие). Сам великий коронный гетман Ян Собеский с трёхтысячным войском вначале расположился под Каменцем-Подольским, где он был 20 сентября, защищая путь на Львов. Правобережный гетман Петр Дорошенко и калга-султан Керим-Гирей во главе объединённой украинско-татарской армии двинулись из-под Староконстантинова на запад, через Збараж и Вишневец и 3 октября дошли до Поморян. Ян Собеский, узнавший о появлении противника в Русском воеводстве, 1 октября двинулся на Подгайцы. 4 октября великий коронный гетман Ян Собеский с польской армией прибыл под Подгайцы и расположился здесь в укрепленном лагере. Керим-Гирей разослал отдельные татарские и ногайские отряды для грабежа и захвата «ясыря». Польские отряды смогли нанести татарским «чамбулам» серьёзные потери. Татары встречали сильный отпор и большинство чамбулов было разбито. Особенно большие потери татары понесли в боях под Поморянами, Бучачем и Нараевом. Только Зборов сдался без борьбы и был разграблен татарами. Затем казацко-татарская армия снова объединилась в один кулак и двинулась на Львов. По дороге на Львов, под Подгайцами, украинские казаки и крымцы наткнулись на девятитысячное польское войско (три тысячи жолнеров и шесть тысяч вооружённых крестьян при 18 пушках), которое преградило им дорогу. 4 октября казацко-татарская армия (ок. 20 тыс. чел.) подошла к Подгайцам и окружила польский укрепленный обоз. 6-16 октября 1667 года между польским и соединенным казацко-татарским войсками произошли бои под Подгайцами. Во время боев под Подгайцами запорожские казаки совершили успешный поход на Крымское ханство. 4-тысячное казацкое войско под предводительством кошевого атамана Ивана Ждана-Рога и полковника Ивана Сирко осадило и взяло штурмом Перекоп, а затем вторглось вглубь Крымского ханства. Иван Ждан-Рог со своим отрядом взял город Арбаутук, убил всех жителей и разорил его предместья. Иван Сирко вместе со своим отрядом двинулся на крепость Кафу, где опустошил улус знатного ширинского мурзы. Запорожцы умертвили около двух тысяч жителей, взяли в плен около тысячи пятисот женщин и детей, освободили из рабства две тысячи человек и с триумфом вернулись в Сечь. Нападение запорожских казаков на крымские улусы вызвало недовольство калги-султана Керим-Гирея и крымских мурз, которые никогда не доверяли правобережному гетману Петру Дорошенко. Калга-султан Керим-Гирей вошёл в сепаратные переговоры с великим коронным гетманом Яном Собесским. 16 октября между поляками и крымцами было заключено перемирие. Калга-султан Керим-Гирея от имени хана обязывался не совершать набеги на владения Речи Посполитой. Взамен польское правительство должно было ежегодно отправлять в Крым денежные «подарки». 18 октября польский главнокомандующий Ян Собесский разрешил Керим-Гирею вернуться в Крым вместе со всем захваченным ясырем. Возвращаясь домой, татары только на Покутье опустошили и выжгли около трёхсот селений. Правобережный гетман Петр Дорошенко, преданный своими союзниками, оказался в безнадежной ситуации. Казаки стали копать окопы, чтобы защитить свой походный табор от нападения поляков. Тогда калга Керим-Гирей предложил своё посредничество в переговорах между Петром Дорошенко и Яном Собесским. 19 октября 1667 года Петр Дорошенко заключил мирное соглашение с великим коронным гетманом Яном Собесским. Сам правобережный гетман и все войско Запорожское обещали признавать подданство Речи Посполитой.
1668	Правобережный гетман Петр Дорошенко выступил в поход против левобережного гетмана Ивана Брюховецкого, сторонника Москвы. Петр Дорошенко с казацко-татарской армией вступил на левый берег Днепра. Иван Брюховецкий также собрал верные себе полки и пригласил на помощь крымских татар. Москва отправила на помощь Ивану Брюховецкому рать под командованием Григория Ромодановского. На казацкой раде в Будищах Петр Дорошенко одержал верх над своим соперником, который был убит 1 июня. Левобережные полки перешли на сторону Дорошенко. Петр Дорошенко был избран гетманом всей Украины. Он объединил под своим командованием до 50 тысяч человек, в том числе 26 тысяч татар. Царский воевода князь Г. Г. Ромодановский ввиду превосходства сил противника прекратил осаду Котельвы и стал отступать на Ахтырку. Петр Дорошенко, взяв с собой 18 тысяч казаков и 22 тысячи татар стал преследовать русскую рать. В боях у села Хухры и на реке Мошенке русские ратные люди отразили все вражеские атаки. Г. Ромодановский дошёл до Ахтырки и укрепился. П. Дорошенко вынужден был отойти к Котельве. Татары «набрав полон многой» в черкасских городах, пошли в Крым. Из Ромен Петр Дорошенко отпустил на близлежащие русские земли 12 тысяч татар и 5 тысяч казаков. Казацо-татарские отряды прорвались под Севск и Комарицкую волость. Но севские воеводы одержали ряд побед над противником и вынудили его отступить за Днепр. Несмотря на это, отдельные татарские и казацкие загоны разорили Богодухов, Красный Кут, Городный, Колонтаев, Мурахву, Харьков, Царев Борисов. Летом 1668 года запорожские казаки выставили очередного кандидата на гетманскую булаву. Запорожский войсковой писарь Петр Суховей (Суховеенко), получивший поддержку части запорожцев, в Сечи был избран гетманом войска Запорожского. Петр Суховей выехал из Сечи в Бахчисарай, чтобы просить крымского хана Адиль-Гирея утвердить его избрание на гетманство. Крымский хан Адиль-Гирей с почестями принял Суховея в своей столице, признал его гетманом, отправил вместе с ним на Украину двух царевичей с ордой и написал приказ Петру Дорошенко, чтобы он с казацкими полками выступил на левый берег Днепра, чтобы соединиться с Петром Суховеем. Однако украинский гетман Петр Дорошенко не собирался добровольно уступать гетманство Петру Суховеенко и отказался подчиняться крымскому хану. Вскоре Петр Суховей, избранный гетманом запорожцами в Сечи, выступил в поход на Украину вместе с калгой и татарской ордой. Сам же Петр Суховей (Суховеенко) расположился лагерем в урочище Липовая Долина на левом берегу Днепра. Полтавский, миргородский, лубенский и переяславский казацкие полки признали Петра Суховеенко гетманом и перешли на его сторону. Петр Суховей добивался полной независимости Украины и опирался на союз с Крымом. Всю осень Петр Суховей безуспешно пытался привлечь на свою сторону и другие левобережные казацкие полки, признававшие гетманом Демьяна Многогрешного. В конце декабря 1668 года гетман Петр Суховей с татарской ордой переправился через р. Днепр и двинулся против правобережного гетмана Петра Дорошенко. Петр Дорошенко ожидал его прибытия, собрал казацкие полки и расположился под Чигирином. Петр Дорошенко окружил крымских татар, большинство из которых было вынуждено отойти. Первая попытка Петра Суховея взять гетманскую столицу закончилась неудачей. Суховей и калга отступили за реку Тясьмин. Здесь союзники были разбиты объединёнными силами запорожских казаков во главе с Иваном Сирко и казацкими отрядами Григория Дорошенко, прибывшего из Козельца. Казаки, воевавшие на стороне Суховея, покинули предводителя и перешли на сторону Ивана Сирко. Сам Петр Суховей спасся бегством. Татарские союзники, недовольные результатом похода, взяли Петра Суховея в плен и отправили в Крым. После разгрома Суховея под Чигирином вся Правобережная Украина признала гетмана Петра Дорошенко. Из всех правобережных городов и местечек в Чигирин съехались все полковники, сотники и старшины, признавшие Петра Дорошенко своим гетманом.
1669	небольшие татарские и ногайские отряды продолжали совершать набеги на южнорусские города. В апреле татары приходили в харьковский уезд и под Валуйки. Позднее татары (1200 чел.) напали на Острогожск. В августе крымцы (до 1000 чел.) приходили под Валуйки. В июле 1669 года Петр Суховей с запорожскими казаками и крымской ордой отправился во второй поход против Петра Дорошенко. Петр Дорошенко собрал верные казацкие полки и выступил против татарской орды, но не сумел устоять и отступил на реку Русаву. Здесь на него двинулся гетман Петр Суховей с запорожцами. Запорожская Сечь признавала своим гетманом Петра Суховея. На левом берегу Днепра полтавский, миргородский и лубенский полки, недавно присягнувшие московскому царю, вновь перешли на сторону Петра Суховея. Протурецкая политика Петра Дорошенко вызвало открытое недовольство многих полковников и значительной части правобережного казачества. Чигиринский, черкасский, белоцерковский и каневский казацкие полки продолжали поддерживать правобережного гетмана Петра Дорошенко, а уманьский, кальницкий, паволоцкий, корсуньский казацкие полки перешли на сторону Петра Суховея. Казаки уманьского, кальницкого, паволоцкого и корсуньского полков потребовали избрания нового гетмана вместо Петра Дорошенко. Казаки двинулись под Умань, где вскоре была организована избирательная рада. На уманьской раде Петр Суховей вынужден был отказаться от гетманства. Большинство казаков избрали гетманом Правобережной Украины уманьского полковника Михаила Ханенко. Украинский гетман Михаил Ханенко прислал письма к левобережному гетману Демьяну Многогрешному и переяславскому полковнику Дмитрашке Райче, прося у них поддержки против своего противника Петра Дорошенко. Правобережный гетман Петр Дорошенко, пользуясь поддержкой значительной части правобережных полков, наотрез отказался подчиняться решению уманьской рады. Из своего лагеря на реке Русаве Петр Дорошенко со своим войском выступил на Канев, но на переправе через реку Рось, у села Кононти, был окружен татарской ордой. Крымские царевичи в течение пяти недель осаждали казацкий табор Петра Дорошенко. По приказу турецкого посольства, отправленного к Петру Дорошенко, крымские царевичи вынуждены были прекратить осаду и отвести татарскую орду. Освобожденный украинский гетман Петр Дорошенко с войском двинулся на Умань, призывая к повиновению мятежные казацкие полки. Под Уманем в гетманский табор приехал турецкий посланец Канаджи-паша, который вручил Петру Дорошенко знаки власти, присланные султаном: булаву, знамя, бунчук и саблю. По приказу турецкого посла татарские орды, воевашие против Петра Дорошенко на стороне Петра Суховея и Михаила Ханенко, вернулись в Крым. Уманцы наотрез отказались впускать к себе в город Петра Дорошенко и заключили между двумя гетманами-соперниками такое соглашение: Михаил Ханенко обязался приехать в Чигирин на казацкую раду, которая должна была разрешить спор между двумя претендентами и избрать нового гетмана. Петр Дорошенко снял осаду и отступил от Умани. Однако Михаил Ханенко отказался приезжать на раду в Чигирин, удалился из Умани в Запорожье, а оттуда уехал в Крым, чтобы попросить у крымского хана Адиль-Гирея военной помощи против гетмана Петра Дорошенко. Крымский хан, царевичи и татарские мурзы согласились оказать помощь Михаилу Ханенко. Вскоре Михаил Ханенко со значительной татарской ордой прибыл из Крыма на Правобережную Украину. С ним находился Юрий Хмельницкий. Петр Дорошенко собрал верные казацкие полки и соединился с буджацкой ордой, присланной ему на помощь силистрийским пашой. В битве под Стеблевым Михаил Ханенко разбил казацко-татарские войска Петра Дорошенко, который укрылся в Стеблеве. Михаил Ханенко осадил местечко. На помощь Петру Дорошенко прибыл Иван Сирко с новой буджацкой ордой, прогнал крымских татар от Стеблева и снял осаду. После этого Петр Дорошенко и Иван Сирко с буджацкими татарами преследовали врагов до Умани. Михаил Ханенко и Петр Суховеенко успели бежать в Сечь, а Юрий Хмельницкий был схвачен буджацкими татарами, союзниками Петра Дорошенко, и привезен в Стамбул, где султан приказал заточить его в Семибашенный замок.
1670	харьковский полковник Григорий Донец разгромил татарские «загоны» в боях под Мерефой и на реке Самаре. Отбил весь полон и стада, взял 4 языка и многих побил. В мае татары (130 чел.) подошли под Острогожск, но были разбиты местным казацким полковником Иваном Дзиньковским. В июне и июле татары подходили под Валуйки, где взяли в плен 20 человек. Татары были настигнуты на Чёрной Калитве и разбиты.
1671	правобережный гетман Пётр Дорошенко, объявив себя врагом Речи Посполитой, призвал крымского хана Адиль-Гирея, турецкого данника и ленника, прибыть с татарской ордой к нему на соединение для войны против Польши. Пётр Дорошенко с казацкими полками осадил Белую Церковь, где находился польский гарнизон, а его брат Григорий Дорошенко с брацлавским полком расположился в замке Стена, на границе с польскими владениями. Крымский хан Адиль-Гирей, выступивший с ордой на помощь гетману Петру Дорошенко, по дороге на Украину был остановлен запорожскими казаками. Шеститысячный отряд запорожцев под предводительством Ивана Сирко и Михаила Ханенко вступил в бой с татарской ордой. Крымский хан Адиль-Гирей, не расположенный к Петру Дорошенко и двигавшийся к нему на помощь по приказу султана, вступил в переговоры с Михаилом Ханенко и примирился с запорожцами. Украинский гетман Петр Дорошенко, узнав о сепаратном мире Адиль-Гирея со своим конкурентом Михаилом Ханенко, сразу отправил в Стамбул жалобу на действия крымского хана. В июне 1671 года турецкое правительство отстранило от власти Адиль-Гирея и объявило следующим крымским ханом Селим-Гирея. В конце марта 1671 года наказной гетман Остап Гоголь с подольским полком при поддержке отрядов буджацких татар вторгся в летичевский повет Подольского воеводства. Казацко-татарские отряды опустошили и сожгли окрестности Бара, Меджибожа, Деражни, Старой Сенявы, Новой Сенявы, Зинькова и Гусятина. 20 июля гетман Петр Дорошенко возобновил осаду Белой Церкви, где находился польский гарнизон, и отправил на Подолию двухтысячный казацкий корпус под командованием своего младшего брата и наказного гетмана Григория Дорошенко. Кальницкий казацкий полк был отправлен Петром Дорошенко в Крым, чтобы помочь крымскому хану Адиль-Гирею в борьбе с запорожскими казаками. Правобережный гетман Петр Дорошенко, имея не более пяти-восьми тысяч казаков (остальные казаки находились в гарнизонах) и пять-шесть тысяч союзных татар, не решался вступать в войну и ожидал подхода крымской орды под руководством Адиль-Гирея, чтобы затем перейти в наступление против Речи Посполитой. Большинство буджацких мурз, которые соединились с казаками Григория Дорошенко, узнав про приближение польского ополчения, спешно оставили своих союзников и вернулись в свои кочевья. Против гетмана Дорошенко и крымской орды выступила польская армия под командованием великого гетмана коронного Яна Собесского. 26 августа 1671 года в битве под Брацлавом польская армия наголову разбила казацко-татарские отряды. Поляки разгромили буджацких татар и ворвались в Брацлав. Казаки укрылись в городском замке. Разбитые татары стали в панике отступать. Великий коронный гетман Ян Собесский во главе польской кавалерии двинулся в погоню за татарами. В Брацлаве была оставлена часть польского войска, чтобы блокировать казацкий отряд, осажденный в замке. Поляки преследовали татар до Батога и окончательно их разгромили. Казаки, оборонявшиеся в замке, узнали о разгроме татар и капитулировали. Эмир Али, командующий буджацкими отрядами, заявлял, что татары потеряли в битве и во время отступления пятьсот человек. Несмотря на победу, Ян Собесский с коронным войском отступил в Бар, куда прибыл 30 августа.
1671—1672	татарские набеги продолжались. В апреле 1671 года татары (400 чел.) подошли под Змиев и Мерефу, но харьковский полковник Григорий Донец настиг крымцев на реке Орели, разбил, многих посек, полон освободил и взял двух языков. В апреле того же года другой татарский отряд (300 чел.) прибыл под Торские болота, но также был разбит. В июле 1671 года татары и башкиры воевали под Верхним Ломовом, где взяли полон и стада отогнали. В августе татары воевали под Валуйками. В апреле 1672 года татарский отряд приходил под городок Маяцкий. Осенью 1672 года татарские загоны действовали под Усердом, Коротояком, Новым Осколом, Острогожском, Воронежем, другими южными городами.
1672	началась польско-турецкая война. В апреле 1672 года огромная турецкая армия под предводительством султана Мехмеда IV выступила из Адрианополя в поход на Речь Посполитую. Крымский хан Селим-Гирей получил приказ от султана отправиться вместе с татарской ордой и выступить на соединение с наступающей турецкой армией. Правобережный гетман Петр Дорошенко собирал верные казацкие отряды для участия в войне против Речи Посполитой. В начале июня в Чигирин начали прибывать первые турецкие и татарские отряды, которые должны были действовать вместе с гетманом. 25 мая турецкая армия переправилась через Дунай у Исакчи, а в июле подошла к Днестру, по которому проходила граница Речи Посполитой. Правобережный гетман Петр Дорошенко с казацкими отрядами и крымский хан Селим-Гирей с ордой выступили в поход на Подолию, чтобы соединиться с турецким султаном. 4 августа к турецким войскам присоединились крымский хан Селим-Гирей с татарской ордой и украинский гетман Петр Дорошенко с казацкими отрядами. 5 августа султан принял Петра Дорошенко, который признал себя вассалом и данником Османской империи. Петр Дорошенко получил в подарок от турецкого султана богатый халат, булаву и коня. 6 августа султан отправил грамоту в польскую крепость Каменец-Подольский, требуя от польского гарнизона добровольной капитуляции. Каменецкий гарнизон, надеясь на помощь со стороны польского правительства, отверг турецкий ультиматум. 7 августа османские войска осадили Каменец-Подольский. 17 августа каменецкий комендант начал переговоры с великим визирем об условиях сдачи. Турецкое командование разрешило польскому гарнизону и местным горожанам с оружием и имуществом беспрепятственно покинуть Каменец. 19 августа польский комендант передал великому визирю ключи от Каменца. Султан Мехмед IV торжественно вступил в Каменец и оставил в крепости пашу с крупным гарнизоном (15-20 тыс. чел.). Из Каменца-Подольского султан с турецкой армией двинулся под Жванец и расположился здесь лагерем. 17 сентября турецкие войска выступили из своего лагеря под Жванцем и продолжили завоевание Подолии. Бучач и Ягельница добровольно сдались туркам. Турецкие паши со своими отрядами захватили около тридцати подольских городов и местечек. Султан отправил крымского хана Селим-Гирея с татарской ордой и украинского гетмана Петра Дорошенко с казацкими полками на Львов. Ян Собесский отправил посольство к хану и предложил ему стать посредником в переговорах между польским королём и османским султаном. Крымский хан дружелюбно принял польских послов и соглашался стать посредником в переговорах между Польшей и Османской империей, если польский король уступит Подолию и согласится платить ежегодную дань султану. Крымский хан с татарской ордой и украинский гетман с казаками двигались на Львов. Вместе с ними был отправлен турецкий отряд под командованием Каплан-паши. По пути им сдавались близлежащие городки и местечки, а татарские и ногайские отряды расходились по сторонам, жгли села и захватывали жителей в плен. 20 сентября крымские татары, казаки и турки прибыли под город, защитой которого руководил Илья Лонский, имевший под своим командованием четыре хоругви пехоты и два отдела конницы. Союзники окружили Львов со всех сторон. 25 сентября львовские горожане прислали Каплан-паше почетный дар, однако паша не принял его и потребовал присылки к нему городских ключей. Львовский гарнизон без разрешения польского короля отказывался сдаваться. Тогда турецкий главнокомандующий Каплан-паша приказал начать артиллерийский обстрел города и рыть подкопы. 28 сентября турки взяли приступом замок, господствовавший над Львовом. В ночь с 28 на 29 сентября под осажденный город прибыли польские послы, которые попытались при посредничестве крымского хана Селим-Гирея прекратить артиллерийский обстрел города. 30 сентября начались переговоры между турецким главнокомандующим Каплан-пашой и польскими посланниками. 7 октября 1672 года под Бучачем был заключен унизительный польско-турецкий мирный договор. Польша вынуждена была передать Османской империи все Подольское воеводство и выплачивать турецкому султану ежегодную дань в размере двадцати двух тысяч злотых. Правобережная Украина переходила под власть правобережного гетмана Петра Дорошенко, признававшего свою зависимость от турецкого султана. После заключения мирного договора турецкие войска отступили от Бучача к Жванцу. В Каменце, Межибоже, Баре, Язловце и всех остальных подольских городах были оставлены турецкие гарнизоны. Султан приказал турецким пашам прекратить военные действия против Речи Посполитой. Однако крымские татары, разошедшиеся отрядами для грабежа и захвата пленников, в течение месяца продолжали разорять польские владения. Польские воеводы отправляли отряды для преследования татар, но ничего не смогли с ними сделать. Только великий коронный гетман Ян Собеский удачно уничтожал отдельные татарские отряды. Татарские и ногайские отряды стали опустошать и грабить район между реками Саном, Вепшом и Бугом. В октябре 1672 года великий гетман коронный Ян Собеский, собрав под своим командованием 2,5-3 тыс. конницы и драгун, выступил против отдельных и разрозненных татарских «чамбулов». Крымские татары потерпели поражение в боях под Краснобродом, Наролем, Немировом, Комарном и Петранкой. Пропольский гетман Михаил Ханенко также успешно сражался с татарскими «загонами». После поражения под Четвертыновкой Михаил Ханенко с верными отрядами казаков стоял у Дубна, где отразил нападение турецкого отряда, а 5 октября разбил татарский отряд в бою под Красноставом и отбил до двух тысяч пленников. Вслед за тем Михаил Ханенко разгромил крымских татар под Томашевым. Жители Русского воеводства создавали вооружённые отряды, изгоняли татарские «загоны» и освобождали пленников. По приказу султана крымский хан Селим-Гирей и украинский гетман Петр Дорошенко отступили от Львова и прибыли в турецкий лагерь под Жванцем. Здесь гетман Петр Дорошенко был вторично принят султаном и получил от него в дар халат, расшитый золотом. Турецкая армия под предводительством султана медленно двинулась за Днестр в свои владения, а Петр Дорошенко и крымский хан Селим-Гирей отправились на Украину.
1673	войско крымского хана Селим Гирея попыталось ворваться на русские земли, но укрепления Белгородской черты остановили его^[4]. В мае татары значительными силами действовали по укрепленной линии по реке Тихой Сосне, реке Осколу и прилегающим уездам. Татарские отряды воевали под Верхсосенском, Усердом и Новым Осколом. Осенью 1673 года вновь продолжились военные действия между Речью Посполитой и Османской империей. Несмотря на заключение польско-турецкого договора под Бучачем в 1672 года, польско-шляхетское правительство отказывалось выплачивать ежегодную дань турецкому султану и не выводило свои гарнизоны из подольских городов и местечек. Великий коронный гетман Ян Собесский собрал польскую армию и выступил против крымского хана Селим-Гирея, по приказу турецкого султана вторгшегося в украинские пределы, и наголову разбил главные силы татарской орды. Польские отряды стали выгонять турецкие и татарские отряды, размещенные в Подолии. В ноябре 1673 года в битве под Хотином 30-тысячная польско-литовская армия под командованием великого гетмана коронного Яна Собеского разгромила 35-тысячную турецкую армию под предводительством Гусейн-паши. В сражении турки потеряли 30 тысяч человек убитыми и пленными. Только пять тысяч турок смогло вырваться и укрыться в Каменце-Подольском.
1674	набеги на южнорусские города и крепости повторялись, но численность нападавших была минимальной. Вместе с татарами действовали калмыки. Вражеские отряды действовали под Маяцким, Торскими озёрами, Романовом и Змиевом. В ноябре 1674 года новый польский король-полководец Ян Собеский предпринял крупный поход на Правобережную Украину. Бар, Брацлав и Немиров сдались полякам, а Рашков был взят штурмом, а весь турецкий гарнизон вырезан. Кальник сдался и принёс присягу на верность польской короне. Польские хоругви под предводительством Дмитрия Вишневецкого и Станислава Яблоновского разгромили казацко-татарские отряды под Жорнищами и Немировом, а польско-литовские отряды под командованием Николая Сенявского и князя Михаила Казимира Радзивилла разбили противника в боях под Чигирином и Паволочью. В битве под Паволочью было разбито четырёхтысячное татарское войско под командованием нурэддин-султана, который сам погиб. Осенью 1674 года турецкий султан организовал поход на Запорожскую Сечь и послал из Стамбула в Крым через море на кораблях пятнадцать тысяч отборных янычар. Турецкое правительство решило захватить Сечь и истребить всех запорожских казаков. По приказу султана крымский хан Селим-Гирей с сорокатысячной татарской ордой принимал участие в турецком походе на Сечь. В январе 1675 года пятнадцатитысячный корпус янычар и сорокатысячная орда во главе с крымским ханом Селим-Гиреем незаметно подошли к Сечи. Татары окружили Сечь, а турецкие пехотинцы-янычары тайно вошли в сам город. Однако запорожцы отразили вражеское нападение и наголову разбили турецкий корпус. Погибло тринадцать с половиной тысяч янычар, а остальные спаслись бегством. Крымский хан с татарской ордой отступил от Сечи в степь.
1675	татары и калмыки совершали набеги под Валуйки, Ольшанск, Усерд, Усмань и Козлов. В конце июня 1675 года большая османская армия (20-30 тыс. чел.) под предводительством сераскира Ибрагима-паши Шайтана вторглась в Правобережную Украину. Турецкие войска переправились через Днестр под Тягиней и взяли крепость Бар. В июле под Маначином с турками соединилась тридцатитысячная татарская орда под командованием нурэддин-султана Сафа-Гирея. Турки-османы и татары двинулись на Львов, опустошая и сжигая все на своем пути. Во время похода нурэддин-султан Сафа-Гирей с ордой отделился от турецкой армии и действовал самостоятельно. Польский король Ян Собеский, узнав про новое турецкое вторжение, приказал усилить свои гарнизоны в Подолии, чтобы задержать продвижение турецкого войска. Главные силы Ян Собеский сосредоточил в окрестностях Львова. 27 июля турки взяли штурмом Збараж и разослали татарские отряды по Подолии и Волыни. Были захвачены Бучач и Завялов. Станислав Ян Яблоновский разбил крупный турецкий отряд под Злочевом. 22 августа 1675 года турецкий главнокомандующий Ибрагим-паша Шайтан отправил на Львов против польской армии десятитысячное татарское войско под командованием нурэддин-султана Сафа-Гирея. Ян Собеский имел под своим командованием 6-тысячное войско. Узнав о приближении к Львову татарской орды, польский король Ян Собеский расставил часть своих сил (драгуны и лёгкая конница) на четырёх направлениях, откуда мог объявиться противник. Польские гусары (1200—1500 чел.) были оставлены в резерве. Пехота находилась в укрепленном обозе под Львовом. 24 августа крымские татары подошли к городу и вступили в бой с поляками. В решающий момент Ян Собеский во главе двухтысячной конницы лично атаковал татар, которые были разгромлены. 20 сентября 1675 года десятитысячная османская армия под предводительством сераскира Ибрагима Шайтана осадила Терембовлю. Крепость защищал небольшой польский гарнизон (300 чел.), который в течение двух недель успешно отразил все вражеские атаки. Ибрагим-паша Шайтан, потеряв две тысячи человек, не смог взять штурмом крепость, снял осаду и отступил за Днестр. Польские войска, преследуя турок-османов, выступили на Молдавию, где взяли и сожгли Сучаву.
1676	Небольшие татарско-калмыцкие отряды приходили под Усмань, Воронеж и Ольшанск. В 1676 году огромная турецкая армия под предводительством сераскира Ибрагима-паши вторглась на Правобережную Украину. Польский король Ян Собеский, собрав 38-тысячную польскую армию под Львовом, двинулся навстречу противнику. Ян Собеский расположил свои войска в укрепленном лагере под Журавном. Турки и крымцы взяли города Язловец, Чертков и Галич. 24 сентября 1676 года в битве под Войниловом польский король Ян Собеский разгромил большой татарский отряд, но под натиском крупных татарских сил вынужден был отступить. Под Довгой татары атаковали главные силы Яна Собеского, стремясь отрезать им дорогу к отступлению, но были отражены. Польское войско отступило под Журавно, где расположилось в укрепленном таборе. Турецко-татарские войска полностью окружили польский укрепленный лагерь. 24-26 сентября прибыла татарская конница под командованием крымского хана Селим-Гирея, а 28-29 сентября подошел Ибрагим-паша Шайтан с турецкой армией. 17 октября 1676 года польский король Ян Собеский вынужден был заключить Журавенский мирный договор с Османской империей. Договор отменял положение Бучачского мира 1672 года об уплате Речью Посполитой ежегодной дани Османской империи, одновременно подтвердил уступку Речью Посполитой в пользу Османской империи Подолии. Правобережная Украина за исключением Белоцерковского и Паволочского округов, переходила под власть турецкого вассала — гетмана Петра Дорошенко.
1677	Началась русско-турецкая война. Первый поход турецко-татарской армии на Чигирин. В июне 1677 года турецко-татарские войска под предводительством сераскира Ибрагим-паши и крымского хана Селим Гирея переправились через р. Днестр и выступили на Чигирин, преследуя цель возвратить Правобережную Украину Османской империи. Осадив в начале августа Чигирин, с находившимся там гарнизоном под командованием коменданта генерал-майора А. Трауернихта, турки и татары простояли у города месяц, не сумев его взять. 26 августа на помощь Чигирину прибыли русско-казацкие войска под командованием боярина князя Григория Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича, которые начали под огнём турецко-татарского войска переправу через Днепр на правый берег у Бужинской пристани. Турки и татары пошли в лобовую атаку, но были отброшены ружейным и пушечным огнём. Бой на переправе шёл три дня. Турецко-татарское войско отступило, потеряв убитыми двадцать тысяч человек. Г. Г. Ромодановский и Иван Самойлович вступили в Чигирин, восстановили разрушенные укрепления, оставили в городе пятнадцатитысячный гарнизон и вернулись на левый берег Днепра. Султан заключил Ибрагим-пашу в Эди Куле — Семибашенный замок, а крымского хана Селим-Гирея сместил и сослал на остров Родос. В 1678 года новым крымским ханом стал Мурад Гирей, который в марте 1678 года осуществил разорительный набег под Переяславль.
1678	Второй поход турецко-татарской армии на Чигирин. Летом 1678 года 100-тысячная турецкая армия под командованием Кара-Мустафы-паши и 50-тысячное крымско-татарское войскко с ханом Мурад Гиреем вновь осадили Чигирин. Гарнизон города, состоявший из пяти тысяч стрельцов и семи тысяч казаков, возглавляли воевода Иван Ржевский, убитый во время осады, и инженер-полковник Патрик Гордон. Русско-казацкие полки под командованием князя Григория Ромодановского и левобережного гетмана Ивана Самойловича 12 июля с боями переправились через Днепр у Бужинской переправы. Завязалось сражение у господствовавшей над всей местностью Стрельниковой горы, находившейся в полутора километрах от Чигирина, закончившееся безрезультатно для вдвое меньшей, чем турки и татары, русской армии. Осаду Чигирина снять не удалось, и 11 августа город был взят, русский гарнизон вынужден был покинуть Чигирин. Однако переправиться за Днепр турецко-татарским войскам не дали. В октябре 1678 года войска Кара-Мустафы и Мурад-Гирея ушли за Южный Буг и в Крым, не тронув Киева, в котором воеводой находился князь Михаил Голицын с гарнизоном в 106 солдат. Таким образом, турки-османы и крымские татары не смогли закрепиться на Правобережной Украине. В декабре 1678 года Юрий Хмельницкий отправил свой универсал к левобережным украинцам, призывая их признать его гетманом и подчиниться его власти, чтобы избежать разорения и плена. Вслед за этим Иван Яненченко вместе с двумя татарскими мурзами, присланными к нему на помощь крымским ханом, переправился через Днепр у Стаек и, минуя городки переяславского полка, двинулся на Остер и Козелец. Крымские татары, захватив добычу и пленных, стали возвращаться, но на обратном пути в селе Глубоком были настигнуты и разбиты переяславским полковником Иваном Лисенко, который отбил всех пленников. В декабре того же 1678 года правобережный гетман Юрий Хмельницкий с отрядами крымских татар совершил разорительный поход на Левобережную Украину. Местечко Веремеевка, жители которого не могли защищаться, первым поддалось правобережному гетману Юрию Хмельницкому. За Веремеевкой последовали местечки Чигрин-Дубрава, Горошин, Городище и Жовнин. Юрий Хмельницкий в своем универсале призывал всех правобережных украинских горожан и крестьян, недавно переселившихся на левый берег Днепра, возвращаться домой. Всех сдавшихся, которых было три тысячи, Юрий Хмельницкий приказал переселить в Жаботин. 27 января 1679 года из-под Жовнина Юрий Хмельницкий выслал универсал в города и местечки миргородского полка, требуя от местных казаков покорности. В это время Иван Яненченко с татарами прибыл к Лубнам и окружил город, где находились лубенский полковник Ильяшенко и охотный полковник Новицкий. Многие лубенские жители стали склоняться на сторону Хмельницкого. Против гетмана Юрия Хмельницкого выступили полтавский и миргородский полковники со своими полками, а из Сум двинулся генерал-майор Григорий Касогов вместе с сумским и ахтырским полками. Сам украинский гетман Иван Самойлович с казацким войском выступил из Батурина и прибыл в Конотоп. Полтавский полковник Левенец разбил Юрия Хмельницкого в бою под Жовниным и заставил отступить в Лукомль. Юрий Хмельницкий простоял под Лукомлем три дня и не смог склонить местных жителей на свою сторону, а затем вернулся за Днепр с татарской ордой. За Юрием Хмельницким прибыл и Иван Яненченко. Сам Юрий Хмельницкий отправился в Немиров, а Иван Яненченко прибыл в Корсунь. Крымские царевичи, посланные ханом Мурад-Гиреем на помощь гетману, разделились: калга-султан вернулся в Крым, а нуреддин-султан с семитысячным отрядом снова переправился на левый берег Днепра. Небольшие татарские отряды разорили территорию миргородского казацкого полка и взяли множество пленных. На обратном пути на татар напал Григорий Касогов с русско-казацким войском. Иван Самойлович передал ему выборных казаков из гадячского, миргородского и компанейского полков. Русские и казаки разгромили татар и отбили пленников, взяли татарское знамя и едва не пленили нурэддин-султана. Раненый нурэддин с остатком своей орды бежал на правый берег Днепра. Русские ратные люди и казаки тоже перешли через Днепр и преследовали татар до реки Малый Ингулец, а затем вернулись к Кереберду.
1677—1678	Набеги крымских татар и калмыков под Верхсосенск, Новый Оскол, Усерд и Усмань.
1679	В июле-августе татары азовские, крымские и ногайские с 8000 человек приходили под Чугуев, Печенеги, Салтов, Харьков, Балыклею, Серков, Соколов и другие места. Харьковский полковник Григорий Донец одержал новую победу, разогнал татар по лесам, побивал и в реках потопил, русский полон весь отбил.
1680	в январе крымский хан Мурад-Гирей совершил разорительный набег на южнорусские земли. Хан «со многими ордами» (до 100 тыс. чел.) перешёл реку Мерль по Муравскому шляхту и двинулся на Белгород. Не доходя Валок, хан отправил нурэддина Сайдат-Гирея и трёх мурз с 4-тысячным отрядом за языками. Нурэддин, перейдя вал, пошёл под г. Вольный, с ним было 2000 человек, а остальных 2000 послал под другие городки. В это время сам хан Мурад-Гирей распустил отдельные татарские отряды («загоны») по близлежащим окрестностям. Крымцы были под Белгородом, Карповом, Вольным, Золочевом, Ольшанском, Харьковом, Валками, Богодуховом, Краснокутом, Ахтыркой, Колонтаевом, Мурахвой, Рублевом и Колымаком. Во этого время похода татары захватили в плен 3014 человек.
1681—1682	крымские татары воевали под Царевом Борисовом и Торскими озёрами. Калмыцкие отряды действовали под Воронежем, Усманью, Пензой, Нижним Ломовым и Верхним Ломовым.
1683	В конце года правобережный гетман Стефан Куницкий, собрав 5-тысячное казацкое войско, предпринял военный поход против буджакских татар. В конце ноября казацкие полки заняли местечко Нагаи, где перебили турецкий гарнизон, и выступили на Кишинев. Здесь казаки соединились с войском молдавского господаря Стефана Петричейку. Объединённое казацко-молдавское войско (15-18 тыс. чел.) под командованием правобережного гетмана Стефана Куницкого 5 декабря 1683 года разгромило в битве под Тигиной 25-тысячную турецко-татарскую армию под руководством тигинского бея Али-паши. По свидетельству современников, тигинский шлях был усеян вражескими трупами на протяжении четырёх миль. Среди убитых были тигинский бей Али-паша, Алигер-паша, предводитель Буджацкой Орды, и несколько крупных татарских мурз. Украинские казаки опустошили и разорили буджацкие улусы под Белгородом (Аккерманом), захватили турецкие крепости Измаил и Килию, выйдя к берегам Чёрного моря. Казаки попытались взять Тигину и Белгород, но из-за отсутствия артиллерия вынуждены были снять осаду. Владения Буджацкой Орды были опустошены и выжжены. Крымский хан Хаджи-Гирей (1683—1684), узнав о разгроме буджацких татар, собрал 10-12 тысяч татар и выступил в поход против Стефана Куницкого. В конце декабря правобережный гетман Стефан Куницкий с казацко-молдавским войском (10-12 тыс. чел.) двинулся из Буджака и стал переправляться через Прут около села Табак, под городом Рени. Здесь 30 декабря 1683 года на казацко-молдавские отряды внезапно напала татарская конница крымского хана Хаджи-Гирея. Стефан Куницкий построил укрепленный лагерь, откуда успешно отражал татарские атаки. В ночь с 3 на 4 января 1684 года молдавские союзники изменили казакам и покинули казацкий табор. В этой обстановке правобережный гетман Стефан Куницкий с казацкой конницей (ок. 2 тыс. чел.) прорвал вражеское кольцо и переправился через Прут. Казацкая пехота (ок. 4 тыс. чел.) под командованием Андрея Могилы также вырвалась из окружения и переправилась через Прут под Боянами, но понесла при этом большие потери. 10 января до Ясс смогло добраться только пять тысяч казаков.
1684	В мае в бою под Студеницей татары разгромили казацкий отряд под командованием нового правобережного гетмана Андрея Могилы, взяв в плен двести казаков. В июле того же 1684 года в битве под Скалой трёхтысячное польско-казацкое войско под командованием региментария Михала Жевуского нанесло поражение двухтысячному татарскому отряду. Крымцы потеряли убитыми около пятисот человек, тридцать мурз было взято в плен.
1688	Ханское войско вторглось в южные польские владения, сильно опустошило Волынь и вывело оттуда по данным летописи до 60 тысяч человек^[7]. В том же году поход под Полтаву. В июне 1688 года турецко-татарский отряд (1500 чел.) разгромил небольшой польский отряд в битве под Новосёлкой.
1691	В сентябре в бою под Переритой в Молдавии польский корпус под командованием надворного маршалка коронного Иеронима Любомирского разгромил крупный татарский отряд.
1692	В январе из Украины в Запорожскую Сечь сбежал войсковой канцелярист Петр Иванович (Петрик), который стал призывать запорожских казаков заключить военный союз с Крымским ханством для совместной борьбы против украинского гетмана Ивана Мазепы, ставленника Москвы. Иван Мазепа требовал от запорожцев выдать ему «вора и плута» Петрика, но они отказались. Петрик добился расположения запорожцев и даже был избран кошевым писарем Войска Запорожского. Весной из Сечи Петрик с небольшим отрядом казаков выехал в Крым. В мае Петрик заключил военный союз с крымским ханом Сайдат-Гиреем, который соглашался оказать ему свою военную помощь при завоевании Левобережной Украины. Некоторые запорожские казаки примкнули к Петрику. В июле в Каменном Затоне запорожцы собрали раду, где провозгласили Петрика украинским гетманом. Крымский хан отправил вместе с Петриком на Украину калгу вместе с татарской ордой. Вначале Петрик и крымский калга решили подчинить себе пограничные казацкие городки на реке Самара, а затем наступать на полтавский полк. Украинский гетман Иван Мазепа стал собирать казацкие полки для отражения татарского нападения и обратился за помощью к русскому правительству. В конце июля Иван Мазепа отправил на границу пять казацких полков, а сам с пятью полкам расположился под Гадячем, где стал ждать прибытия московских воевод и выборных отрядов из трёх казацких полков. 28 июля Иван Мазепа издал универсал ко всему украинскому населению, призывая его сохранять верность русскому царю и своей гетманской власти. Некоторые городки по берегам р. Орели добровольно признали власть Петрика. Иван Мазепа с казацким войском двинулся из Гадяча в Полтаву. 5 августа полковники с передовым корпусом, высланные Иваном Мазепой на берега Ворсклы, двинулись к реке Орель и подошли к Маячке. Под этим городком находился Петрик с крымским калгой. Татарские «загоны» разошлись по близлежащим селениям, разоряя и пленяя местных жителей. При приближении к Маячке левобережных казацких полков крымцы спешно отступили в степи и возвратились в Перекоп. После быстрого отступления калги и Петрика от Маячки полковники, высланные гетманом навстречу татарской орде, стали преследовать отступающих татар, но не могли их догнать. Петрик вместе с небольшим отрядом своих сторонников отступил вместе с калгой и три месяца проживал под Перекопом. В конце сентября 1692 года Петрик выехал из Перекопа в Бахчисарай, столицу Крымского ханства. Турецкий султан отстранил от власти прежнего крымского хана Сайдат-Гирея и вторично назначил ханом Селим-Гирея. В декабре из Стамбула в Крым прибыл новый крымский хан Селим-Гирей, непримиримый противник Русского государства. Крымский хан Селим-Гирей ласково принял Петрика и согласился оказать ему военную поддержку против левобережного гетмана Ивана Мазепы и русского правительства. После отступления крымской орды украинский гетман Иван Мазепа сразу распустил казацкие полки по домам. Между тем сам Петрик и влиятельные крымские мурзы призывали хана Селим-Гирея к новому нападению на Левобережную Украину.
1693	в январе крымский хан Селим-Гирей выслал в поход на Украину татарскую орду под командованием своего зятя, нурэддина-султана. Вместе с ордой находился Петрик с небольшим отрядом своих сторонников. Селим-Гирей приказал нурэддину и Петрику вначале выступить в Сечь и призвать запорожских казаков к совместному походу на левобережные города. Если украинские города не станут сдаваться, то крымский хан приказывал их брать штурмом и разорять. Сам крымский хан Селим-Гирей общал весной вместе с главными силами напасть на слободские города и селения. Нурэддин и Петрик отправили в Сечь воззвание, призывая запорожцев присоединиться к татарской орде. Однако запорожские казаки сохранили верность московскому правительству и отказались участвовать в нападении на украинские земли. Крымские татары двинулись на городки Переволочна и Кишенка, но местные жители наотрез отказались сдаваться и признавать гетманом Петрика. Тогда Петрик с татарской ордой выступил на Полтаву, центр одноимённого казацкого полка. Крымцы подступили к Полтаве и стали разорять городские окрестности. Татарские «загоны» разошлись по близлежащим селениям, убивая и пленяя местное население. Петрик безуспешно призывал жителей Полтавы сдаваться и признать его гетманскую власть. Ещё в декабре 1692 года гетман Иван Мазепа, следивший за движением крымских татар и Петрика, сообщил в Москву о готовящемся татарском вторжении на Левобережную Украину. Русское правительство приказало боярину Борису Петровичу Шереметеву с сорокатысячной армией выступить на соединение с украинским гетманом Иваном Мазепой. Русские отряды заняли все пограничные казацкие городки на р. Самаре. Полтавский полковник отказался помогать Петрику и собирал верных казаков в своем полку для отпора крымским татарам. Известия о приближении русской армии под командованием Бориса Петровича Шереметева и казацких полков под предводительством Ивана Мазепы вынудили нурэддина к немедленному отступлению. Крымская орда вместе с многочисленными пленными отступила в степи. Во время второго татарского нападения Иван Мазепа с казацким войском двинулся из Батурина в Лубны, расставил вдоль Днепра несколько городовых и охотных полков. Петрик со своими сторонниками отступил с татарской ордой в Крым. Здесь Петрик постоянно призывал крымского хана Селим-Гирея к продолжению борьбы против Русского государства. Украинский гетман Иван Мазепа сообщал русскому правительству обо всех замыслах Петрика и рассылал универсалы во все левобережные казацкие полки, призывая их быть в готовности для отражения нового татарского вторжения. В июне правобережные полковники Семён Палий и Андрей Абазин со своими полками наголову разгромили татарскую орду в бою за местечко Смелая. В октябре правобережные полковники Семён Палий и Андрей Абазин, соединившись с двумя левобережными полковниками, одержали победу над крымскими татарами на реке Кодыме.
1694	В начале года Петрик из Крыма стал опять присылать свои воззвания в Сечь, обещая вскоре прибыть с крымской ордой для отвоевания Левобережной Украины из-под московской власти. Летом 1694 года запорожские казаки начали военные действия против Крымского ханства и предприняли два военных похода против татар. Походы запорожцев вынудили нурэддина-султана, выступившего с ордой в набег на Слободскую Украину, вернуться назад. В сентябре 1694 года украинский гетман Иван Степанович Мазепа организовал военный поход против крымских татар. Казацкий корпус под командованием черниговского полковника Якова Лизогуба выступил в поход за Днепр на «дикие поля». Соединившись с хвастовским полковником Семеном Палеем, Яков Лизогуб с казацким корпусом двинулся к устью Днепра и взял штурмом турецкую крепость Паланку, захватив добычу и пленников.
1696	В январе 1696 года крымский хан Селим-Гирей организовал опустошительный набег на Левобережную Украину. Татары и ногайцы брали пленных по берегам р. Орели, захватили приступом и сожгли местечки Китай-городок и Кишенку, осаждали Келеберду, а оттуда отправились под Голтву, где были собраны казацкие полки для отражения татарского набега. Однако из-за самовольного бегства многих казаков из своих полков полковники отступили. Крымцы сожгли селения около городков Остапа, Белоцерковки и Богачки, а затем направились на Гадяч. По пути они расходились в стороны отдельными «загонами», захватывая в плен местных жителей. Украинский гетман Иван Мазепа с собранными казацкими полками выступил из Батурина в Прилуки. 30-тысячная буджацкая орда переправилась через Буг и двинулась под Кременчуг, чтобы соединиться с крымской ордой. Вместе с буджацкими ногайцами находился Петрик. Ногайцы осадили пограничные украинские города Поток и Омельник. Петрик послал универсал к жителям осажденных городов, призывая их сдаться и признать свою гетманскую власть. В ответ Иван Мазепа разослал свой универсал по Левобережной Украине, в котором предлагал крупную денежную сумму в награду за убийство Петрика. Иван Мазепа с собранным казацким войском двинулся из Прилук в Лохвицу. Вевода Борис Петрович Шереметев с русским войском находился в Ахтырке, призывая украинского гетмана Ивана Мазепу с казацким войском прибыть к себе на соединение. Однако из-за опасности нападения татарских отрядов на Батурин Иван Мазепа с казацкими войском остался в Лохвице. Вскоре крымская и буджацкая орды, соединившиеся вместе, снова разделились на две части: крымцы двинулись разорять полтавский полк, а буджацкие ногайцы пошли «воевать» Поднепровье. Иван Мазепа отправил из Лохвицы прилуцкий полк в Полтаву, приказав с ним соединиться гадяцкому, миргородскому и полтавскому полкам, а лубенский и охотный казацкие полки выслал против ногайцев. Сам Иван Мазепа с остальным казацким войском двинулся в Ахтырку, чтобы соединиться с Борисом Шереметевым, но добрался только до местечка Рашевка на реке Псел. Здесь украинский гетман узнал, что уже 1 февраля крымские татары и ногайцы с пленниками отступили в свои степи. Украинские казаки взяли в плен многих татар в лесу за р. Ворскла. После отступления крымского калги-султана гетман Иван Мазепа распустил городовые казацкие полки по домам, а охотные полки отправил в их становища. Под Кишенкой один казак умертвил самозваного гетмана Петрика. В феврале 1696 года татарская орда (8-12 тыс. чел.) под командованием калги Шебас-Гирея, царевичей Саадат-Гирея и Газы-Гирея прорвала польскую блокаду Каменца-Подольского, доставила продовольствие в турецкую крепость и двинулась в набег на южные польские владения. Великий гетман коронный Станислав Ян Яблоновский собрал под Львовом 4-тысячное польское ополчение. 11-12 февраля в битве под Львовом поляки разгромили превосходящие силы крымско-татарской орды.
1698	В сентябре 14-тысячная татарская орда под предводительством калги-султана Каплан-Гирея совершила разорительный набег на Подолию. 8-9 сентября в битве под Подгайцами 6-тысячное польское войско под командованием польного гетмана коронного Феликса Казимира Потоцкого разгромило татарскую орду.

XVIII век

Год	Описание
1711	Сторонники Филиппа Орлика из числа запорожских казаков (под командованием кошевого атамана Костя Гордиенко) вместе с 40-тысячным татарским войском под командованием царевича Мехмед Герая (сына Девлет Герая) совершили военный поход на Правобережную Украину, и осадили Белую Церковь. В походе участвовали 7-8 тыс. казаков, 3-5 тыс. поляков, 700 шведов и 400 турецких янычар. Однако татары перешли к грабежу мирного населения и добыванию ясыря, а казаки в войске Орлика начали массово дезертировать, чтобы защитить свои селения. В феврале 1711 года крымские татары захватили города Брацлав, Богуслав и Немиров, небольшие гарнизоны которых практически не оказали сопротивления. Левобережный гетман Иван Скоропадский отправил на правый берег Днепра компанейский полк под командованием генерального есаула Степана Бутовича. В битве под Лисянкой Степан Бутович был разгромлен и едва спасся бегством. В марте 1711 года Филипп Орлик и Мехмед Герай осадили крепость Белую Церковь, которую оборонял небольшой русско-казацкий гарнизон. Запорожцы и крымцы не смогли взять штурмом Белую Церковь, потеряв убитыми одну тысячу человек. От Белой Церкви Орлик и Мехмед Герай отступили на Фастов. Запорожцы и крымские татары попытались напасть на Черкассы, Канев и Чигирин, но были отражены. Петр Великий отправил на Правобережную Украину русское войско под командованием князя Дмитрия Голицына. При приближении русских полков Орлик и Мехмед Герай начали отступать в степи. 15 апреля под Богуславом Дмитрий Голицын догнал часть татарской орды и отбил больше 7 тысяч пленников. В конце апреля 1711 года Орлик и Мехмед Герай вернулись в Бендеры. В это время сам крымский хан Девлет II Герай с тысячной татарской ордой (30-40 тыс. чел.) вторгся в Левобережную Украину, где осадил и захватил Новосергиевскую крепость. Местное казацкое население сдалось без боя. Затем Девлет Герай двинулся на Харьков и Изюм, но был отбит и в начале марта отступил в Крым. При приближении войска Бориса Шереметева татары с огромным полоном ушли в степь, а предприятие Орлика провалилось.
1713	крымские татары, ногайцы и азовцы разорили южные районы Казанской и Воронежской губерний, земли донских казаков и Харьковский полк. Татары захватили в плен 14 тысяч человек и более 2 тысяч убили.
1714	крымские татары и азовцы совершили поход на Царицын, также были разорены земли донских казаков, Харьковского и Изюмского полков.
1715	крымский мурза Мамбет-бей совершил разорительный набег на земли донских казаков. Также крымские татары разорили территорию Харьковского и Изюмского полков. В том же году кубанский сераскир Бахти Герай (Дели-султан) совершил крупный набег под Царицын и Астрахань. Под Астраханью Бахти-Гирей захватил в плен 1220 ногайских кибиток и переселил их за Кубань. Тогда же кубанский сераскир Бахти Герай совершал многочисленные набеги на калмыцкие улусы хана Аюки, вассала России. Кубанские татары разорили многие калмыцкие и ногайские улусы. 10300 ногайских семейств было насильно переселено за Кубань.
1716	крымские татары, турки и азовцы разорили Дмитриевский уезд Воронежской губернии, совершали набеги под Тамбов, земли донских казаков, Харьковский и Изюмский полки.
1717	Кубанский погром. Крымские татары совершали набеги на земли Харьковского и Изюмского полков в Слободской Украине. Кубанский сераскир Бахти-Гирей (Дели-султан) с кубанской ордой, турецкими и азовскими отрядами предпринял крупнейший поход на южнорусские земли. Кубанцы разорили окрестности Царицына, Пензы, Симбирска, Саратова, Инсара, Петровска и Ломова. Было взято в плен около тридцати тысяч человек.
1718	кубанский сераскир Бахти-Гирей совершил поход на земли донских казаков, где осадил и безуспешно штурмовал Черкасский городок. Многие казаки и юртовские калмыки были убиты и взяты в плен. В том же году крымские и кубанские татары совершили набеги на земли Казанской губернии, Харьковский и Изюмский полки.
1719, 1720, 1721 и 1722	крымские татары и азовцы совершали разорительные набеги на Харьковский, Изюмский, Полтавский и Миргородский полки в Слободской Украине, а также земли донских казаков.
1723	крымские татары, ногайцы и азовцы совершали набеги на Бахмут, Полтавский и Миргородский полки, земли донских казаков.
1724	крымские татары и азовцы совершили рейды на Бахмут, Полтавский и Миргородский полки, земли донских казаков и юртовских калмыков.
1725	крымские татары совершили набег на Бахмут.
1726	крымцы продолжали совершать набеги на Бахмут и земли донских казаков.
1727	крымцы и азовцы совершили набеги на земли донских казаков и Бахмут.
1728	крымские татары и азовцы совершили набеги на земли донских казаков и Бахмут. На сторону крымского хана перешёл Батыр-тайша с юртовскими калмыками.
1729	крымцы и азовцы совершили набеги на Бахмут и земли донских казаков.
1730	крымские татары и азовские турки напали на земли донских казаков, Бахмут и Миргородский полк.
1731—1732	крымские татары и азовцы совершили набеги на земли донских казаков, Бахмут, Миргородский полк и Кабарду.
1733	крымская орда совершила неудачный поход на Северный Кавказ. Вторая крымско-татарская орда разорила земли донских казаков, под Бахмут и на Изюмский полк.
1734	крымские татары, азовские турки и кубанские татары совершили разорительные набеги на земли донских казаков, на Бахмут и Полтавский полк.
1737	в феврале крымские татары сделали новый набег на Левобережную Украину, где захватили много пленников. В стычке с крымцами во время переправы через Днепр у Переволочны был убит генерал-майор Юрий Федорович Лесли.
1739	15 (26) февраля орда переправилась через Днепр рядом с территорией Миргородского полка. Благодаря активным действиям отряда генерал-майора Ивана Бахметева орда была разгромлена. Бахметев, заранее извещенный казаками Миргородского полка о подходе татар, спешно выступил из Кременчуга к Власовке с отрядом из нескольких гренадерских рот, Рижского драгунского полка (всего 600 человек) и 1500 казаками Миргородского полка. Отряд Бахметева настиг татар спустя 2 часа после их переправы. В результате шестичасового боя татары вынуждены были отступить за Днепр. Около 4000 воинов, 30 мурз и 2 «султана» утонули в специально устроенных прорубях на Днепре или были убиты. 19 февраля остатки орды ушли в Крым^[11]^[12].
1756—1763	во время Семилетней войны России с Пруссией крымские татары и ногайцы совершали разорительные набеги на южнорусские владения.
1769	Последний в истории поход крымской армии под предводительством хана Кырым (Керима)Герая на русские земли. Крымские татары и ногайцы разорили Новую Сербию с угоном значительного числа пленных^[7] 15 января 1769 года 70-тысячная крымско-татарская орда перешла русскую границу и двинулась на Новую Сербию (Елисаветградскую провинцию). Далее крымский хан планировал идти в Польшу, чтобы соединиться с барскими конфедератами. Керим (Крым) Гирей подошёл к Елисаветграду, но был встречен артиллерийским огнём. Крымский хан не решился штурмовать хорошо защищённый город, а распустил татарскую орду на мелкие отряды для грабежа и захвата пленников. Крымские и ногайские «загоны» рассеялись по близлежащим русским и польским владениям. Опустошив значительную часть Новой Сербии и захватив большое количество пленных, крымский хан вернулся в Перекоп.
1781	Татарский набег (буджакских татар) на Кишинёв. В центре Кишинёва впоследствии был установлен памятник жертвам набега — каменный столб, где были перечислены имена людей, пострадавших от этого набега^[13]. С переселением в 1807 г. буджакских татар (ногайцев) из Буджака в Добруджу, их набеги прекратились.

Напишите отзыв о статье "Крымско-ногайские набеги на Русь"

Примечания

↑ Alan Fisher «Muscovy and the Black Sea Slave Trade», Canadian American Slavic Studies, 1972, Vol. 6, стр. 575—594. booksandjournals.brillonline.com/content/journals/10.1163/221023972x00039
↑ «[www.econ.hit-u.ac.jp/~areastd/mediterranean/mw/pdf/18/10.pdf The Crimean Tatars and their Russian-Captive Slaves]» (PDF). Eizo Matsuki, Mediterranean Studies Group at Hitotsubashi University.
↑ ¹ ² С. М. Соловьев. [www.spsl.nsc.ru/history/solov/main/solv05p6.htm История России с древнейших времен].: крымским татарам выгоднее было брать подарки с обоих государств, Московского и Литовского, обещать свою помощь тому, кто больше даст, обещать, а на самом деле, взяв деньги с обоих, опустошать владения обоих, пользуясь их взаимною враждою. С этих пор сношения обоих государств, и Московского и Литовского, с крымцами принимают характер задаривания разбойников, которые не сдерживаются никаким договором, никакими клятвами.
↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ ⁷ ⁸ ⁹ ¹⁰ ¹¹ ¹² ¹³ ¹⁴ ¹⁵ ¹⁶ ¹⁷ ¹⁸ ¹⁹ ²⁰ Александр Андреев. [acrimea.narod.ru/ История Крыма]. Москва, издательство Монолит-Евролинц-Традиция, 2002.
↑ Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. Издание 1998 года. Часть 7
↑ Антуан Грамон. [www.vostlit.info/Texts/rus9/Gramon/frametext.htm Из истории московского похода Яна Казимира]. Юрьев. Типогр. Маттисена. 1929
↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ Бережков М. Н. Русские пленники и невольники в Крыму Издательство: Тип. А. Шульце. Одесса, 1888
↑ ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ИСТОРИЧЕСКАЯ ЛЕТОПИСЬ КУРСКОГО ДВОРЯНСТВА. Анатолий Алексеевич Танков. Том первый. Москва 1913.
↑ [rusarch.ru/zorin1.htm Зорин А. В. Степное порубежье]
↑ Бабулин И. Б. Князь Семен Пожарский и Конотопская битва, М., 2009. С. 17
↑ Баиов А. К. Русская армия в царствование императрицы Анны Иоанновны. Война России с Турцией в 1736-1739 гг. — СПб.: Электро-Типография Н. Я. Стойковой; Николаевская Академия Генерального штаба, 1906. — Т. 2. — С. 40.
↑ Нелипович С. Г. Союз двуглавых орлов. Русско-австрийский военный альянс второй четверти XVIII в.. — М.: Объединенная редакция МВД России, Квадрига, 2010. — С. 254. — ISBN 987-5-91791-045-1.
↑ [allfun.md/article/27448 Утраченные церкви Кишинёва]. allfun.md. Проверено 22 ноября 2015.

Литература

Каргалов В. В. На степной границе. Оборона «крымской украины» Русского государства в первой половине XVI столетия. — М., 1974;
Горбунов Б. В. К вопросу о направлениях экспанции Крымского ханства на южнорусскую «украину» в XVI в. // Проблемы новой и новейшей истории Востока. Материалы межвузовской конференции. — М., Рязань, 1993.
Alan Fisher Muscovy and the Black Sea Slave Trade — Canadian American Slavic Studies, 1972, Vol. 6
[www.runivers.ru/lib/book4301/43360/ Левашов Павел Артемьевич «Картина или описание всех нашествий на Россию Татар и Турков, и их тут браней, грабительств и опустошений, начавшихся в половине десятого века и почти беспрерывно через восемьсот лет продолжавшихся» на сайте «Руниверс»]
Базилевич В. М. Из истории московско — крымских отношений в первой половине XVII века. Киев, 1914//www.runivers.ru/lib/book3080/9695/
В. Волков. « Войны и войска Московского государства», Москва 2004 г.
А. А. Новосельский «Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в.», Москва, 1948 г.
В. В. Каргалов «На границах Руси стоять крепко!» (Великая Русь и Дикое Поле. Противостояние XIII—XVIII веков), Москва, 1998 г.
А. А. Новосельский «Исследования по истории эпохи феодализма», Москва, 1994 г.
Широкорад А. Б. Тайны земли Русской. «Русь и Орда», Москва, 2004 г.
Каргалов В. В. Тайны земли Русской. «Русь и кочевники», Москва, 2004 г.
Костомаров Н. И. «Руина», Москва, 1995 г.
[litopys.org.ua/hrushrus/iur404.htm М. Грушевський. Історія України-Руси. Том IV. Розділ IV. Зміни в українських степах і на Чорноморю. Сформованнє Кримської орди й татарські пустошення]
[litopys.org.ua/psrl3235/lytov22.htm Волынская краткая летопись]
[litopys.org.ua/psrl3235/lytov02.htm Хроника Литовская и Жмойтская]

Ссылки

Карпов Г. Ф., [runivers.ru/lib/detail.php?ID=144300# Отношения Московского государства к Крыму и Турции в 1508—1517 годах на сайте «Руниверс»]
[www.interbron.ru/krym/war1.php Организация войска. Военные походы Крымского ханства.]
[www.belo-gorsk.com/content/GLAVA-10-MOSKOVSKOE-GOSUDARSTVO-UKRAINA-LITVA-POLSHA-I-KRYM-XVII-VEK?page=0%2C2 Московское государство, Украина, Литва, Польша и Крым VII век]

Отрывок, характеризующий Крымско-ногайские набеги на Русь

– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.

На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.

От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.

После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.

В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.

Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…

Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.

Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.

Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.

Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.

Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.

Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!

На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.

На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
– Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами умею не хуже другого, – сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы. Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.

Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на предложения атаковать.
– У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать сложных маневров, – сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
– Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь нечего делать! – отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
– Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял, что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
– Это он на мой счет забавляется, – тихо сказал Ермолов, толкнув коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно доложил:
– Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова Денисова; остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в штабе.
«Вот как у нас всегда делается, все навыворот!» – говорили после Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, – точно так же, как и говорят теперь, давая чувствовать, что кто то там глупый делает так, навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение – Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое – всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на направление сражения, и это направление никогда не может быть известно вперед и никогда не совпадает с направлением какой нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют на какое нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.

Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.

В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.

6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.

Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.

В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.

В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.

Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.

Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.

Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.
Так было (по истории) с древнейших времен и до настоящего времени. Все войны Наполеона служат подтверждением этого правила. По степени поражения австрийских войск – Австрия лишается своих прав, и увеличиваются права и силы Франции. Победа французов под Иеной и Ауерштетом уничтожает самостоятельное существование Пруссии.
Но вдруг в 1812 м году французами одержана победа под Москвой, Москва взята, и вслед за тем, без новых сражений, не Россия перестала существовать, а перестала существовать шестисоттысячная армия, потом наполеоновская Франция. Натянуть факты на правила истории, сказать, что поле сражения в Бородине осталось за русскими, что после Москвы были сражения, уничтожившие армию Наполеона, – невозможно.
После Бородинской победы французов не было ни одного не только генерального, но сколько нибудь значительного сражения, и французская армия перестала существовать. Что это значит? Ежели бы это был пример из истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда что не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Период кампании 1812 года от Бородинского сражения до изгнания французов доказал, что выигранное сражение не только не есть причина завоевания, но даже и не постоянный признак завоевания; доказал, что сила, решающая участь народов, лежит не в завоевателях, даже на в армиях и сражениях, а в чем то другом.
Французские историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что все в Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
Выигранное сражение не принесло обычных результатов, потому что мужики Карп и Влас, которые после выступления французов приехали в Москву с подводами грабить город и вообще не выказывали лично геройских чувств, и все бесчисленное количество таких мужиков не везли сена в Москву за хорошие деньги, которые им предлагали, а жгли его.

Представим себе двух людей, вышедших на поединок с шпагами по всем правилам фехтовального искусства: фехтование продолжалось довольно долгое время; вдруг один из противников, почувствовав себя раненым – поняв, что дело это не шутка, а касается его жизни, бросил свою шпагу и, взяв первую попавшуюся дубину, начал ворочать ею. Но представим себе, что противник, так разумно употребивший лучшее и простейшее средство для достижения цели, вместе с тем воодушевленный преданиями рыцарства, захотел бы скрыть сущность дела и настаивал бы на том, что он по всем правилам искусства победил на шпагах. Можно себе представить, какая путаница и неясность произошла бы от такого описания происшедшего поединка.
Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, были французы; его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, были русские; люди, старающиеся объяснить все по правилам фехтования, – историки, которые писали об этом событии.
Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн. Сожжение городов и деревень, отступление после сражений, удар Бородина и опять отступление, оставление и пожар Москвы, ловля мародеров, переимка транспортов, партизанская война – все это были отступления от правил.
Наполеон чувствовал это, и с самого того времени, когда он в правильной позе фехтовальщика остановился в Москве и вместо шпаги противника увидал поднятую над собой дубину, он не переставал жаловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как будто существовали какие то правила для того, чтобы убивать людей). Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что русским, высшим по положению людям казалось почему то стыдным драться дубиной, а хотелось по всем правилам стать в позицию en quarte или en tierce [четвертую, третью], сделать искусное выпадение в prime [первую] и т. д., – дубина народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие.
И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, а благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью.

Одним из самых осязательных и выгодных отступлений от так называемых правил войны есть действие разрозненных людей против людей, жмущихся в кучу. Такого рода действия всегда проявляются в войне, принимающей народный характер. Действия эти состоят в том, что, вместо того чтобы становиться толпой против толпы, люди расходятся врозь, нападают поодиночке и тотчас же бегут, когда на них нападают большими силами, а потом опять нападают, когда представляется случай. Это делали гверильясы в Испании; это делали горцы на Кавказе; это делали русские в 1812 м году.
Войну такого рода назвали партизанскою и полагали, что, назвав ее так, объяснили ее значение. Между тем такого рода война не только не подходит ни под какие правила, но прямо противоположна известному и признанному за непогрешимое тактическому правилу. Правило это говорит, что атакующий должен сосредоточивать свои войска с тем, чтобы в момент боя быть сильнее противника.
Партизанская война (всегда успешная, как показывает история) прямо противуположна этому правилу.
Противоречие это происходит оттого, что военная наука принимает силу войск тождественною с их числительностию. Военная наука говорит, что чем больше войска, тем больше силы. Les gros bataillons ont toujours raison. [Право всегда на стороне больших армий.]
Говоря это, военная наука подобна той механике, которая, основываясь на рассмотрении сил только по отношению к их массам, сказала бы, что силы равны или не равны между собою, потому что равны или не равны их массы.
Сила (количество движения) есть произведение из массы на скорость.
В военном деле сила войска есть также произведение из массы на что то такое, на какое то неизвестное х.
Военная наука, видя в истории бесчисленное количество примеров того, что масса войск не совпадает с силой, что малые отряды побеждают большие, смутно признает существование этого неизвестного множителя и старается отыскать его то в геометрическом построении, то в вооружении, то – самое обыкновенное – в гениальности полководцев. Но подстановление всех этих значений множителя не доставляет результатов, согласных с историческими фактами.
А между тем стоит только отрешиться от установившегося, в угоду героям, ложного взгляда на действительность распоряжений высших властей во время войны для того, чтобы отыскать этот неизвестный х.
Х этот есть дух войска, то есть большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки.
Дух войска – есть множитель на массу, дающий произведение силы. Определить и выразить значение духа войска, этого неизвестного множителя, есть задача науки.
Задача эта возможна только тогда, когда мы перестанем произвольно подставлять вместо значения всего неизвестного Х те условия, при которых проявляется сила, как то: распоряжения полководца, вооружение и т. д., принимая их за значение множителя, а признаем это неизвестное во всей его цельности, то есть как большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасности. Тогда только, выражая уравнениями известные исторические факты, из сравнения относительного значения этого неизвестного можно надеяться на определение самого неизвестного.
Десять человек, батальонов или дивизий, сражаясь с пятнадцатью человеками, батальонами или дивизиями, победили пятнадцать, то есть убили и забрали в плен всех без остатка и сами потеряли четыре; стало быть, уничтожились с одной стороны четыре, с другой стороны пятнадцать. Следовательно, четыре были равны пятнадцати, и, следовательно, 4а:=15у. Следовательно, ж: г/==15:4. Уравнение это не дает значения неизвестного, но оно дает отношение между двумя неизвестными. И из подведения под таковые уравнения исторических различно взятых единиц (сражений, кампаний, периодов войн) получатся ряды чисел, в которых должны существовать и могут быть открыты законы.
Тактическое правило о том, что надо действовать массами при наступлении и разрозненно при отступлении, бессознательно подтверждает только ту истину, что сила войска зависит от его духа. Для того чтобы вести людей под ядра, нужно больше дисциплины, достигаемой только движением в массах, чем для того, чтобы отбиваться от нападающих. Но правило это, при котором упускается из вида дух войска, беспрестанно оказывается неверным и в особенности поразительно противоречит действительности там, где является сильный подъем или упадок духа войска, – во всех народных войнах.
Французы, отступая в 1812 м году, хотя и должны бы защищаться отдельно, по тактике, жмутся в кучу, потому что дух войска упал так, что только масса сдерживает войско вместе. Русские, напротив, по тактике должны бы были нападать массой, на деле же раздробляются, потому что дух поднят так, что отдельные лица бьют без приказания французов и не нуждаются в принуждении для того, чтобы подвергать себя трудам и опасностям.

Так называемая партизанская война началась со вступления неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально принята нашим правительством, уже тысячи людей неприятельской армии – отсталые мародеры, фуражиры – были истреблены казаками и мужиками, побивавшими этих людей так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение той страшной дубины, которая, не спрашивая правил военного искусства, уничтожала французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны.
24 го августа был учрежден первый партизанский отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали учреждаться другие. Чем дальше подвигалась кампания, тем более увеличивалось число этих отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям. Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами собою сыпались с иссохшего дерева – французского войска, и иногда трясли это дерево. В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому не известные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов.
Последние числа октября было время самого разгара партизанской войны. Тот первый период этой войны, во время которого партизаны, сами удивляясь своей дерзости, боялись всякую минуту быть пойманными и окруженными французами и, не расседлывая и почти не слезая с лошадей, прятались по лесам, ожидая всякую минуту погони, – уже прошел. Теперь уже война эта определилась, всем стало ясно, что можно было предпринять с французами и чего нельзя было предпринимать. Теперь уже только те начальники отрядов, которые с штабами, по правилам ходили вдали от французов, считали еще многое невозможным. Мелкие же партизаны, давно уже начавшие свое дело и близко высматривавшие французов, считали возможным то, о чем не смели и думать начальники больших отрядов. Казаки же и мужики, лазившие между французами, считали, что теперь уже все было возможно.
22 го октября Денисов, бывший одним из партизанов, находился с своей партией в самом разгаре партизанской страсти. С утра он с своей партией был на ходу. Он целый день по лесам, примыкавшим к большой дороге, следил за большим французским транспортом кавалерийских вещей и русских пленных, отделившимся от других войск и под сильным прикрытием, как это было известно от лазутчиков и пленных, направлявшимся к Смоленску. Про этот транспорт было известно не только Денисову и Долохову (тоже партизану с небольшой партией), ходившему близко от Денисова, но и начальникам больших отрядов с штабами: все знали про этот транспорт и, как говорил Денисов, точили на него зубы. Двое из этих больших отрядных начальников – один поляк, другой немец – почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться каждый к своему отряду, с тем чтобы напасть на транспорт.
– Нет, бг'ат, я сам с усам, – сказал Денисов, прочтя эти бумаги, и написал немцу, что, несмотря на душевное желание, которое он имел служить под начальством столь доблестного и знаменитого генерала, он должен лишить себя этого счастья, потому что уже поступил под начальство генерала поляка. Генералу же поляку он написал то же самое, уведомляя его, что он уже поступил под начальство немца.
Распорядившись таким образом, Денисов намеревался, без донесения о том высшим начальникам, вместе с Долоховым атаковать и взять этот транспорт своими небольшими силами. Транспорт шел 22 октября от деревни Микулиной к деревне Шамшевой. С левой стороны дороги от Микулина к Шамшеву шли большие леса, местами подходившие к самой дороге, местами отдалявшиеся от дороги на версту и больше. По этим то лесам целый день, то углубляясь в середину их, то выезжая на опушку, ехал с партией Денисов, не выпуская из виду двигавшихся французов. С утра, недалеко от Микулина, там, где лес близко подходил к дороге, казаки из партии Денисова захватили две ставшие в грязи французские фуры с кавалерийскими седлами и увезли их в лес. С тех пор и до самого вечера партия, не нападая, следила за движением французов. Надо было, не испугав их, дать спокойно дойти до Шамшева и тогда, соединившись с Долоховым, который должен был к вечеру приехать на совещание к караулке в лесу (в версте от Шамшева), на рассвете пасть с двух сторон как снег на голову и побить и забрать всех разом.
Позади, в двух верстах от Микулина, там, где лес подходил к самой дороге, было оставлено шесть казаков, которые должны были донести сейчас же, как только покажутся новые колонны французов.
Впереди Шамшева точно так же Долохов должен был исследовать дорогу, чтобы знать, на каком расстоянии есть еще другие французские войска. При транспорте предполагалось тысяча пятьсот человек. У Денисова было двести человек, у Долохова могло быть столько же. Но превосходство числа не останавливало Денисова. Одно только, что еще нужно было знать ему, это то, какие именно были эти войска; и для этой цели Денисову нужно было взять языка (то есть человека из неприятельской колонны). В утреннее нападение на фуры дело сделалось с такою поспешностью, что бывших при фурах французов всех перебили и захватили живым только мальчишку барабанщика, который был отсталый и ничего не мог сказать положительно о том, какие были войска в колонне.
Нападать другой раз Денисов считал опасным, чтобы не встревожить всю колонну, и потому он послал вперед в Шамшево бывшего при его партии мужика Тихона Щербатого – захватить, ежели можно, хоть одного из бывших там французских передовых квартиргеров.

Был осенний, теплый, дождливый день. Небо и горизонт были одного и того же цвета мутной воды. То падал как будто туман, то вдруг припускал косой, крупный дождь.
На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов. Он, так же как и его лошадь, косившая голову и поджимавшая уши, морщился от косого дождя и озабоченно присматривался вперед. Исхудавшее и обросшее густой, короткой, черной бородой лицо его казалось сердито.
Рядом с Денисовым, также в бурке и папахе, на сытом, крупном донце ехал казачий эсаул – сотрудник Денисова.
Эсаул Ловайский – третий, также в бурке и папахе, был длинный, плоский, как доска, белолицый, белокурый человек, с узкими светлыми глазками и спокойно самодовольным выражением и в лице и в посадке. Хотя и нельзя было сказать, в чем состояла особенность лошади и седока, но при первом взгляде на эсаула и Денисова видно было, что Денисову и мокро и неловко, – что Денисов человек, который сел на лошадь; тогда как, глядя на эсаула, видно было, что ему так же удобно и покойно, как и всегда, и что он не человек, который сел на лошадь, а человек вместе с лошадью одно, увеличенное двойною силою, существо.
Немного впереди их шел насквозь промокший мужичок проводник, в сером кафтане и белом колпаке.
Немного сзади, на худой, тонкой киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой офицер в синей французской шинели.
Рядом с ним ехал гусар, везя за собой на крупе лошади мальчика в французском оборванном мундире и синем колпаке. Мальчик держался красными от холода руками за гусара, пошевеливал, стараясь согреть их, свои босые ноги, и, подняв брови, удивленно оглядывался вокруг себя. Это был взятый утром французский барабанщик.
Сзади, по три, по четыре, по узкой, раскиснувшей и изъезженной лесной дороге, тянулись гусары, потом казаки, кто в бурке, кто во французской шинели, кто в попоне, накинутой на голову. Лошади, и рыжие и гнедые, все казались вороными от струившегося с них дождя. Шеи лошадей казались странно тонкими от смокшихся грив. От лошадей поднимался пар. И одежды, и седла, и поводья – все было мокро, склизко и раскисло, так же как и земля, и опавшие листья, которыми была уложена дорога. Люди сидели нахохлившись, стараясь не шевелиться, чтобы отогревать ту воду, которая пролилась до тела, и не пропускать новую холодную, подтекавшую под сиденья, колени и за шеи. В середине вытянувшихся казаков две фуры на французских и подпряженных в седлах казачьих лошадях громыхали по пням и сучьям и бурчали по наполненным водою колеям дороги.
Лошадь Денисова, обходя лужу, которая была на дороге, потянулась в сторону и толканула его коленкой о дерево.
– Э, чег'т! – злобно вскрикнул Денисов и, оскаливая зубы, плетью раза три ударил лошадь, забрызгав себя и товарищей грязью. Денисов был не в духе: и от дождя и от голода (с утра никто ничего не ел), и главное оттого, что от Долохова до сих пор не было известий и посланный взять языка не возвращался.
«Едва ли выйдет другой такой случай, как нынче, напасть на транспорт. Одному нападать слишком рискованно, а отложить до другого дня – из под носа захватит добычу кто нибудь из больших партизанов», – думал Денисов, беспрестанно взглядывая вперед, думая увидать ожидаемого посланного от Долохова.
Выехав на просеку, по которой видно было далеко направо, Денисов остановился.
– Едет кто то, – сказал он.
Эсаул посмотрел по направлению, указываемому Денисовым.
– Едут двое – офицер и казак. Только не предположительно, чтобы был сам подполковник, – сказал эсаул, любивший употреблять неизвестные казакам слова.
Ехавшие, спустившись под гору, скрылись из вида и через несколько минут опять показались. Впереди усталым галопом, погоняя нагайкой, ехал офицер – растрепанный, насквозь промокший и с взбившимися выше колен панталонами. За ним, стоя на стременах, рысил казак. Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.
– От генерала, – сказал офицер, – извините, что не совсем сухо…
Денисов, нахмурившись, взял конверт и стал распечатывать.
– Вот говорили всё, что опасно, опасно, – сказал офицер, обращаясь к эсаулу, в то время как Денисов читал поданный ему конверт. – Впрочем, мы с Комаровым, – он указал на казака, – приготовились. У нас по два писто… А это что ж? – спросил он, увидав французского барабанщика, – пленный? Вы уже в сраженье были? Можно с ним поговорить?
– Ростов! Петя! – крикнул в это время Денисов, пробежав поданный ему конверт. – Да как же ты не сказал, кто ты? – И Денисов с улыбкой, обернувшись, протянул руку офицеру.
Офицер этот был Петя Ростов.
Во всю дорогу Петя приготавливался к тому, как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым. Но как только Денисов улыбнулся ему, Петя тотчас же просиял, покраснел от радости и, забыв приготовленную официальность, начал рассказывать о том, как он проехал мимо французов, и как он рад, что ему дано такое поручение, и что он был уже в сражении под Вязьмой, и что там отличился один гусар.
– Ну, я г'ад тебя видеть, – перебил его Денисов, и лицо его приняло опять озабоченное выражение.
– Михаил Феоклитыч, – обратился он к эсаулу, – ведь это опять от немца. Он пг'и нем состоит. – И Денисов рассказал эсаулу, что содержание бумаги, привезенной сейчас, состояло в повторенном требовании от генерала немца присоединиться для нападения на транспорт. – Ежели мы его завтг'а не возьмем, они у нас из под носа выг'вут, – заключил он.
В то время как Денисов говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, так, чтобы никто этого не заметил, под шинелью поправлял взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
– Будет какое нибудь приказание от вашего высокоблагородия? – сказал он Денисову, приставляя руку к козырьку и опять возвращаясь к игре в адъютанта и генерала, к которой он приготовился, – или должен я оставаться при вашем высокоблагородии?
– Приказания?.. – задумчиво сказал Денисов. – Да ты можешь ли остаться до завтрашнего дня?
– Ах, пожалуйста… Можно мне при вас остаться? – вскрикнул Петя.
– Да как тебе именно велено от генег'ала – сейчас вег'нуться? – спросил Денисов. Петя покраснел.
– Да он ничего не велел. Я думаю, можно? – сказал он вопросительно.
– Ну, ладно, – сказал Денисов. И, обратившись к своим подчиненным, он сделал распоряжения о том, чтоб партия шла к назначенному у караулки в лесу месту отдыха и чтобы офицер на киргизской лошади (офицер этот исполнял должность адъютанта) ехал отыскивать Долохова, узнать, где он и придет ли он вечером. Сам же Денисов с эсаулом и Петей намеревался подъехать к опушке леса, выходившей к Шамшеву, с тем, чтобы взглянуть на то место расположения французов, на которое должно было быть направлено завтрашнее нападение.
– Ну, бог'ода, – обратился он к мужику проводнику, – веди к Шамшеву.
Денисов, Петя и эсаул, сопутствуемые несколькими казаками и гусаром, который вез пленного, поехали влево через овраг, к опушке леса.

Дождик прошел, только падал туман и капли воды с веток деревьев. Денисов, эсаул и Петя молча ехали за мужиком в колпаке, который, легко и беззвучно ступая своими вывернутыми в лаптях ногами по кореньям и мокрым листьям, вел их к опушке леса.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого дуба, еще не скинувшего листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.
Денисов и Петя подъехали к нему. С того места, на котором остановился мужик, были видны французы. Сейчас за лесом шло вниз полубугром яровое поле. Вправо, через крутой овраг, виднелась небольшая деревушка и барский домик с разваленными крышами. В этой деревушке и в барском доме, и по всему бугру, в саду, у колодцев и пруда, и по всей дороге в гору от моста к деревне, не более как в двухстах саженях расстояния, виднелись в колеблющемся тумане толпы народа. Слышны были явственно их нерусские крики на выдиравшихся в гору лошадей в повозках и призывы друг другу.
– Пленного дайте сюда, – негромко сказал Денисоп, не спуская глаз с французов.
Казак слез с лошади, снял мальчика и вместе с ним подошел к Денисову. Денисов, указывая на французов, спрашивал, какие и какие это были войска. Мальчик, засунув свои озябшие руки в карманы и подняв брови, испуганно смотрел на Денисова и, несмотря на видимое желание сказать все, что он знал, путался в своих ответах и только подтверждал то, что спрашивал Денисов. Денисов, нахмурившись, отвернулся от него и обратился к эсаулу, сообщая ему свои соображения.
Петя, быстрыми движениями поворачивая голову, оглядывался то на барабанщика, то на Денисова, то на эсаула, то на французов в деревне и на дороге, стараясь не пропустить чего нибудь важного.
– Пг'идет, не пг'идет Долохов, надо бг'ать!.. А? – сказал Денисов, весело блеснув глазами.
– Место удобное, – сказал эсаул.
– Пехоту низом пошлем – болотами, – продолжал Денисов, – они подлезут к саду; вы заедете с казаками оттуда, – Денисов указал на лес за деревней, – а я отсюда, с своими гусаг'ами. И по выстг'елу…
– Лощиной нельзя будет – трясина, – сказал эсаул. – Коней увязишь, надо объезжать полевее…
В то время как они вполголоса говорили таким образом, внизу, в лощине от пруда, щелкнул один выстрел, забелелся дымок, другой и послышался дружный, как будто веселый крик сотен голосов французов, бывших на полугоре. В первую минуту и Денисов и эсаул подались назад. Они были так близко, что им показалось, что они были причиной этих выстрелов и криков. Но выстрелы и крики не относились к ним. Низом, по болотам, бежал человек в чем то красном. Очевидно, по нем стреляли и на него кричали французы.
– Ведь это Тихон наш, – сказал эсаул.
– Он! он и есть!
– Эка шельма, – сказал Денисов.
– Уйдет! – щуря глаза, сказал эсаул.
Человек, которого они называли Тихоном, подбежав к речке, бултыхнулся в нее так, что брызги полетели, и, скрывшись на мгновенье, весь черный от воды, выбрался на четвереньках и побежал дальше. Французы, бежавшие за ним, остановились.
– Ну ловок, – сказал эсаул.
– Экая бестия! – с тем же выражением досады проговорил Денисов. – И что он делал до сих пор?
– Это кто? – спросил Петя.
– Это наш пластун. Я его посылал языка взять.
– Ах, да, – сказал Петя с первого слова Денисова, кивая головой, как будто он все понял, хотя он решительно не понял ни одного слова.
Тихон Щербатый был один из самых нужных людей в партии. Он был мужик из Покровского под Гжатью. Когда, при начале своих действий, Денисов пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают. Но когда Денисов объяснил им, что его цель бить французов, и когда он спросил, не забредали ли к ним французы, то староста сказал, что мародеры бывали точно, но что у них в деревне только один Тишка Щербатый занимался этими делами. Денисов велел позвать к себе Тихона и, похвалив его за его деятельность, сказал при старосте несколько слов о той верности царю и отечеству и ненависти к французам, которую должны блюсти сыны отечества.
– Мы французам худого не делаем, – сказал Тихон, видимо оробев при этих словах Денисова. – Мы только так, значит, по охоте баловались с ребятами. Миродеров точно десятка два побили, а то мы худого не делали… – На другой день, когда Денисов, совершенно забыв про этого мужика, вышел из Покровского, ему доложили, что Тихон пристал к партии и просился, чтобы его при ней оставили. Денисов велел оставить его.
Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.

Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.

Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.

[Fisher-1] Alan Fisher «Muscovy and the Black Sea Slave Trade», Canadian American Slavic Studies, 1972, Vol. 6, стр. 575—594. booksandjournals.brillonline.com/content/journals/10.1163/221023972x00039

[matsuki-2] «[www.econ.hit-u.ac.jp/~areastd/mediterranean/mw/pdf/18/10.pdf The Crimean Tatars and their Russian-Captive Slaves]» (PDF). Eizo Matsuki, Mediterranean Studies Group at Hitotsubashi University.

[.D0.A1.D0.BE.D0.BB.D0.BE.D0.B2.D1.8C.D1.91.D0.B2-3] ¹ ² С. М. Соловьев. [www.spsl.nsc.ru/history/solov/main/solv05p6.htm История России с древнейших времен].: крымским татарам выгоднее было брать подарки с обоих государств, Московского и Литовского, обещать свою помощь тому, кто больше даст, обещать, а на самом деле, взяв деньги с обоих, опустошать владения обоих, пользуясь их взаимною враждою. С этих пор сношения обоих государств, и Московского и Литовского, с крымцами принимают характер задаривания разбойников, которые не сдерживаются никаким договором, никакими клятвами.

[.D0.90.D0.BD.D0.B4.D1.80.D0.B5.D0.B5.D0.B2-4] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ⁶ ⁷ ⁸ ⁹ ¹⁰ ¹¹ ¹² ¹³ ¹⁴ ¹⁵ ¹⁶ ¹⁷ ¹⁸ ¹⁹ ²⁰ Александр Андреев. [acrimea.narod.ru/ История Крыма]. Москва, издательство Монолит-Евролинц-Традиция, 2002.

[5] Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. Издание 1998 года. Часть 7

[6] Антуан Грамон. [www.vostlit.info/Texts/rus9/Gramon/frametext.htm Из истории московского похода Яна Казимира]. Юрьев. Типогр. Маттисена. 1929

[.D0.91.D0.B5.D1.80.D0.B5.D0.B6.D0.BA.D0.BE.D0.B2-7] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ Бережков М. Н. Русские пленники и невольники в Крыму Издательство: Тип. А. Шульце. Одесса, 1888

[ReferenceA-8] ¹ ² ³ ⁴ ⁵ ИСТОРИЧЕСКАЯ ЛЕТОПИСЬ КУРСКОГО ДВОРЯНСТВА. Анатолий Алексеевич Танков. Том первый. Москва 1913.

[9] [rusarch.ru/zorin1.htm Зорин А. В. Степное порубежье]

[10] Бабулин И. Б. Князь Семен Пожарский и Конотопская битва, М., 2009. С. 17

[11] Баиов А. К. Русская армия в царствование императрицы Анны Иоанновны. Война России с Турцией в 1736-1739 гг. — СПб.: Электро-Типография Н. Я. Стойковой; Николаевская Академия Генерального штаба, 1906. — Т. 2. — С. 40.

[12] Нелипович С. Г. Союз двуглавых орлов. Русско-австрийский военный альянс второй четверти XVIII в.. — М.: Объединенная редакция МВД России, Квадрига, 2010. — С. 254. — ISBN 987-5-91791-045-1.

[13] [allfun.md/article/27448 Утраченные церкви Кишинёва]. allfun.md. Проверено 22 ноября 2015.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]