Крым, Соломон Самойлович

Соломон Самойлович Крым
Депутат Первой Думы, 1906 г.
Дата рождения:	25 июня 1867(1867-06-25)
Место рождения:	Феодосия
Дата смерти:	9 сентября 1936(1936-09-09) (69 лет)
Место смерти:	окр. Тулона, Франция
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Вероисповедание:	Караимизм
Партия:	Конституционно-демократическая партия
Род деятельности:	агроном, общественный деятель, депутат Государственной думы I и IV созывов от Таврической губернии, председатель Крымского земского правительства (15 ноября 1918 — апрель 1919)
Отец:	Самуил Авраамович Крым
Мать:	Аджикей Шаббетаевна Хаджи
Супруга:	Люси Клар
Дети:	Рюрик Крым (усыновлён)

Соломо́н Само́йлович Крым (25 июня 1867 (по другим данным 25 июля 1868), Феодосия — 9 сентября 1936, собственное имение «Крым» (Маронье Комб) под Тулоном) — премьер-министр Крымского краевого правительства в 1919 году, учёный-агроном и филантроп, инициатор создания Таврического университета.

Его отец, Самуил Авраамович Крым (1835—1898), выходец из старинной караимской семьи, известен как общественный деятель и педагог.

Общественно-политическая деятельность

С. Крым окончил школу Абен-Яшара Луцкого, Московский университет и Петровскую земледельческую и лесную академию, получив профессию учёного-агронома.

Возглавляя сельскохозяйственное общество в Крыму, он многое сделал для развития садоводства и виноградарства края. Он участвовал во многих благотворительных фондах, основывал стипендии, финансировал деятельность Карадагской научной станции, археологические раскопки на полуострове, издательскую деятельность.

С. Крым был членом Государственного Совета и Государственной Думы Российской империи первого и четвёртого созывов от Таврической губернии, возглавлял Таврическое губернское земство.

14 мая 1917 года назначен комиссаром Временного правительства по заведованию отделом Министерства земледелия по управлению национальными (национализированными) сельскохозяйственными предприятиями бывшего удельного ведомства. При Временном правительстве заведовал бывшим удельным ведомством в Крыму. В этом же, 1917 году, стал инициатором создания Таврической научной ассоциации. Один из инициаторов создания Таврического университета в Симферополе. Постоянный член, затем председатель попечительского совета Таврического университета. 15 ноября 1918 года избран совещанием земских и городских гласных премьер-министром (министром-председателем, председателем Совета министров) и министром земледелия Крымского краевого правительства. Занимал эти посты до 15 апреля 1919 года.

В апреле 1919 года эмигрировал на корабле французской эскадры из Севастополя.

Во Франции он окончил народную школу и высшую сельскохозяйственную школу в Монпелье, учился в лицеях в Тулузе и Бордо. Около 1922 года работал на русской зоологической станции в Виллафранже во Франции. Участвовал в издании «Русского альманаха» в Париже. Со дня основания, 29.05.1922, член правления Крымского землячества в Париже. Летом 1923 года работал управляющим в поместье Беспаловых «Домэн Больё» у городка Солье-Пон в 15 километрах от Тулона. В 1923 году присутствовал на заседании парижской группы Партии народной свободы. 16 декабря 1923 года основал в Париже Караимское общество во Франции, был его председателем до отъезда из Парижа, затем — его почётный председатель. С октября 1926 года председатель Союза (Общества) русских агрономов в Париже, читал лекции в этой организации. Жил также в Ла-Фавьер; Жиронде. Совершил поездку в Палестину для изучения сельского хозяйства и в Англию в качестве эксперта. В 1929 году читал лекции на Русских сельскохозяйственных курсах во Франции. В 1931 году участвовал в работе съезда русских испольщиков и арендаторов юго-запада Франции. По болезни покинул Париж и последние два года жизни жил в собственном имении под Тулоном (Маронье Комб), которое назвал «Крым». За заслуги по садоводству на юге Франции получил звание «шевалье дю мериж агриколь». Писатель, автор книги «Крымские легенды» (Париж, 1925), с посвящением Фене Самойловне Эттингер. Активный член русской масонской ложи Северная Звезда в Париже союза Великого Востока Франции.

Похоронен в собственном имении. В Феодосии на караимском кладбище ещё при его жизни был установлен кенотаф над предполагаемой могилой (ныне находится на территории бывшей дачи И. В. Стамболи). В 1993 году одна из улиц Симферополя названа его именем.

Создание Таврического университета

Создание университета в Крыму Соломон Крым считал главным делом своей жизни. В августе 1916 года, разработанный им законопроект об открытии университета, поддержали и подписали около 30 членов Государственного Совета: князь Е. Н. Трубецкой, граф А. Н. Толстой, академики В. И. Вернадский и С. Ф. Ольденбург и др. В июле 1918 года С. С. Крым Губернским земством был избран председателем и постоянным членом Попечительского совета университета. Торжественное открытие университета состоялось 14 октября 1918 года в Дворянском театре Симферополя.

Даже эмигрировав, С. С. Крым поддерживал университет и другие научные учреждения Крыма.

Интересные факты

• Будучи соседом всемирно известного художника-мариниста Айвазовского, Соломон Крым помог ему составить завещание, благодаря которому картинная галерея И. Айвазовского стала исключительной собственностью города Феодосии.
• Как агроном и ученый, Соломон Крым занимался преимущественно теорией виноградарства. В частности, его перу принадлежат две работы по вопросами сохранения винограда. Первая из них, «Виноградарство в Феодосийском уезде», опубликована в 1893 году, а вторая, «Новый способ сохранения винограда и его физиологические основы», в 1907 году.
• Летом 1923 года Соломон Самуилович пригласил в Солье-Пон сына своего погибшего друга В. Д. Набокова, молодого русского поэта Владимира Сирина. (Набоков был министром юстиции в Крымском земском правительстве, которое возглавлял С. С. Крым). Зима 1922—1923 года была для Набокова-младшего тяжелой — За год до этого, в марте 1922, ультра-правый террорист убил отца, в январе 1923 была расторгнута помолвка Набокова с его невестой, Светланой Зиверт, так что приглашение от С. С. Крыма было весьма кстати. Набоков провёл в Солье-Поне около трёх месяцев, он выехал из Берлина 10 мая и вернулся туда 19 августа. Владимир был занят сбором черешни, абрикосов, персиков, прополкой кукурузы, обрезкой плодовых деревьев, поливом сада. Уже с середины июня он начал писать, для того, чтобы Набоков мог работать по ночам, Крым подыскал ему отдельную комнату. Основные произведения этого периода - стихотворная драма "Дедушка" (жертва, избежавшая казни, вновь встречает своего палача) и пьеса в стихах "Полюс" (прообраз главного героя капитан Роберт Скотт), в ней впервые в творчестве Набокова возникает тема бремени смелости, нашедшая дальнейшее развитие в романе В. В. Набокова "Подвиг", в котором главный герой, подобно автору, работает на ферме на юге Франции (глава XL).

Семья

Генеалогия рода Крыма была опубликована в 1928 г. в Париже.

В 1900-е Соломон Крым некоторое время жил в гражданском браке с караимкой Верой Исааковной Эгиз (1871—1950; впоследствии — известным врачом-окулистом, в 1897 году окончившей медицинский факультет в Берне, Швейцария). Но после того, как она официально вышла замуж за караимского гахана С. Шапшала, С. Крым в 1919 году женился на француженке из Феодосии Люси Клар, с ней навсегда уехал из Крыма. Детей С. Крым не имел. Им был усыновлён Рюрик Крым (? — 1982, Нью-Йорк), позднее работавший переводчиком в ООН и имевший двоих детей, проживавших в США.

Литература

• Известия Таврического Университета. Кн.1 -Симф., 1919.-70 с.
• Очерки истории Симферопольского государственного университета (1918—1939). Под общ. редакцией проф. В. Г. Сидякина. — Симф.: Таврида, 1993.-414 с.
• Российское зарубежье во Франции, 1919—2000: Биографический словарь: В 3 т. Москва, 2008. Т. 1. С. 765—766.
• Кизилов М. Б. Караим Соломон Крым: жизнь и судьба // Историческое наследие Крыма. — №10. — Симферополь, 2005. — С. 86—96.
• Оболенский В. А. Моя жизнь, мои воспоминания. — Париж, 1988. — 260 с.
• Сорокин Р. А. [www.nbuv.gov.ua/portal/natural/uztnu/zapiski/2007/law/uch_20_2l/40_sorokin.pdf ЗАКОНОПРОЕКТ С. С. КРЫМА О СОЗДАНИИ ТАВРИЧЕСКОГО УНИВЕРСИТЕТА] // Ученые записки Таврического национального университета им. В. И. Вернадского. Серия «Юридические науки». Том 20 (59), № 2. 2007 г. С. 262—268.

Отрывок, характеризующий Крым, Соломон Самойлович

– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.