Ксантиппа

Ксантиппа

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Ксантиппа (др.-греч. Ξανθίππη) — жена греческого философа Сократа, известная своим плохим характером. Её имя стало нарицательным для сварливых и дурных жён.

Сведения о биографии Сократа и Ксантиппы

Сократ, как все греки, женился, чтобы основать очаг, создать семью и увековечить себя потомством. Мы не знаем, в каком возрасте выполнил он этот гражданский долг, но по-видимому он не сильно торопился и произошло это, когда философу было уже за 40, в 20-е годы, уже после окончания первого периода Пелопоннесской войны под названием «Архидамова война». Первая его жена звалась Ксантиппа. От неё он имел троих сыновей: Лампрокла, Софрониска и Менексена.

В Греции существовал обычай называть первенца в честь более известного деда. Отца Сократа звали Софрониск (в честь него назван второй сын Сократа), что позволяет предположить, что Лампрокл был назван в честь отца Ксантиппы, и положение её семьи в афинском обществе было более прочное и выдающееся, чем семьи Сократа. На хорошее происхождение Ксантиппы указывает и её имя, восходящее к греческим корням ξανθός «xanthos» (золотисто-жёлтый светловолосый, рыжий) и ἵππος «hippos» (конь). Корень ἵππος часто встречается в греческих именах и зачастую указывает на аристократическое происхождение. У Ксантиппы и Сократа должна была быть большая разница в возрасте (около 40 лет). По свидетельству Платона, на момент казни Сократа старший его сын, Лампрокл, был подростком, а двое младших — малолетками. Самому же Сократу тогда должно было быть около 70 лет.

На вопрос был ли Сократ женат два раза или один, есть разные точки зрения. Платон и Ксенофонт упоминают лишь о Ксантиппе. Она же, согласно Платону, навещала в тюрьме своего мужа с ребенком на руках и оплакивала его смерть. Вопрос о статусе предполагаемой второй жены — Мирто — остаётся открытым. Упоминание о ней встречается у Диогена Лаэртского (который считает, что она была первой женой, а Ксантиппа второй) и Плутарха. В качестве оправдания факта предполагаемого двоеженства рассказывается, что Пелопоннесская война и страшная чума опустошили Афины, и афиняне, чтобы пополнить население опустелого своего города и поскорее справиться с разорением, издали декрет, которым каждому гражданину разрешалось иметь двух жён, причём дети второй жены должны были считаться такими же законными, как и дети первого брака. Желая всегда служить наибольшему благу государства и подавать добрый пример, Сократ подчинился этому исключительному и необходимому закону и заключил второй брак с одной вдовой, впавшей в бедность. Действительно ли такое решение было принято, или оно является последующей выдумкой — неизвестно. По версии Плутарха, Сократ, хотя и был женат на Ксантиппе, оказывал материальную помощь одной обедневшей вдове — из чего однако же не следует, что они состояли в браке.

Сварливость Ксантиппы

Имя Ксантиппы вошло в историю как нарицательное для дурной и сварливой жены. Действительно ли она была таковой, неизвестно. О дурном нраве Ксантиппы и раздорах между супругами у Платона ничего не сказано. В «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонта (Книга 2, глава 2), где описывается разговор Сократа со своим сыном Лампроклом есть следующие строки:

В ответ на это молодой человек сказал: — Хоть она и сделала всё это и другое, во много раз большее, но, право, никто не мог бы вынести её тяжёлого нрава. Тогда Сократ сказал: — Что же, по-твоему, труднее выносить — лютость зверя или матери? — Я думаю, — отвечал тот, — матери, по крайней мере такой. — Так разве она когда причинила тебе какую-нибудь боль — укусила тебя или лягнула, вроде того, как это многим случается испытывать от животных? — Нет, но, клянусь Зевсом, она говорит такие вещи, что готов всю жизнь отдать, только бы этого не слышать. — Ксенофонт, «Воспоминания о Сократе» Книга 2, глава 2

Миф об особой сварливости Ксантиппы восходит, по-видимому, к сочинению Ксенофонта «Пир», где Ксантиппа используется как философский антипод и полная противоположность мудрого Сократа. Не случайно, что после появления «Пира» в философских школах Греции утвердилась новая тема для риторических упражнений — сравнительные характеристики Сократа и Ксантиппы. В ходе этих упражнений ученики должны были придумывать диалоги между ними, что окончательно исказило образ реальной жены Сократа, которая с этой «философической», умозрительной Ксантиппой не имела ничего общего.

Истории про Сократа и Ксантиппу

"Ксантиппа прославилась своим дурным нравом. И, действительно, она обладала таким сварливым характером, такою неистовою и грубою природою, что никто другой кроме Сократа с его неизменной вежливостью не вынес бы всех её оскорблений.

Тут Антисфен сказал: — Если таково твоё мнение, Сократ, то как же ты не воспитываешь Ксантиппу, а живёшь с женщиной, сварливее которой ни одной нет на свете, да, думаю, не было и не будет? — Потому что, — отвечал Сократ, — и люди, желающие стать хорошими наездниками, как я вижу, берут себе лошадей не самых смирных, а горячих: они думают, что если сумеют укрощать таких, то легко справятся со всеми. Вот и я, желая быть в общении с людьми, взял её себе в том убеждении, что если буду переносить её, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми. — Ксенофонт, «Пир» Глава 2

• Говорят, что однажды, не довольствуясь всеми теми оскорблениями, в которых она изливала досаду на Сократа, Ксантиппа в ярости вылила ему на голову ведро помоев.

 — После такой бури, — только и сказал на это мудрец, — можно было ожидать, что гроза не пройдет без дождя!

• Для этой бранливой женщины все могло служить поводом к проявлению её нрава. Принимал ли Сократ подарок или отказывался от него, жена неизменно ополчалась на него за это. Однажды, когда Ксантиппа бранилась на него за то, что муж хотел вернуть Алкивиаду довольно ценный, только что полученный подарок, мудрец притворно раззадорил жадность своей супруги, говоря:

 — Ну, Ксантиппа, поверь мне, вернем этот подарок! Не думаешь ли ты, что, постоянно принимая дары, мы надоедаем тем, кто их нам преподносит? Мудрый отказ может только возбудить бо́льшую щедрость. Откажись сегодня от этого подарка. А, когда мы будем действительно нуждаться, тогда нам легче будет получить то, что нам нужно будет просить.

• Другой раз, вероятно, ревнуя мужа к Алкивиаду, Ксантиппа швырнула на пол и с криками бешенства стала топтать ногами чудесный пирог, присланный этим другом Сократу. Муж, смеясь, смотрел на неё и только сказал:

 — Хорошо, Ксантиппа, что ты попираешь ногами собственное обжорство. Ведь ты не съешь отсюда ни кусочка!

• Немного спустя, Алкивиад доказывал Сократу, что, обращаясь так благодушно с женой и не возмущаясь на её выходки, он только поощряет этим её крикливое нетерпение.

 — Я приучил себя ко всему этому шуму, — отвечал мудрец, — как привыкают люди к скрипу блоков. Впрочем, ты дурно говоришь про мою жену, а сам разве не выносишь криков своих гусей и разве сердишься, что они оглушают тебя?

 — Но ведь гуси приносят мне выгоды, — отвечал Алкивиад, — несут яйца и высиживают гусят.

 — А жена моя, — возразил Сократ, — разве не дает мне детей?

• Другой раз Алкивиад был вне себя от того, что Ксантиппа день и ночь утомляла его любимого учителя постоянством своего злого расположения духа.

 — Почему, — спросил он, — не прогонишь ты эту женщину?

 — Потому что, — сказал Сократ, — имея её, я упражняюсь в терпении и кротости, с которыми я потом выношу дерзости и оскорбления от других. Добрый муж должен исправлять недостатки жены или претерпевать их. Если он их исправит, он создаст себе приятную подругу. Если же он их претерпевает, он работает над усовершенствованием самого себя.

• Алкивиад был однако не один, кто упрекал мудреца за крайнюю его супружескую кротость. Однажды, действительно, Ксантиппа, встретив мужа среди людного рынка, где он ходил без дела и спорил с кем-то, осыпала его бранью, называя болтуном, сорвала и разрезала его плащ. Друзья мудреца, свидетели этого оскорбления, осуждали его за кротость и советовали побить дерзкую, чтобы привести её в разум и внушить ей уважение к себе.

 — Друзья мои, что за советы подаете вы мне! Вы хотите, чтобы весь город стал свидетелем наших ссор, чтобы я при всех вступил в рукопашную с женой, а вы, присутствуя как на петушином бою, подзадоривали бы то её, то меня: «А ну-ка, Сократ! — Ну-ка ты, Ксантиппа!» Поверьте мне, терпение никогда не смешно. Я для себя извлекаю пользу от злых женщин, как всадник от лошадей с норовом. Если я сумею ужиться с Ксантиппой, мне легче будет ладить со всякого рода характерами.

Впрочем, в оправдание Ксантиппы, надо вспомнить и то, что этой женщине очень трудно было понять те цели, которые странный её супруг преследовал в жизни. Он был, действительно, великий мудрец, но внешнее его поведение могло казаться сплошным сумасбродством. По нескольку дней не возвращался он домой, а когда возвращался после целого дня бесконечных разглагольствований, которые вел, переходя из лавки в лавку, он никогда сразу не переступал порог своего жилья и до поздней ночи прогуливался взад и вперед перед своей дверью. После занятий гимнастикою он приходил потный, томимый жаждой и черпал себе ведро воды. Но, для упражнения себя в терпении и для подчинения чувственных инстинктов голосу рассудка, он воздерживался от питья, медленно выливал содержимое ведра, черпал другое и только тогда утолял жажду.

И эта воздержность Сократа была так велика, что ему требовалось очень немного для существования и он никогда почти ничего не желал, а считал рабами тех, кто, как ему казалось, жили для того, чтобы есть. Поэтому он требовал умеренности в своем столе.

• Рассказывают, что однажды мудрец пригласил к себе на ужин нескольких знатных людей. Ксантиппа устыдилась и стала ворчать, что муж её собирался поставить гостям слишком скромное угощение.

 — Не волнуйся, — заметил ей Сократ. — Если наши гости умеренны и скромны, они удовлетворятся тем, что им будет предложено. Если же они прожорливы, их жадность изощрит бойкость нашей беседы.

• Другой раз Сократ привел к себе в гости юного и прекрасного Эфидема. Ксантиппа не была об этом предупреждена. Она подняла большой шум, стала жаловаться на бесцеремонность чудака-мужа и принялась, брюзжа, готовить обед. Потом, все более и более досадуя на ясную невозмутимость мудреца, она так рассердилась, что ухватилась за стол и опрокинула его. В смущении Эфидем поднялся и хотел уйти. Но Сократ, обращая в смех это непредвиденное недоразумение, удержал его.

 — Останься, Эфидем, — сказал он, — разве ты не помнишь, как намедни, когда мы ужинали у тебя, курица случайно вскочила на стол и уронила приборы, которые ты только что поставил? Разве я тогда смутился и собрался уходить от тебя?

• Тем не менее мудрец как-то обнаружил некоторую горесть по поводу семейного своего положения; когда один из друзей спросил его, что лучше, жениться или не жениться, Сократ ответил:

 — И в том и в другом случае будешь раскаиваться.

Несмотря на отвратительный характер супруги, Сократ оставался всегда ей верен, все переносил от неё и никогда не приходил в отчаяние. Он вообще, как древние греки, был убежден, что своим достоинством женщина обязана не столько лично себе, сколько своему семейному очагу, но он признавал все же, что женщина, развивая умственные свои способности и с усердием выполняя семейные обязанности, содействует тем самым совершенствованию своей эстетической и нравственной природы; а пуская в дело тот разум, которым она наделена наравне с мужчиной, она приобретает и личные заслуги, способные возвысить как её душу, так и репутацию той семьи, которую она растит.

Ксантиппа хотя мало извлекла для себя пользы от ясной мудрости своего знаменитого супруга, но тоже всегда была ему верна и поддержала его в последние минуты его жизни. И если Сократ много страдал от её нрава, то качества её, как матери, часто вызывали похвалы нежного и любящего отца, каким был этот мудрец, умевший с такою простотою принимать участие в играх своих детей.

В честь Ксантиппы назван астероид (156) Ксантиппа, открытый в 1875 году.

Ссылки

• [newwoman.ru/thwoman9.html Ксантиппа, жена Сократа]
• [www.bibliotekar.ru/encSlov/10/179.htm В словаре — Ксантиппа]
• [www.rus-lib.com/book/150002/all Й. Томан, М. Томанова — Сократ]

Отрывок, характеризующий Ксантиппа

Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.