Кубок СССР по футболу 1936
Поделись знанием:
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.
Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.
Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
Первый розыгрыш Кубка СССР состоялся в июле-августе 1936 года. Обладателем Кубка стал московский «Локомотив». Участвовало 94 команды — 28 команд мастеров и 66 команд коллективов физкультуры.
Содержание
1/64 финала
| 18 июля 1936 |
|
Судья: А.Богуславчик (Одесса) |
||||||
| Арсенал: Андрухович, Васильев, Шпатенко, Тищенко, Гиро, Малютин, Толстиков, Ищенко, Дубовик, Баранов, Иванов Красное знамя: Максимов, И.Горячев (Куликов), Никульцев, Тарасов, Рытов, Сапожников, Соловьёв, М.Горячев, Карпов, Кулаков, Быков |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2100 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: Л.Иоселевич (Харьков) |
|||
| Большевик: Литвак, Поддубный, Мартыненко, Нехота, Хохлов, Костюк, Соколов, Гаупт, Мельник, Ткаченко, Корницкий | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1930 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: А.Фиш (Минск) |
|||
| Беревестник: Архипенко, Иванов, Лебедев, Хазанович, Финих, Степанов, Давиденков, Кононов, Виноградов, Коробейников, Ларичев Динамо: Соколов, Мышляев, Фурсов, Пругер, Качалин, Чернышев, Новиков, Белоусов, Курапов, Севостьянов, Морозов |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1500 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: А.Карасевич (Киев) |
|||
| Буревестник: Фepyзo, Базовой, Панин, Милов, Горбунов, Шкуров, Протасов, Фомин, Щербатенко, Васин, Несмеха Инфизкульт: Федорченко, Плонский, Тучков, Келлер, Апухтин, Меляхов, Кустылкин, Цапко, Назаров, Забываев, Антоневич (Цирик) |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1900 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: М.Дмитриев (Москва) |
||||||
| Дзержинец: Мелихов, Фомин, Кошлаков, Зубаков, Кононов, Жмуркин, Иванюшин, Хомяков, Шилин, Шацкий, Семенов (Лошкарев) Локомотив: Пастухов, Тучков, Пиков, Елкин, Стародубцев, Федосеев, Ерофеев, Алексеев, Анисимов, Свиридов, Ершов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1600 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: А.Романов (Киев) |
||||||
| Динамо: Бежанидзе, Пехлеваниди, Давидян, Аникин, Фролов, Шаиниди, Кебуладзе, Магдесян, А.Маруашвили, А.Чолокян, Саакян Медькомбинат: Дунчев, Исраелян, Арутюнян, Буркчян, Асланов, Богданов, Пилавджян, Погосян, Карапетян, Русов, Давтян |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1700 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: С.Демидов (Москва) |
|||
| Динамо: Власенко, Швадченко, Нечкаев, Климов, Шувалов, Герасимов, Годовиков, Шарапов, Лихацкий, Калужский, Рассадкин | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=500 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: П.Парсаданов (Баку) |
|||
| Динамо: Томазов, Баранов, Ремнев, Федоренко, Дорофеев, Мельконов, Чернов, Евдокимов, Степанов, Земнухов, Крестьянинов | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1960 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: Л.Кулинец (Одесса) |
|||
| Динамо: Махорт, Безуглый, Приходько, Ильин, Сорокин, Панченко, Мячь, Горохов, Плохотченко, Ярина, Ивко (Радзилович) ЗиИ: Боровик, Остапченко, Литвинов, Супрунюк, Косташ, Синяев, Кладыко, Хачхаджи, Богдаевич, Трушанов, Тимохин |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1800 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Динамо Судья: Ф.Захаров (Ленинград) |
||||||
| Динамо: Н.Хитров;А.Бошкарев, М.Еременко (П.Чалышев, 47), Н.Раков, М.Стыкин, Н.Карпуха, В.Панфилов, С.Шацкий, В.Гусев, М.Львов, Н.Зиновьев Тренер - П.А.Канунников |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1000 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Динамо Судья: А.Элькинд (Москва) |
||||||
| Динамо: Иванов, Ананьев, Ключицкий, Шишкин, Романов, Горланов, Руденко, Сорока, Фальковский, Исаков, Александров Спартак: Анфилофьев, С.Волков, К.Поздняков, П.Шалейкин, И.Морозов, А.Волков, А.Могильников, В.Ветохин, Н.Клочко, А.Сушков, Захаров |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1200 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: В.Стрепихеев (Москва) |
|||
| Динамо: Кувшинов, Горячев, Шумилин, Зарубин, Афанасьев, Лобиков, Ратников, Сайкин, Щербаков, Осминкин, Мельников Локомотив: Алексеев, А.Родионов, Козлов, Лемешев, Пошехонцев, Чепрыжков, Гаврилов, Чернышев, Кавокин, Строков, С.Родионов |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=900 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Всебелорусский Судья: А.Сохранский (Москва) |
||||||
| ДКА: А.Головкин, Д.Россихин, Вас.Соколов, Г.Жарков, П.Ильяшенко, Парфенов, П.Карась, Морев, Г.Демин, С.Загрядсков, А.Шацкий Энергия: Орлов, Сошников, Н.Мальков, М.Афонин, Н.Глебов, Скорлупкин, Духович, А.Мальков, В.Афонин, Сергеев, Матвеев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2200 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
ДК им. Дзержинского Зрителей: 5000 |
|||
| [www.fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2500 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: В.Сыромятников (Харьков) |
|||
| ЗиК: Савельев, Федоров, Познахарев, Примеров, Лишафаев (Козлов), Васильев, Лазарев, Гуляев, Шерикин, Пряхин, Кузменец ХЭМЗ: Циркуненко, Гривцов, Пашута, Стовба, Алферов, Шведов, Федоров, Донцов, Слепов, Надсон (Гозневский), Луговской (Стародубцев) |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=100 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
им.Постышева Судья: Л.Ордин (Харьков) |
||||||
| ЗиМ: Б.Кульчицкий, Ушкалов, Гронин, Новиков, Сороченко, Д.Кушныренко, Н.Кульчицкий, Загорулько, Деркаченко, Колбанов, Г.Кушныренко Спартак: Пеньков, Радзивинович, Завальнюк, Сайко, Мирошник, Савчук (Муллер), Вессер, Дудочкин, Сумин (Чемигов), Чирьев, Шкуров |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=700 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
||||
| ЗиП: Шинкаренко, Ивченко, Шбанов, Змеев, Авдеенко, Радченко, Яновский, Паух, Гоцелюк, Клецкин, Михеев | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=400 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: С.Башаров (Харьков) |
||||||
| Сталь: Кулешов, Ярунин, Новиков, Онищенко, П.Прийменко, У.Прийменко, Кононенко, М.Ломов, А.Ломов, Яковлев, Горобец Буревестник: Назаретов, М.Горбунов, Крючков, Маневич, Н.Горбунов, Анисимов, Трякин, Суходеев, Орехов, Виноградов, Исаев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=600 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: А.Тавельский (Куйбышев) |
|||
| Зенит: Динамо: А.Фирсов, Степанов, Попов, Новгородцев, Сушков, В.Ульянов, Машанов, Сватухин, Лагуткин, Г.Фирсов, Е.Ульянов |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1100 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: М.Бухарин (Москва) |
|||
| Красное Знамя: Смольников, Ефремов, Боков, Панин, Куганов, Лисин, А.Солянкин, Глазков, Жарков, Павлов, И.Солянкин | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1990 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: И.Рачко (Одесса) |
||||||
| Крылья Советов: Близнюк (Костюк), Заварнов, Залунин, Черников (Попов), Прохоров, Курченко, Саранчин, Гречановский, Студенников, Савченко, Остапец Локомотив: Ешко, Черный, Зуб, Туманов, Певный, Пышневский, Анисимов, Пахомов, Салтосецкий, Гуркин, Марголин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2300 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: Н.Усов (Ленинград) |
||||||
| Морской завод: Захаревич, Сахновский, Маргосян, Лунин, Черный, Буряченко (Фадеев), Агафонов, Шитиков, Канатников, Куликов, Вишневский Локомотив: Ивлев, Пронин, Воронков, Харюта, Кравцов, Фортуянов, Шивер, Акопенко, Дульский, Ковтун, Крук |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=300 Протокол матча] | ||||||||
| 18 июля 1936 |
|
Металлист Судья: А.Мельничук (Ростов-на-Дону) |
|||
| ХПЗ: Л.Бобовников, А.Пономаренко, Н.Иванов, П.Якушов, С.Сергиенко, К.Ус, И.Харламов, Н.Соколов, А.Шидловский, Е.Бобовников, А.Данковцев Снайпер: Черемисин; Черноглазов, Каратеев, Бадурский, Калинин, Арефьев (Догаев, ?), Хмулько, П.Терентьев, С.Терентьев, Блинов, Зубков |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1300 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: В.Моргунов (Москва) |
|||
| Рекорд: Матвеев, Герасимов, Гонцов, Егоров, Лебедев, Тихомиров, Шепелев, Михайлов, Шапошников (Шилов), Рыбин, Липков Родина: Гвасков, Родионов, Потапов, Павлов (Смирнов), Петрунин, Дергачев, Грудкин, Скудин, Барнашев, Нуждин, Цибрук |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=200 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Судья: К.Капранов (Ростов-на-Дону) |
|||
| СиМ: Кокотько, Твердохлебов, Стешенко, Старусев, Тимченко, Моргунов, Самойленко, Топорков, Голубев, Лукьянченко, Рогозянский Динамо |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=200 Протокол матча] | |||||
| 18 июля 1936 |
|
Динамо Судья: П.Евдокимов (Ленинград) |
||||||
| Спартак: Шахов, Кулигин, Широков, Баканов, Жордания, Тюрин, Ромадановский, Н.Еремин, А.Еремин, Щибров, Ершов Локомотив: Киселев, Смирнов, Станкевич (Русанов, 46), Мошкаркин (Аронов, 46), Беляев, Карпов, Баранов, Киреев, Заварцев, Чукляев, Левин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=1400 Протокол матча] | ||||||||
| 21 июля 1936 |
|
Судья: Н.Кауров (Москва) |
|||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2700 Протокол матча] | |||||
| 21 июля 1936 |
|
Судья: А.Якушин (Москва) |
|||
| Актюбинск: Мазуренко, И.Шариков, Луценко, Н.Шариков, Козелков, Харитонов, Иванов, Добролеев, Тимошенко, Чесноков, Николаев | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2630 Протокол матча] | |||||
| 21 июля 1936 |
|
Судья: В.Моргунов (Москва) |
|||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2660 Протокол матча] | |||||
| 22 июля 1936 |
|
Стадион тракторного завода Судья: Е.Георгиевский (Москва) |
||||||
| Дзержинец: А.Усов, И.Тяжлов, Ф.Клочков, В.Харченко, Г.Иванов, Н.Покровский, А.Сапронов, А.Пономарев, К.Вавилов, С.Колесников, В.Позднышев Донгостабфабрика: |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2800 Протокол матча] | ||||||||
1-я переигровка
| 19 июля 1936 |
|
Судья: А.Богуславчик (Одесса) |
|||
| Арсенал: Андрухович Шпатенко, Дурион, Тищенко, Гиро, Малютин, Толстиков, Ищенко, Решетчиков, Баранов, Дубовик Красное знамя: Максимов, И.Горячев, Никульцев, Тарасов, Рытов, Сапожников, Соловьёв, М.Горячев, Карпов, Кулаков, Быков |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2400 Протокол матча] | |||||
| 20 июля 1936 |
|
Судья: М.Ходак (Киев) |
|||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2500 Протокол матча] | |||||
| 20 июля 1936 |
|
Судья: И.Рачко (Одесса) |
|||
| Крылья Советов: Костюк, Заварнов, Харитонов, Курченко, Прохоров, Залунин, Саранчин, Гречановский, Студенников, Савченко, Остапец Локомотив: Бабкин, Черный, Коптев, Туманов, Пышневский, Певный, Марголин, Зуб, Пахомов (Салтосецкий  ), Гуркин, Певзнер |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2600 Протокол матча] | |||||
2-я переигровка
| 26 июля 1936 |
|
Судья: А.Богданов (Москва) |
|||
| Крылья Советов: Костюк, Заварнов, Харитонов, Черников (Залунин), Прохоров, Курченко, Саранчин, Гречановский (Князев), Константиновский (Студенников), Савченко, Остапец Локомотив: Ешко, Коптев, Черный, Туманов, Певный, Пышневский, Марголин, Гуркин, Зуб, Салтосецкий, Анисимов |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=2900 Протокол матча] | |||||
1/32 финала
| 24 июля 1936 |
|
Судья: П.Евдокимов (Ленинград) |
||||||
| Динамо: Пискунов, Табачковский, Хижников, Токарь (Литвачук), М.Хейсон (к), Н. Кравченко, П. Калашников, Малхасов, Орехов, Гичкин, Сосицкий Тренер - Арон Коген |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4100 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: В.Стрепихеев (Москва) |
||||||
| Дзержинец: Мелихов, Фомин, Кошлаков, Зубаков, Кононов, Жмуркин, Иванюшин, Хомяков, Шилин, Шацкий, Семенов Крылья Советов: Есенин, Федотов, Беликов, Писарев, Корнилов, Михайлов, Репин, Никифоров, Ржевцев, Волков, Ильичев. |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4000 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: Н.Соловьев (Москва) |
|||
| КПЗ: Диков, Ганцев, Воинов, Сазонов, Соколов, Горячев, Лопаткин, Горбов (Кудрявцев), Федотов, Григорьев, Рыцарев Спартак: Рябинин, Дубин, Кувшинский, В.Иванов, Телегин (Путин), Буднев, Ширко, Занин, Мурашев, Кусков, А.Дементьев |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3500 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Динамо Зрителей: 6000 Судья: В.Моргунов (Москва) |
||||||
| Спартак: Акимов; Вик.Соколов, Михайлов, П.Старостин, Артемьев, Леута, Глазков, Зайцев, Степанов, Румянцев, Никифоров Динамо: Власенко, Шведченко, Ночкаев, Климов, Шувалов, Герасимов, Годовиков, Шарапов, Лихацкий, Калужский, Рассадкин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3100 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: М.Дмитриев (Москва) |
|||
| Динамо: Юдин, Козинец, Егоров, Савин, Воронин, Бибиков, Новицкий, Батаев, Харитонов, Семенов, Печеный Рекорд: Матвеев, Герасимов, Гонцов, Шапошников, Лебедев, Тихомиров, Шепелев, Михайлов, Мичурин, Рыбин, Липков |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3900 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Динамо Судья: В.Васильев (Москва) |
||||||
| Динамо: Шустер, Фурз, Буркин, Анисимов, Кузьмин, Гурьянов, Семенищев, Жеков, Аксёнов, Арсянтов, Дутов Локомотив: Разумовский, Гвоздков, Рожнов, Максимов, Жуков, Стрелков, Семёнов, А.Соколов, Н.Ильин, Лавров, Теренков |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3400 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: Л.Иоселевич (Харьков) |
|||
| Динамо: Айвазов, Бобрыш, Шевченко, Бутник, Бойко, Сухарев, Гавашели, Пивоваров, Мотлохов, Сидоров, Балаба | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3800 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: Л.Ордин (Харьков) |
|||
| Динамо: Кувшинов, Шумилин, Горячев, Зарубин, Афанасьев, Лобиков, Ратников, Сайкин, Щербаков, Осминкин, Мельников Локомотив: Печугин, Тимофеев, Пржепольский, Долгов, Филиппов, Францев, Галкин, Балакин, Кузьменко, Сопин, Головинский |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3700 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: С.Хавчин (Киев) |
||||||
| Завод им. А.Марти: Б.Кульчицкий, А.Белов, А.Гронин, Д.Кушныренко, Н.Сороченко (капитан), Л.Новиков, Г.Кушныренко, И.Колбанов, П.Деркаченко, Г.Загорулько, Н.Кульчицкий КинАп: Иван Ильин, Валентин Усатюк, Константин Кусинский, Сергей Марченко, Николай Баранов (капитан), Григорий Ананченко, Дмитрий Шпак, Борис Галинский, Михаил Бедненко (Петр Белов), Александр Беседин, Михаил Федюшкин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3600 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: В.Стрепихеев (Москва) |
|||
| Красное знамя: Максимов, И.Горячев, Никульцев, Тарасов, Рытов, Сапожников, Соловьев, Карпов, М.Горячев, Кулаков, Быков | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4300 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: А.Разанов (Москва) |
|||
| Красное знамя: Смольников, Боков, Ефремов, Панин, Куганов, Лисин, И.Солянкин, Глазков, Жарков, Павлов (Дусеев), А.Солянкин Стахановец: С.Раздорожнюк, В.Манов, П.Ткаченко, Комягин, К.Пащенко, С.Манов, Н.Терентьев, М.Пащенко, Наумов, В.Омельченко, Б.Терентьев |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4200 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: И.Космачев (Киев) |
||||||
| Морской завод: Распундовский, Сахновский, Моргосян, Лунин, Черный, Буряченко (Евдокимов), Агафонов, Шитиков, Канатников, Куликов, Вышневский ХТЗ: Фоменко, Пономаренко, Донченко, Морозов, Грубер, Резник, Лучко, Москалев, Макаров, Бретль (Тимофеев), Заднепровский |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3300 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3100 Протокол матча] | |||||
| 24 июля 1936 |
|
Судья: М.Бухарин (Москва) |
||||||
| ХЭМЗ: Циркуненко, Гривцов, Пашута, Шведов, Алферов, Стовба, Федоров, Донцов, Слепов, Напрасников, Луговской Сталь: Загоровский, Бутенко, Белов, Рыбников, Егурнов, Писарев, Курчанинов, Белый, Кононенко, Шпинев, Забуга |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=3000 Протокол матча] | ||||||||
| 24 июля 1936 |
|
||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4400 Протокол матча] | |||||
| 25 июля 1936 |
|
Судья: Н.Корнеев (Москва) |
|||
| Динамо: Соколов, Мышляев, Фурсов, Пругер, Качалин, Чернышев, Морозов, Савостьянов, Курапов, Белоусов, Новиков Вымпел: Сакальский, Галстуха, Юкельсон, Селицер, Пичугин, Пинкин, Пионтковский, Коберский, Калач, Гарчинский, Весенев |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4600 Протокол матча] | |||||
| 25 июля 1936 |
|
Судья: Ф.Захаров (Ленинград) |
||||||
| СиМ: В.Кокотько, В.Твердохлебов, Н.Стешенко, Д.Старусев, А.Тимченко, В.Рогозянский, Г.Топорков, И.Голубов, Ф.Лукьянченко, Ф.Моргунов, Л.Самойленко Сталинец: Ефимов, Карелин (Жаткин), Пчеликов, Соколов (П.Разоренов), Козлов, Спиридонов, Ф.Разоренов, Кожин, С.Иванов, Москвин, Тарасов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4500 Протокол матча] | ||||||||
| 26 июля 1936 |
|
Динамо Зрителей: 2000 Судья: В.Тавельский (Куйбышев) |
||||||
| Динамо: Мазуренко, И.Шариков, Луценко, Н.Шариков, Козепков, Харитонов, Иванов, Добролеев, Тимошенков, С.Николаев, Шахринов ЦДКА: Леонов, В.Лесин (к), Лясковский, Зенкин, Малинин, Загрецкий, Митронов, Чулков, Рязанцев, Щавелев, Исаев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4900 Протокол матча] | ||||||||
| 26 июля 1936 |
|
Судья: Л.Кулинец (Одесса) |
|||
| ЗиП: М.Шинкаренко; Иванченко, Шибанов (Хохлов, ?), Змеев, В.Авдеенко, А.Радченко, М.Яновский, Н.Посух, В.Гоцелюк, Н.Клецкин (Колядин, ?), В.Михеев Динамо: А.Стеценко; Д.Кириллов, И.Привалов, А.Мисевр, В.Жеромский, Г.Харламов, В.Куликов (М.Лактионов, ?; А.Шпаковский, ?), П.Паровышников, Терещенко, В.Гусаров, М.Федорков |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4700 Протокол матча] | |||||
| 26 июля 1936 |
|
Судья: Б.Клинков (Москва) |
||||||
| КЧ: Клименко, Крамаренко, Г.Иванченко, Романенко, Береза, Груцько, Ткаченко, Веремий, Филоненко, Доник, Билык СиМ: Гучков, Аркадьев, Селин, Комаров, Кудрявцев, Калинин, Потапов, А.Зайцев, Попков, Кузин, Г.Федотов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5000 Протокол матча] | ||||||||
| 26 июля 1936 |
|
Локомотив Судья: А. Щелчков (Москва) |
||||||
| Локомотив: Киселев, Смирнов, Станкевич, Мошкаркин, Беляев, Карпов, Баранов, Киреев, Заварцев, Чукляев, Левин Сталинец: Г.Щорец, С.Медведев, Н.Салостин, Н.Родионов, Б.Ивин, А.Зябликов, А.Гнездов, В.Смагин, А.Ларионов, В.Лаврентьев, П.Донин На замену выходил К. Сазонов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5100 Протокол матча] | ||||||||
| 26 июля 1936 |
|
Металлист Судья: В.Алексеев (Ленинград) |
||||||
| ХПЗ: А.Бобовников, Пономаренко (Васильев), Н.Иванов, Ус, Сергиенко, Якушов, Соколов, Харламов, Шидловский, Милевский, Бурдуков ЗиС: Виноградов, Поляков, Епишин, Маслов, Ершов, Орлов, Шумов, Листиков, Семенов, Иванов, Емельянов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=4800 Протокол матча] | ||||||||
| 27 июля 1936 |
|
Судья: В.Антонов (Свердловск) |
|||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5300 Протокол матча] | |||||
| 27 июля 1936 |
|
Судья: А.Щелчков (Москва) |
||||||
| Динамо: Боженко, Трейнис, Глазков, Г.Жеромский, Водопьянов, Гурьев, Домбазов, Рудов, Бехтенев, Курабо, Захаров Пролетарская победа: Алексанкин, Лубянкин, Михайлов, Басов, Перевозчиков, Апухтин, Сарыевский, Сахаров, Артемов, Мысин, Бабашин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5600 Протокол матча] | ||||||||
| 27 июля 1936 |
|
Судья: А.Андронников (Свердловск) |
|||
| Динамо: А.Фирсов, Степанов, Попов, Новгородцев, Сушков, В.Ульянов, Машанов, Сватухин, Лагуткин, Г.Фирсов, Е.Ульянов | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5300 Протокол матча] | |||||
| 27 июля 1936 |
|
Стадион БВО Зрителей: 5000 |
||||||
| ДКА: А.Головкин, Д.Россихин, В.Соколов, Г.Жарков, П.Ильяшенко (к), Водопьянов, С.Соснин, Е.Шелагин, С.Загрядсков (Н.Морев), П.Петров, А.Шацкий Красная Заря: Л.Лихвенцев, В.Топталов, В.Григорьев, В.Бодров, В.Лемешев, Б.Орешкин, П.Григорьев, И.Смирнов, П.Артемьев, Н.Ярцев, А.Цвилих |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5700 Протокол матча] | ||||||||
| 27 июля 1936 |
|
Судья: В.Рябоконь (Москва) |
|||
| ИФК: Федорченко, Мельников, Плонский, Келлер, Матвеев, Мелихов, Кустылкин, Цапко, Назаров, Забываев, Антоневич | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5500 Протокол матча] | |||||
| 28 июля 1936 |
|
Судья: Ф.Захаров (Ленинград) |
|||
| Динамо: Томазов, Баранов, Ремнев, Федоренко, Дорофеев, Мельконов, Чернов, Евдокимов, Степанов, Земнухов, Крестьянинов Локомотив: Домбрава, Акопов, Афанасьев, Рамишвили, Н.Чхатарашвили, Гвиниашвили, Джеджелава, Чередниченко, Ш.Чхатарашвили, Ахметели (Лоладзе), Апридонидзе |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5900 Протокол матча] | |||||
| 28 июля 1936 |
|
Судья: Н.Ларионов (Тбилиси) |
|||
| Динамо: Махорт, Бойко, Юркевич, Панченко, Сорокин, Радзивилович, Мячь, Горохов, Плохотченко, Маликов, Столетний Строители: Макагонов, Коротков, Микаэлян, Шибаев, Петросян, Бабаян, Саркисов, Амирджанов, Маркаров, Степанов, Оганов |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6000 Протокол матча] | |||||
| 28 июля 1936 |
|
Судья: А.Блинков (Сталинград) |
|||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6100 Протокол матча] | |||||
| 30 июля 1936 |
|
Судья: П.Владимирский (Константиновка) |
|||
| ЗиФ: Кулешов, Новиков, Ярунин, П.Прийменко, Н.Кононенко, У.Прийменко, И.Кононенко, М.Ломов, А.Ломов, Яковлев, Горобец Спартак: Ракитинский (Шатоха), Бобрышев, Шейнин, Грубман, Горовой, Свичкаренко, Н.Княжевский, Серов, Лесной, Сапельников, Ливенцев |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6300 Протокол матча] | |||||
| 2 августа 1936 |
|
Локомотив Судья: Л.Чернобыльский (Киев) |
||||||
| Локомотив: Г.Ешко, Ф.Чёрный, П.Коптев, М.Певный, К.Пышневский, А.Туманов, И.Анисимов, Н.Зуб, А.Салтосецкий, Б.Гуркин, З.Марголин (В.Певзнер) Динамо: А.Кузьминский; М.Юденич, П.Кисилев, А.Кузьмин, Н.Смольников (С.Егоров), О.Ошенков, Н.Светлов, П.Дементьев, М.Бутусов, А.Фёдоров (Б., Шелагин), А.Барышев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6400 Протокол матча] | ||||||||
1-я переигровка
| 26 июля 1936 |
|
Стадион Совпрофа Аджарии Судья: К.Кравченко (Тбилиси) |
|||
| Батуми: Д.Бежанидзе, М.Магдесян (к), В.Сопин, М.Давидян, Б.Фролов, С.Шаиниди, Г.Маруашвили, Г.Чолокян, А.Аникин, С.Симофориди, А.Саакян Тбилиси: А.Дорохов, Ш.Шавгулидзе (к), Э.Николаишвили, А.Почивалов, В.И.Бердзенишвили, Г.Гагуа, И.Панин, М.Бердзенишвили, Б.Пайчадзе, М.Асламазов, А.Элиава |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5200 Протокол матча] | |||||
| 27 июля 1936 |
|
Судья: В.Алексеев (Ленинград) |
||||||
| СиМ: Кокотько, Твердохлебов, Скрынник, Рогозянский, Старусев, Тимченко, Моргунов, Прасолов, Топорков, Голубев, Лукьянченко Сталинец: Ефимов, Жаткин, Карелин, П.Разоренов, Козлов, Соколов, Анисимов, В.Разоренов, Иванов, Москвин, Тарасов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=5800 Протокол матча] | ||||||||
| 4 августа 1936 |
|
Локомотив Зрителей: 10000 Судья: Л.Чернобыльский (Киев) |
||||||
| Локомотив: Г.Ешко, П.Коптев, Ф.Чёрный, М.Певный, К.Пышневский, А.Туманов, И.Анисимов, Н.Зуб, А.Салтосецкий, Б.Гуркин, З.Марголин (В.Певзнер) Динамо: А.Кузьминский; М.Юденич, П.Кисилев, Н.Смольников, С.Егоров, О.Ошенков, Н.Светлов, П.Дементьев, Вик.Фёдоров (М.Бутусов), Б.Шелагин (А.Фёдоров), А.Барышев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6500 Протокол матча] | ||||||||
2-я переигровка
| 28 июля 1936 |
|
Стадион Совпрофа Аджарии Судья: К.Кравченко (Тбилиси) |
||||||
| Батуми: Д.Бежанидзе, К.Пехлеваниди, М.Магдесян (к), М.Давидян, Б.Фролов, С.Шаиниди, Д.Кебуладзе, Г.Чолокян, А.Аникин, С.Симофориди, А.Саакян Тбилиси: А.Дорохов, Ш.Шавгулидзе (к), Э.Николаишвили, В.Г.Бердзенишвили, В.И.Бердзенишвили, Н.Аникин, И.Панин, М.Бердзенишвили, Б.Пайчадзе, М.Асламазов, А.Элиава |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6200 Протокол матча] | ||||||||
| 7 августа 1936 |
|
Локомотив | ||||||
| Локомотив: А.Бабкин, П.Коптев, Ф.Чёрный, М.Певный, К.Пышневский, А.Туманов, И.Анисимов, Б.Гуркин, А.Салтосецкий, Н.Зуб, В.Певзнер Динамо: А.Кузьминский; М.Юденич, П.Кисилев, Н.Смольников, С.Егоров, О.Ошенков, Н.Светлов, П.Дементьев, М.Бутусов, А.Фёдоров, К.Егоров |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6600 Протокол матча] | ||||||||
1/16 финала
| 30 июля 1936 |
|
Динамо Судья: Н.Корнеев (Москва) |
||||||
| Динамо: А.Юдин, А.Егоров, С.Козинец, В.Родин, Е.Воронин, А.Бибиков, П.Новицкий, М.Батаев, Б.Харитонов, П.Семенов, М.Печеный Сталинец: В.Колпаков, С.Медведев, Н.Салостин, Н.Родионов, Б.Ивин, А.Зябликов, А.Гнездов, В.Смагин, А.Ларионов, В.Лаврентьев, П.Донин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7200 Протокол матча] | ||||||||
| 30 июля 1936 |
|
Судья: И.Космачев (Киев) |
||||||
| Трудкоммуна: Кувшинов, Шумилин, А.Горячев, Зарубин, Афанасьев (Белкин), Лобиков, Ратников, Сайкин, Щербаков, Осминкин, Мельников Красная заря: Лихвинцев, В.Топталов, В.Григорьев, Бодров.Лемешев, Орешкин, П.Григорьев, Смирнов, Артемьев, Ярцев, Цвилих |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7000 Протокол матча] | ||||||||
| 30 июля 1936 |
|
Зрителей: 10000 Судья: Л.Кулинец (Одесса) |
||||||
| ЗиМ: Б.Кульчицкий, Белов (Ушкалов), Гронин, Д.Кушныренко, Сороченко, Новиков, Н.Кульчицкий, Колбанов, Деркаченко, Загорулько (Милекин 64), Т.Кушныренко Спартак: Рябинин, Дубин, В.Иванов, Путин, Телегин, Буднев, Ширко, Мурашев, Занин, Н.Дементьев, Кусков |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6900 Протокол матча] | ||||||||
| 30 июля 1936 |
|
Судья: А.Мельничук (Ростов-на-Дону) |
||||||
| СиМ: Гучков, Аркадьев, Селин, Комаров, Кудрявцев, Калинин, Потапов, А.Зайцев, Пупков, С.Кузин, Г.Федотов Динамо: Соколов (Кузьмин), Мышляев, Фурсов, Пругер, Качалин, Чернышев, Новиков (Ломакин), Белоусов, Курапов, Савостьянов, Морозов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7100 Протокол матча] | ||||||||
| 30 июля 1936 |
|
Судья: А.Богданов (Москва) |
||||||
| Серп и Молот: А.Беловодский (Чутченко), В.Твердохлебов, И.Скрыпник, А.Тимченко, Д.Старусев, В.Рогозянский, Ф.Лукьянченко, И.Голубов, Г.Топорков, В.Прасолов, Ф.Моргунов ХТЗ: Б.Фоменко, Л.Пономаренко, А.Донченко, К.Резник, И.Грубер, И.Морозов, Заднепровский, В.Макаров, И.Бретль, А.Москалев, М.Лучко |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6800 Протокол матча] | ||||||||
| 30 июля 1936 |
|
Судья: К.Капранов (Ростов-на-Дону) |
|||
| Стахановец: Некрасов, Живага, Яценко, А.Дехтярев, Урякин, Бурдело, В.Дехтярев, Лукьянченко, Наумов, Суслов, Касторнов ХЭМЗ: Циркуненко, Гривцов, Пашута, Столбов, Алферов, Шведов, Федоров, Донцов, Слепов, Напрасников, Луговской |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=6700 Протокол матча] | |||||
| 1 августа 1936 |
|
Судья: Л.Чернобыльский (Киев) |
||||||
| Динамо: Стеценко, Кириллов , Привалов, Харламов, Жеромский, Мессевр, Лактионов (Федорков ) Гусаров, Терещенко, Паровышников (Шпаковский) Куликов Локомотив: Разумовский, И.Андреев, Гвоздков, Максимов , Жуков, Столяров , Сердюков (Михеев) А.Соколов , Н.Ильин, Лавров (Семёнов) Теренков |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7300 Протокол матча] | ||||||||
| 2 августа 1936 |
|
Судья: В.Васильев (Москва) |
||||||
| Динамо: Кумбари, Пуховский, Г.Борисевич, Матвеев, Васюков, Михйлов, Бессараб, Медун, Брагин, И.Борисевич, Гузев ЗиС: Виноградов, Поляков, Епишин, Маслов, Ершов, Орлов, Шумов, Листиков, Семенов, Иванов, Емельянов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7500 Протокол матча] | ||||||||
| 2 августа 1936 |
|
Судья: А.Григорьев (Ленинград) |
|||
| Егорьевск: Тихомиров, И.Горячев, Никульцев, Тарасов, Рытов, Сапожников, Соловьев, Карпов, Пучков, Кулаков, М.Горячев Ногинск: Смольников, Боков, Ефремов, Ланин, Куганов, Лисин, Коранов, Яшенков, Хитров, Глазков, А.Солянкин |
|||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7400 Протокол матча] | |||||
| 3 августа 1936 |
|
Судья: М.Дмитриев (Москва) |
||||||
| Бежица:Мелихов, Фомин, Кошлаков, Зубаков, Кононов, Жмуркин, Иванюшин, Хомяков, Шилин, Шацкий, Семенов Сталинград: А.Усов, И.Тяжлов, Ф.Клочков, С.Колесников, Г.Иванов, Н.Покровский, А.Сапронов, А.Пономарев, К.Вавилов, А.Воеводин, В.Позднышев. |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7700 Протокол матча] | ||||||||
| 3 августа 1936 |
|
Динамо Зрителей: 5000 Судья: В.Рябоконь (Москва) |
||||||
| Динамо: А.Дорохов, Ш.Шавгулидзе (к), Э.Николаишвили, Н.Аникин, В.И.Бердзенишвили, В.Г.Бердзенишвили, И.Панин, М.Бердзенишвили, Б.Пайчадзе, М.Асламазов, Н.Сомов Строители: В.Макагонов, Г.Коротков, Г.Микаэлян, П.Шибаев, С.Петросян, А.Бабаян ?[18]', А.Оганов, А.Степанов, А.Маркаров, А.Амирджанов (к), В.Саркисов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7600 Протокол матча] | ||||||||
| 4 августа 1936 |
|
Судья: Р.Гофман (Ленинград) |
||||||
| Москва: Акимов, Соколов, Михайлов, П.Старостин, Анд.Старостин, Леута, Глазков, Егоров, Степанов, Никифоров, Румянцев Харьков: Шатоха, А.Бобрышев, А.Шейнин, Н.Дядечкин, А.Горовой, Н.Свечкаренко, Н.Княжевский, И.Серов, А.Лесной, М.Сапельников, В.Ливенцов. На замену вышел Грубман |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7800 Протокол матча] | ||||||||
| 6 августа 1936 |
|
Судья: В.Васильев (Москва) |
||||||
| Свердловск: А.Фирсов, Попов, Вьюхин, В.Ульянов, Сушков, Новгородцев, Машанов, Сватухин, Лагуткин, Г.Фирсов, Е.Ульянов Ростов-на-Дону: Боженко, Трейнис, Глазков, В.Жиромский, Водопьянов, Гурьев, Домбазов, Бережной, Бехтенев, Курабо, Пашельян |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=7900 Протокол матча] | ||||||||
| 8 августа 1936 |
|
Локомотив Зрителей: 900 Судья: В.Моргунов (Москва) |
||||||
| ЦДКА: Леонов, Лясковский, Саванов, Зенкин, Загрецкий, Малинин (Шлычков), Митронов, Чулков, Рязанцев, Щавелев, Исаев Динамо: Айвазов, Бобрыш, Шевченко, Бутник, Бойко, Сухарев, Гавашели, Пивоваров, Мотлохов (к), Сидоров, Бойко |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8000 Протокол матча] | ||||||||
| 10 августа 1936 |
|
Динамо Судья: В.Рябоконь (Москва) |
||||||
| Локомотив: Салонин (Домбрава), Афанасьев, Акопов, Рамишвили, Н.Чхатарашвили, Гвиниашвили, Г.Джеджелава (к), Чередниченко, Ш.Чхатарашвили, Л.Лоладзе, Г.Апридонидзе Динамо: Д.Акбройт; Н.Табачковский, Н.Хижников, В.Токарь, М.Хейсон (к), Н.Кравченко, И.Сосицкий, М.Гичкин, Л.Орехов, М.Малхасов, П.Калашников |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8100 Протокол матча] | ||||||||
| 11 августа 1936 |
|
Судья: И.Космачев (Куйбышев) |
||||||
| ИФК: Федорченко, Мельников, Плонский, Апухтин, Тучков, Мелихов, Антоневич, Забываев, Назаров, Цапко, Кустылкин Динамо: А.Кузьминский; М.Юденич, П.Кисилев, С.Егоров, Н.Смольников, О.Ошенков, П.Дементьев, М.Бутусов, А.Фёдоров, А.Барышев, Н.Светлов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8200 Протокол матча] | ||||||||
1-я переигровка
| 12 августа 1936 |
|
Динамо Судья: В.Рябоконь (Москва) |
||||||
| Локомотив: Домбрава, Афанасьев, Акопов, Рамишвили, Н.Чхатарашвили, Гвиниашвили, Г.Джеджелава (к), Чередниченко, Ш.Чхатарашвили, Л.Лоладзе, Г.Апридонидзе Динамо: Акбройт, Табачковский, П.Чистов, Хижников, Хейсон (капитан), Токарь, Гичкин, Малхасов, Орехов, Фридман, Сосицкий |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8300 Протокол матча] | ||||||||
1/8 финала
| 5 августа 1936 |
|
Локомотив Судья: Л.Ордин (Харьков) |
||||||
| Локомотив: Гранаткин, Андреев, Рожнов, Столяров , Жуков, Максимов , Теренков, Лавров, Н.Ильин, А.Соколов , Семёнов Спартак: Рябинин, Дубин, Кувшинский , В.Иванов, Телегин, Буднев, А.Иванов, Мурашев (Ширко) Занин, Н.Дементьев, Кусков |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8400 Протокол матча] | ||||||||
| 8 августа 1936 |
|
Судья: А.Богданов (Москва) |
||||||
| СиМ:А.Беловодский, Н.Стешенко, В.Твердохлебов, В.Рогозянский, Д.Старусев, А.Тимченко, Ф.Лукьянченко, И.Голубев, Г.Топорков, В.Прасолов, Ф.Моргунов ХЭМЗ:А.Циркуленко, В.Чернов (Л.Столбов), М.Гривцов, М.Пашута, Я.Алферов, А.Шведов, А.Федоров, Н.Донцов, Н.Слепов, А.Напрасников, А.Луговской |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8500 Протокол матча] | ||||||||
| 8 августа 1936 |
|
им. В. И. Ленина Зрителей: 15000 Судья: Р.Гофман (Ленинград) |
||||||
| Сталинец: В.Колпаков, П.Белов, Н.Салостин, А.Мишук, Б.Ивин, А.Зябликов, А.Гнездов, В.Смагин, А.Ларионов, В.Лаврентьев, П.Донин Спартак: И.Рыжов, А.Михайлов, В.Соколов, С.Леута, А.Старостин, В.Егоров, П.Старостин, Г.Глазков, В.Степанов, П.Никифоров, Л.Румянцев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8600 Протокол матча] | ||||||||
| 12 августа 1936 |
|
Стадион СТЗ Судья: А.Сохранский (Москва) |
||||||
| СТЗ: Усов, Тяжлов, Клочков (к), Колесников, Иванов, Покровский, Сапронов, Позднышев, Вавилов, Пономарев, Воеводин Динамо: Дорохов, Шавгулидзе (к), Николайшвили, Аникин, В.И.Бердзенишвили, Джорбенадзе, Панин, М.Бердзенишвили, Пайчадзе, Асламазов, Сомов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8700 Протокол матча] | ||||||||
| 13 августа 1936 |
|
Судья: Н.Корнеев (Москва) |
||||||
| Красная заря: Лихвинцев, В.Топталов, В.Григорьев, Бодров, Лемешев, Орешкин, П.Григорьев, Смирнов, Артемьев, Ярцев, Цвилих Динамо: Боженко, Глазков, Трейнис, В.Жеромский (Г.Жеромский), Водольянов, Гурьев, Домбазов, Бережной, Бехтенв, Курабо, Захаров |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8800 Протокол матча] | ||||||||
| 14 августа 1936 |
|
Судья: П.Евдокимов (Ленинград) |
||||||
| ЗиС: Виноградов, Епишин, Поляков, Маслов, Ершов (Горюнов), Орлов, Шумов, Листиков, Семенов, Иванов, Емельянов Динамо: Айвазов, Бобрыш (Смехов), Шевченко, Бутник, Бойко, Сухарев, Гавашели, Пивоваров (Прохоренко), Мотлохов, Сидоров, Балаба |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=8900 Протокол матча] | ||||||||
| 17 августа 1936 |
|
Судья: И.Космачев (Киев) |
||||||
| Динамо: Кузьминский, Юденич, Киселев, С.Егоров, Смольников, Ошенков, Светлов, П.Дементьев, Бутусов, А.Федоров, Быков Серп и Молот: Гучков, Афонин, Селин, Комаров, Кудрявцев, Н.Зайцев, Потапов (Богданов), А.Зайцев, Попков, Кузин, Федотов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9000 Протокол матча] | ||||||||
| 18 августа 1936 |
|
Судья: П.Евдокимов (Ленинград) |
|||
| Красное знамя: П. Смольников, Ефремов, Боков, Панин, Киганов, Лисин, Дусеев, Коранов, Хитров, Глазков, А. Солянкин | |||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9100 Протокол матча] | |||||
1/4 финала
| 14 августа 1936 |
|
Локомотив Судья: Г.Фепонов (Ленинград) |
||||||
| Локомотив: Разумовский, И.Андреев, Гвоздков, Максимов, Жуков, Стрелков, Семенов, А.Соколов, Н.Ильин, Лавров, Теренков Серп и Молот: Беловодский, Твердохлебов, Стешенко, Рогозянский, Старусев, Тимченко, Лукьянченко, Топорков, Просолов, Самойлов, Моргунов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9200 Протокол матча] | ||||||||
| 16 августа 1936 |
|
Динамо Зрителей: 25000 Судья: Р.Гофман (Ленинград) |
||||||
| Спартак: Рыжов, Соколов, Леута, П.Старостин, Анд. Старостин (к), Михайлов, Глазков, Румянцев, Степанов, Никифоров, Величкин Динамо: Дорохов, Шавгулидзе (к), Николаишвили, Аникин, В. И. Бердзенишвили, Джорбенадзе, Панин, М.Бердзенишвили, Пайчадзе, Асламазов, Сомов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9300 Протокол матча] | ||||||||
| 19 августа 1936 |
|
Судья: Л.Чернобыльский (Киев) |
||||||
| Красная Заря: Лихвинцев, В.Топталов, В.Григорьев, Бодров, Лемешев, Орешкин, П.Григорьев, Смирнов, Артемьев, Ярцев, Цвилих ЗиС: Виноградов, Поляков, Епишин, Маслов, Ершов, Орлов, Шумов, Листиков, Семенов, Иванов, Емельянов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9400 Протокол матча] | ||||||||
| 21 августа 1936 |
|
Судья: А.Щелчков (Москва) |
||||||
| Красное знамя: П.Смольников, Ефремов, Боков, Панин, А.Куганов, Лисин, Коранов, Яшенков, Хитров, Глазков, А.Солянкин Динамо: Кузьминский, Смирнов, Киселев, С.Егоров, Н.Смольников, Ошенков, Светлов, П.Дементьев, Вик.Федоров (Бутусов), Б.Шелагин, Барышев |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9600 Протокол матча] | ||||||||
1-я переигровка
| 20 августа 1936 |
|
Динамо Судья: Н.Усов (Ленинград) |
||||||
| Спартак: Рыжов, Соколов (Зайцев, ?), Михайлов, П.Старостин, Анд.Старостин (к), Леута, Глазков, Егоров (Артемьев, 46), Степанов, Румянцев, Никифоров Динамо: Дорохов, Шавгулидзе (к), Николаишвили, Аникин, В.И.Бердзенишвили, Джорбенадзе, Панин, М.Бердзенишвили, Пайчадзе, Асламазов, Сомов |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9500 Протокол матча] | ||||||||
1/2 финала
| 23 августа 1936 |
|
Судья: В.Стрепихеев (Москва) |
||||||
| Локомотив: Разумовский, Андреев, Гвоздков, Максимов, Жуков, Стрелков, Семенов, А.Соколов, Ильин (Михеев), В.Лавров, Торенков Красная заря: Лихвинцев, В.Топталов, В.Григорьев, Бодров, Карев, Орешкин, П.Григорьев, Смирнов, Артемьев, Ярцев, Цвилих |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9700 Протокол матча] | ||||||||
| 25 августа 1936 |
|
Динамо Судья: В.Рябоконь (Москва) |
||||||
| Динамо: Дорохов, Шавгулидзе (к), Николайшвили, Аникин, В.И.Бердзенишвили, Джорбенадзе, И.Панин, М.Бердзенишвили, Пайчадзе, Асламазов, Сомов Красное Знамя: Смольников, Ефремов (к), Боков, С.Панин, Куганов, Лисин, Коранов, Яшенков, Жарков, Глазков, А.Солянкин |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9800 Протокол матча] | ||||||||
Финал
| 28 августа 1936 |
|
Динамо, Москва Зрителей: 22 000 Судья: Н. Усов (Ленинград) |
||||||
| Локомотив: Разумовский, Андреев, Гвоздков, Максимов, Жуков, Стрелков, Семёнов, Соколов, Ильин, Лавров*, Теренков[28] Главный тренер: Алексей Столяров |
||||||||
| [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9900 Протокол матча] | ||||||||
См. также
Напишите отзыв о статье "Кубок СССР по футболу 1936"
Примечания
- ↑ Отказ ЦДКА-2 (Москва)
- ↑ Неявка на матч Красное Знамя (Орехово-Зуево)
- ↑ Неявка на матч Красный Октябрь (Сталинград)
- ↑ По другим сведениям автор гола - В.Ушаков
- ↑ Неявка на матч Горняк (Кривой Рог)
- ↑ Не доиграно 3 мин. из-за темноты.
- ↑ Неявка на матч Динамо (Куйбышев)
- ↑ Неявка на матч Спартак (Калинин)
- ↑ Неявка на матч Правда (Москва)
- ↑ Неявка на матч Динамо (Киев)
- ↑ Неявка на матч Динамо (Москва)
- ↑ Матч не доигран из-за темноты
- ↑ Неявка на матч Динамо (Челябинск)
- ↑ Неявка на матч Автозавод им. Молотова (Горький)
- ↑ Неявка на матч Динамо (Баку)
- ↑ Когда динамовцы узнали, что матч назначен судить сталинградец А.Блинков, одно время даже бывший капитаном сборной Сталинграда, они отказались от борьбы. Всесоюзный комитет по делам спорта присудил днепропетровцам за неявку на игру техническое поражение.
- ↑ Матч должен был начаться в 18:30, но, в связи с размещением команды тифлисского «Динамо» в 18 км от Батуми и несвоевременным предоставлением им транспорта для приезда на матч, он начался с 30-минутным опозданием, в 19:00. В первом тайме судья добавил 7 мин. из-за оказания помощи Гагуа (вывих правой руки, вправлен). Судья прервал игру на 27-й мин. 2-го тайма из-за наступления темноты
- ↑ За нецензурную брань
- ↑ Матч не доигран 7 минут из-за темноты
- ↑ Арбитр встречи продолжал её до 97 минуты, мотивируя свой поступок тем, что в первой игре команды не доиграли 7 минут из-за темноты, наступившей в дополнительное время.
- ↑ По другим источникам - на 23 минуте
- ↑ По другим источникам - на 35 минуте
- ↑ По другим источникам - на 85 минуте
- ↑ По невыясненной причине одесские динамовцы решили не выезжать на игру в подмосковный Ногинск, за что им было засчитано поражение.
- ↑ В ряде источников автором гола считают Сердюкова. Сердюков в 1936 г. играл в 1 матче кубка, но голов не забивал. («Российский футбол за 100 лет»).
- ↑ Матч прерван после окончания основного времени, дополнительное время не назначалось из-за темноты
- ↑ Л.Горянов «Колумбы московского футбола» 1983 г. называет автором гола Артемьева.
- ↑ [fc-dynamo.ru/cup/prot.php?id=9900 по ссылке вместе с протоколом есть видеоролик о кубке СССР 1936 года, в сопровождающей ролик речи называется состав "Локомотива" в этой игре: Разумовский, Гвоздков, Максимов, Стрелков, Жуков, Ильин, Михеев, Соколов, Лавров (Андреев), Семенов, Теренков]
Ссылки
- [wildstat.ru/p/2002/ch/URS_CUP_1936/stg/all/tour/all Результаты на WildStat.ru]
- [talks.klisf.ru/index.app?cmd=tomatch&lang=ru&id=424302941470587485365146448536 На сайте КЛИСФ]
- [www.fc-dynamo.ru/cup/rezult.php?gd=1936 Протоколы матчей кубка СССР]
- [www.rsssf.com/tabless/su36.html#36c На сайте RSSSF]
Отрывок, характеризующий Кубок СССР по футболу 1936
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.
M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.
Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.
Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.
Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]
Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
