Кузнецов, Иван Сергеевич
Поделись знанием:
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
| Иван Сергеевич Кузнецов | |
 Художник-архитектор И. С. Кузнецов | |
| Основные сведения | |
|---|---|
| Страна | |
| Дата рождения | |
| Место рождения |
село Порецкое, Владимирская губерния, Борисовской волости |
| Дата смерти | |
| Место смерти | |
| Работы и достижения | |
| Работал в городах | |
| Архитектурный стиль |
неоклассицизм, модерн, русский стиль |
| Важнейшие постройки |
Саввинское подворье, 1905—1907 |
| Реставрация памятников |
Живопись Иосифо-Волоколамского монастыря и Елоховского собора, 1900-е, 1929 |
Ива́н Серге́евич Кузнецо́в (27 мая 1867, село Порецкое, Владимирская губерния, Борисовской волости — 3 июня 1942, Москва) — русский и советский архитектор, известный своими дореволюционными работами в Москве, Подмосковье, Вичуге. Выходец из семьи рабочего, Кузнецов самостоятельно пробился в элиту московской архитектуры. Работал в различных стилях (автор памятника модерна — Медведниковской гимназии), но наиболее успешно — в неоклассике и неорусском стиле. Мастер промышленной архитектуры, спроектировавший только по заказам Н. А. Второва более шестисот зданий. Был востребован и активно строил в советский период.
Биография
Родился 27 мая 1867 года в селе Порецком, Владимирской губернии в семье крестьянина-каменщика. С 11 лет работал на стройках. В 1884 году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества и окончил его в 1889 году с Большой серебряной медалью, дававшей право на производство строительных работ. Одновременно в 1885—1886 годах работал у К. В. Терского. В 1887—1895 годах — помощник Ф. О. Шехтеля, c 1889 годах — на службе благотворительного Ведомства учреждений императрицы Марии. В 1895—1900 годах продолжил обучение в Императорской Академии художеств; дважды выезжал на стажировку в Европу, получил звание архитектора-художника.
В 1890-е годы вошёл в круг подрядчиков Вичугских фабрикантов, проектирует фабрики и гражданские постройки на территории современной Ивановской области для семьи Красильщиковых и др. В Москве Кузнецов сблизился с семьями Баевых и Медведниковых. Важнейшая из ранних построек Кузнецова — Медведниковская гимназия в Москве (Староконюшенный переулок, 18), ставшая образцом для общественных зданий эпохи модерна. Тогда же, в первой половине 1900-х гг., Кузнецов реставрировал живопись в Успенском соборе Иосифо-Волоколамского монастыря, в московском Богоявленском соборе в Елохове.
- Wiki Varvarskye Gates.jpg
"Деловой Двор" у Варварских Ворот
- Povarskaya 9 by I.S.Kuznetsov1910.jpg
- Savvinskoye Podvorie Moscow Main Entrance.jpg
Саввинское подворье
- Красная церковь в Тезино. Фото 1912. Вид 2.jpg
Храм в Вичуге, фото 1912
- Красная церковь в Вичуге. Северный портал.jpg
Портал храма в Вичуге
С 1894 года — архитектор Московского совета детских приютов, с 1900 года — архитектор Покровской общины. С 1902 года — член Комитета по строительству храма св. Александра Невского на Миусской площади.
В 1905—1907 годах Кузнецов построил своё самое известное здание, ныне спрятанное за фасадами сталинских домов по Тверской — Саввинское подворье. Это был первый и безусловно удачный опыт работы с Абрамцевской гончарной мануфактурой — абрамцевские изразцы определяют весь облик этого здания. Сотрудничество с Абрамцевом продолжилось в 1908—1910, когда по заказу И. А. Кокорева Кузнецов выстроил в Тезине под Вичугой Вознесенский храм — Красную церковь. Кроме того, Кузнецов строил храмы и монастырские службы в Иосифо-Волоколамском монастыре, на Полтавщине, в старообрядческой общине в Переведеновском переулке в Москве. В Москве же по заказу Н. А. Второва он построил крупный деловой комплекс — «Деловой двор» — на площади Варварских ворот — в строгом неоклассическом стиле.
В 1909—1916 годах был гласным Московской городской думы от кадетской партии, состоял членом многих комиссий и комитетов.
В годы Первой мировой войны, когда многие архитекторы остались без заказов, Кузнецов оказался одним из самых востребованных архитекторов, работая на оборонный заказ — строил заводы Второва и Михельсона (Москва, Серпухов, Затишье (Электросталь), Богородск (Ногинск)).
В отличие от большинства зодчих своего поколения, Кузнецов много и успешно строил производственные сооружения, причем разного профиля, выполняя весь комплекс проектных и строительных работ. Например, для снарядных заводов Н. А. Второва в Затишье им было возведено около 600 (!) зданий. Доскональное знакомство со строительной техникой и конструктивными особенностями тех или иных промышленных комплексов делало Кузнецова уникальным специалистом в этой сфере. Это и обусловило его послеоктябрьскую жизнь — М. В. Нащокина, с. 302[1]
После революции 1917 года опыт Кузнецова был востребован большевиками (вероятно, сказалось и его пролетарское происхождение). Масштабы его деятельности в начале 1920-х годов сравнимы разве что с работами Жолтовского и Щусева, при этом
…уникальным фактом было то, что его проектная и строительная работа [в годы революции и гражданской войны] вообще не прерывалась! 1920-е годы насыщены заказами на проекты различных текстильных (Иваново-Вознесенского треста) и карандашных фабрик, металлургических и механических заводов, хлебозаводов, посёлков и мастерских… — М. В. Нащокина, с. 302[1]
Кузнецов, воздерживавшийся от околополитических дискуссий, проработал в советской строительной отрасли почти до самой смерти; его последняя должность (с 1937) — главный архитектор Сочи — Мацестинских курортов. Умер 3 июня 1942 года, похоронен на московском Введенском кладбище.
Постройки Кузнецова
Особняки и городские усадьбы
- Постройки во владении крестьян Я. А. и Е. Я. Бабушкиных по Петербургскому шоссе (Ленинградский проспект 24-26), 1889 (не сохранились).
- Строительные работы в городской усадьбе М. Д. Де Ладву на 2-й Мещанской, 1889 (не сохранилось);
- Проект и строительство городской усадьбы московской мещанки М. Никифоровой. Рыкунов (Балакиревский) пер., 21, 1890 (не сохранилось).
- Постройки в городской усадьбе купца 1 гильдии Н. П. Соболева на 1-й Мещанской (Проспект Мира, 56) 1889, 1890, 1893, 1894 (не сохранилось).
- Строительство особняка и дворового строения в усадьбе С. М. Денисова на Покровской ул. (Бакунинская улица), 78, 1891.
- Строительство пристройки к особняку в усадьбе М. С. Кузнецова на 1-й Мещанской (Проспект Мира, 41), 1893.
- Дом причта церкви Живоначальной Троицы на Капельках Капельский пер., 1893.
- Дом временно московского купца А. С. Смирнова в переулке Сивцев Вражек, 3/18 (угол Сивцева Вражка и Нащокинского пер.), 1898.
- Строительные работы во владении З. Т. Кузнецовой по Газовской ул., 8 1899—1900 (не сохранилось).
- Дома причта во владении Покровской общины сестер милосердия по Покровской (Бакунинская) ул., 94, 1902.
- Перестройка во владении А. А. Бутюгиной по Долгоруковской ул., 33, 1903—1904.
- Перестройка во владении М. А. Павлова по ул. Земляной вал, 1905.
- Строительные работы во владение жены капитана О. И. Полонской по Комиссариатской набережной, 1906.
- Перестройка и надстройка 3 этажа во владении временно московского купца В. П. Низова по Семёновской ул., 1906—1909.
- Владение колежского ассесора В. В. Пржевальского по ул. Большая Молчановка, 1907.
- Перестройка владения М. Д. Красильщиковой по ул. Малая Дмитровка, 21 (угол Пименовского пер.) 1907.
- Перестройка дома во владении А. А. Бутюгиной по Большому Ирининскому (Волховскому) пер., 21, 1908, 1910.
- Особняк В. К. Баева. Дурасовский пер., 7, 1909.
- Проектирование и создание интерьеров в особняке М. Д. Карповой (совместно с Ф. О. Шехтелем) на Большой Ордынке, 41, 1909.
- Особняк И. К., Н. К., С. К. Баевых на 1-й Мещанской (Проспект Мира), 52, стр. 3, 1910.
- Переделки в доме во владении Е. А. Красильщиковой по Моховой ул., 6, 1910.
Загородные дома и дачи
- Дача во владении московского купца Е. К. Егорова, Сокольники, 5-й Лучевой просек, 1891.
- Дача Н. А. Красильщикова в Иваново-Вознесенске, 1894.
Доходные и жилые дома
- Перестройка в «Торговом доме» С. В. Пенского, ул. Петровка, 15, угол Рахмановского пер., 1893.
- Дом временно московского купца А. С. Смирнова, Сивцев Вражек, 3/18 (угол Сивцева Вражка и Нащокинского пер.), 1898.
- Подворье Саввино-Сторожевского монастыря, Тверская, 6 (во дворе), 1905—1907.
- Строительство во владении жены московского купца К. И. Воробьевой, Большая Спасская ул., 1911.
- Доходный дом во владении Иосифо-Волоколамского монастыря. Угол Столешникова пер. и ул. Большая Дмитровка, 1911.
- Доходный дом жены надворного советника Н. К. Кузнецовой, Тверская ул., 9, 1911—1914.
- Доходный дом братьев Баевых: Николая, Владимира и Сергея Козмичей, Трубниковский пер., 26, 1912—1913.
- Доходный дом Н. К. Баева, Капельский пер. 8, 1913.
- Доходный дом во владении французского гражданина А. К. Жиро, Зубовский бульвар (Пречистенка), 39/22, 1913.
- Дом квартир для служащих Московской товарной биржи (Строительный кооператив «Наш дом»), 1925.
- Жилой дом кооперативного товарищества «Нефтеработник», Большая Бронная, 17, 1928.
Административные здания
- Надстройка 4 этажа здания Московской контрольной палаты, Погодинская ул., 6, 1909—1911.
- Конторский комплекс «Деловой двор» на площади Варварских ворот (Славянская пл.), 2, 1911—1913.
- Надстройка 3-го этажа Московской товарной биржи, улица Ильинка, 6/1, 1925.
Благотворительные учреждения
- Дом призрения для неизлечимо больных имени И. Д. Баева-старшего, Ермаковская ул., 3, 1901.
- Дом при Лефортовском попечительстве о бедных, 1908.
- Больница для неизлечимо больных им. А. И. Коншиной и богадельня г. Серпухов, владение Коншиной «Старая мыза», 1915—1916.
Церкви, памятники
- Внутренняя отделка Храма во имя Иконы Казанской Божьей Матери в усадьбе А. К. Медведниковой «Поречье», близ Звенигорода, 1899—1900.
- Памятник над могилой. Надгробие А. К. Медведниковой в усадьбе «Поречье», 1899.
- Ремонт церкви Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, 1900—1903(?).
- Церковь Покрова Пресвятой Богородицы в селе Плешивце Гадячского уезда Полтавской губернии, 1902—1906.
- Расширение Храма Живоначальной Троицы на Капельках, 1906.
- Постройка молельного дома во владении мещанки Е. М. Сыщиковой и крестьянина И. И. Малова, Большой Переведеновский пер., 1905.
- Постройка братского корпуса с трапезной в Иосифо-Волоколамском монастыре, 1908.
- Новая внутренняя отделка Успенского собора Иосифо-Волоколамского монастыря, 1908—1910.
- Увеличение церкви Вознесения Господня в городе Воскресенске (Истра), 1908.
- Церковь Воскресения Христова в селе Тезине Кинешмского уезда Костромской губернии, 1-я Библиотечная ул., 1909.
Учебные заведения
- Постройка церкви школы при Свято-Троицком Александро-Невском общежительном девичьем монастыре в селе Акатово Клинского уезда Московской губернии, 1901.
- Гимназия имени Ивана и Александры Медведниковых, Староконюшенный пер., 18, 1901—1903.
Производственные здания
- Литейный цех на чугунно-литейном завод «Перенуд» в Москве, 1891—1893.
- Постройка водонапорной башни, ремонт и надстройка здания во владении коллежского советника А. С. Бера на углу Дегтярного и Пименовского пер., 1891, 1896.
- Ткацкая фабрика Анны Красильщиковой в с. Родники Юрьевецкого уезда Костромской губернии, 1893.
- Надстройка производственного здания «Товарищества К. И. Бутюгина» во владении купеческой жены А. А. Бутюгиной, Кирочный пер., 1910.
- Здание фабрики «Торгового дома Ивана Денисовича Баева-старшего с братьями», Златоустинский пер., 9 1913.
- Строительство служебного корпуса во владении мещанина А. А. Занковского (Бауманская ул.), 6, 1914.
- Проект и строительство производственного корпуса для Калинкинского пивомедоваренного завода на Сокольничьем шоссе, 1914.
- Склад для мануфактуры на бывшей Даниловской фабрике Кнопа, 1914.
- Постройка шахты для лифта во владении Иосифо-Волоколамского монастыря на Карунинской пл., 1914.
- Два снаряжательных завода по заказу Н. А. Второва (ныне Гознак), Москва, Хамовники, 1914—1915.
- Завод снаряжательный для газовых зарядов, Москва, Хамовники, 1915.
- Специальные гидротехнические сооружения на берегу Москва-реки для этих 3 заводов, 1915.
- Сооружение завода Л. А. Михельсона для изготовления гранат на территории бывшего завода «В. Я. Гоппер и Ко», Павловская ул., 1915—1917.
- Строительство снаряжательного завода № 12 на участке земли во владении Н. А. Второва при разъезде «Затишье» Московско-Нижегородской железной дороги по Богородской ветке, 1916.
- Трубочный завод Л. А. Михельсона у Пятницкого кладбища (теперь Ремонтные механические мастерские Северной железной дороги), 1916—1917.
- Проект производственного и жилого корпусов завода «Электросталь», г.Электросталь Московской области (Затишье), 1919—1920.
- Строительство в Московской Сельскохозяйственной Опытной Станции, Московская губерния, поселок Собакино, 1920—1922.
- Строительство различных фабричных сооружений для Иваново-Вознесенского Треста, 1920—1921.
- Деревообделочный и сборочный завод для триеров и других сельскохозяйственных машин (бывший Доброва и Набголц), Нижний Новгород, 1924.
- Перестройка существовавших и постройка новых зданий на карандашной фабрике Хаммера, 1927.
- Постройка хлебозавода для Ярославского Центрального Рабочего Кооператива (ЦРК) «Единение-сила», Ярославль, Большая Угличская ул., 7, 1925.
- Кашинцевская биофабрика, 1931.
- Ветеринарно-диагностическая лаборатория Горветотдела Моссовета, угол Большой Калитниковской и Чесменской улиц, Москва.
Санатории
- Санаторий «Гульрипш-2», Сухуми, 1910—1911.
- Санаторий им. Орджоникидзе Наркомтяжпрома, Сочи, Курортный проспект, 96/5, 1935—1937.
Напишите отзыв о статье "Кузнецов, Иван Сергеевич"
Литература
- Л. В. Сайгина, И. Е. Печёнкин, О. Б. Михайлова. Московский зодчий Иван Кузнецов. Издательский дом «Вече». М., 2014. 448 с.
- Нащокина М. B. Архитекторы московского модерна. Творческие портреты. — Издание 3-е. — М.: Жираф, 2005. — С. 300—307. — 2 500 экз. — ISBN 5-89832-043-1.
- Зодчие Москвы времени эклектики, модерна и неоклассицизма (1830-е — 1917 годы): илл. биогр. словарь / Гос. науч.-исслед. музей архитектуры им. А.В.Щусева и др. — М.: КРАБиК, 1998. — С. 150—151. — 320 с. — ISBN 5-900395-17-0.
- Москва начала века / авт.-сост. О. Н. Оробей, под ред. О. И. Лобова. — М.: O-Мастеръ, 2001. — 701 с. — (Строители России, ХХ век). — ISBN 5-9207-0001-7.
- Москва. Памятники архитектуры 1830—1910-х годов / текст И. Е. Кириченко. — М.: Искусство, 1977. — 378 с. — 50 000 экз.
- Божутина Т. Д. О творческом архиве архитектора И. С. Кузнецова //Ф. О. Шехтель и проблемы истории русской архитектуры кон. XIX-нач. XX вв. Москва, 1988. С. 107—110. [Госстрой СССР; ЦНИПИ по градостроительству]
- Кондаков С. Н. Юбилейный справочник Императорской Академии художеств. 1764—1914. — СПб, 1915
- Печёнкин И. Е., Сайгина Л. В. Иван Сергеевич Кузнецов как архитектор-художник национального стиля. // Архитектурное наследство. Вып. 59. М.: 2013.
Примечания
- ↑ 1 2 Нащокина М. B. Архитекторы московского модерна. Творческие портреты. — Издание 3-е. — М.: Жираф, 2005. — С. 300—307. — 2 500 экз. — ISBN 5-89832-043-1.
Ссылки
- [seg-o.livejournal.com/248860.html О том как Серго Орджоникидзе принимал у себя старика Хоттабыча]. (фотографии санатория Орджоникидзе)
См. также
Архитекторы — выходцы из социальных низов
Однофамильцы и современники — архитекторы Кузнецовы
- Кузнецов, Василий Сергеевич (1878—1929), брат Ивана Сергеевича
- Кузнецов, Александр Васильевич (1874—1954), также мастер промышленной архитектуры, новатор железобетонных технологий
- Кузнецов, Алексей Иванович (1865—1904), главный архитектор Иркутска в конце XIX-начале XX веков.
Отрывок, характеризующий Кузнецов, Иван Сергеевич
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
Категории:
- Родившиеся 27 мая
- Родившиеся в 1867 году
- Умершие 3 июля
- Умершие в 1942 году
- Персоналии по алфавиту
- Умершие в Москве
- Архитекторы по алфавиту
- Реставраторы по алфавиту
- Выпускники Московского училища живописи, ваяния и зодчества
- Архитекторы Москвы
- Архитекторы Вичуги
- Архитекторы Российской империи
- Архитекторы СССР
- Гласные Московской городской думы
- Похороненные на Введенском кладбище
- Кадеты
- Архитекторы Ярославля
- Архитекторы Сочи
- Архитекторы Нижнего Новгорода
