Кузнецов, Сергей Николаевич (лингвист)

Сергей Николаевич Кузнецов
Дата рождения:	11 февраля 1945(1945-02-11) (79 лет)
Место рождения:	Москва
Страна:	СССР СССР Россия Россия
Научная сфера:	филология
Место работы:	Институт языкознания РАН, МГУ
Учёная степень:	доктор филологических наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	филологический факультет МГУ
Научный руководитель:	Н. С. Чемоданов

Серге́й Никола́евич Кузнецо́в (род. 11 февраля 1945 года в Москве) — советский и российский лингвист, доктор филологических наук (1985), профессор МГУ (1993). Президент Международной академической ассоциации (1991), председатель Московского лингвистического общества им. Ф. Ф. Фортунатова (1997), академик РАЕН (1997).

Биография

В 1967 году окончил романо-германское отделение филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, а в 1970 году — аспирантуру при кафедре германской филологии МГУ, где учился под руководством профессора Н. С. Чемоданова.

В 1973 году защитил кандидатскую диссертацию (на тему «Системный статус поствербов в датском языке»), в 1985 году — докторскую (на тему «Теоретическая грамматика датского языка. Синтаксис»).

Работал преподавателем в Дипломатическом корпусе (1966—1972 гг.) и на филологическом факультете МГУ (1972—1973 гг.), затем — старшим преподавателем и доцентом Дипломатической академии МИД (1973—1977 гг.), доцентом Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы (1978—1984 гг.), старшим и ведущим научным сотрудником Института языкознания РАН (1977—1996 гг.). С 1997 года — заведующий кафедрой общего и сравнительно-исторического языкознания филологического факультета МГУ.

Член ряда научных обществ, академик Международной академии наук Сан-Марино (1993). В 1991 году избран президентом Международной академической ассоциации (организация интеллектуального, культурного и социального сотрудничества, объединяющая более 500 индивидуальных членов — деятелей науки различных стран мира и более 30 коллективных членов — академии, университеты, образовательные организации России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Литвы, Латвии, Эстонии).

Научная и педагогическая деятельность

Исследования С. Н. Кузнецова относятся к германистике, общему и типологическому языкознанию, теории синтаксиса и интерлингвистике. Он также исследовал проблемы грамматической типологии (типология морфологических категорий и синтаксических структур, типологический статус номинативного и эргативного строя), установил наличие элементов эргативного строя в мансийском языке.

Германистика и теория синтаксиса

Диссертационные работы С. Н. Кузнецова посвящены скандинавистике, в частности, теории датского языка. В них разработана концепция позиционного синтаксиса датского языка, приложимая также к другим языкам с твёрдым или относительно твёрдым порядком слов (английскому, немецкому, французскому и др.).

В монографии С. Н. Кузнецова «Теоретическая грамматика датского языка. Синтаксис» (1984) учёный дал целостное изложение истории развития грамматической мысли Дании и предложил оригинальное описание грамматики датского языка на основе новой модели описания синтаксиса (которую назвал позиционным и транслокационным синтаксисом). Позиционную и транслокационную модели он противопоставил традиционной реляционной модели (описанию в терминах отношений между элементами предложения или словосочетания).

В книге подробно изложена и подвергнута критическому переосмыслению теория синтаксических полей П. Дидериксена — наиболее радикального реформатора традиционного грамматического учения, создавшего на датском материале теорию позиционного синтаксиса. В ходе этого С. Н. Кузнецов строит собственную теорию, стремясь преодолеть недочёты концепции Дидериксена и трактуя позиционный синтаксис как разновидность синтаксического описания на базе вертикальных связей (раскрывающих отношения части и целого); по мнению профессора Н. А. Слюсаревой, он успешно справился с задачей экспликации основных положений позиционного синтаксиса. Переосмысляя подход Дидериксена, Кузнецов оставляет постулат о существовании линейной структуры предложения как упорядоченного набора из конечного числа позиций, но выдвигает более строгие требования к самому понятию позиции: одна позиция, по Кузнецову, должна объединять слова с общими дистрибутивными свойствами (а сводная рубрика «наречный член» в классификации Дидериксена этому критерию не удовлетворяет). Кузнецов делает определённые шаги в сторону генеративной грамматики, принимая уровневый подход к синтаксису и признавая существование предповерхностной структуры высказывания, но отмечает, что анализ в терминах непосредственных составляющих мотивирован специфическими свойствами английского языка (и прежде всего тем, что в последнем невозможна альтернация позиций).

Опираясь на функциональный подход, Кузнецов выделил — в дополнение к реляционным и позиционным — третий тип синтаксических структур: транслокационные (согласно Кузнецову, позиционный синтаксис призван изучать функциональные различия между позициями, а транслокационный — функциональные сходства). Отличительная особенность теории С. Н. Кузнецова — различение «сильных» и «слабых» (в функциональном плане) синтаксических позиций, позволившее выявить закономерности, которым подчинены возможные транслокации (перестановки) компонентов предложения.

Анализируя датское предложение в плане выражения коммуникативной и эмотивной функций, Кузнецов внёс вклад и в теорию актуального синтаксиса, выдвинув положение о различии общеинформативных и частноинформативных синтаксических конструкций и выявив специфику коммуникативного членения датского предложения. В датском языке, по Кузнецову, членение на тему и рему выражено слабее, чем в русском, и на первый план выходит членение на «исходное» и «последующее».

Интерлингвистика

В своей первой работе по интерлингвистике «К вопросу типологической классификации международных искусственных языков» (1976) С. Н. Кузнецов существенно детализировал и развил возможные подходы к типологической классификации международных искусственных языков (включая лингвопроекты), опираясь на относящиеся к началу XX века пионерские работы Л. Кутюра и Л. Ло.

Затем последовало учебное пособие «Основы интерлингвистики» (1982), имевшее также и теоретическое значение; в данной книге Кузнецов дал определение интерлингвистики как «раздела языкознания, исследующего проблематику межъязыкового общения», что подразумевает изучение вопросов многоязычия, взаимодействия языков и, наконец, международных языков — как этнических, так и плановых, рассмотрел структуру науки о международном языке. В пространной исторической части книги Кузнецов дал содержательное изложение развития интерлингвистических идей, доведённое до начала XX века, и проиллюстрировал на многочисленных примерах основные теоретические положения интерлингвистики. Вышедшее в том же году учебное пособие Кузнецова «Основные понятия и термины интерлингвистики» содержало сведения о важнейших интерлингвистических организациях, об основных международных искусственных языках; бо́льшую же часть пособия занял первый в научной литературе на русском языке словарь интерлингвистических терминов (его новую, доработанную версию Кузнецов опубликовал в 1991 году).

История языкознания

С. Н. Кузнецов занимался также историей языкознания. Он опубликовал ранее не изданные труды И. А. Бодуэна де Куртенэ, Н. В. Юшманова, Е. А. Бокарёва и др.

Педагогическая деятельность

С. Н. Кузнецов читал курсы лекций студентам ряда московских вузов (Московский государственный университет, Российский университет дружбы народов, Московский государственный лингвистический университет и др.), а также отдельные лекции в различных городах России (Санкт-Петербург, Кемерово) и за рубежом — в Болгарии, Германии, Италии, Литве, Нидерландах, Норвегии, Польше, Румынии, Сан-Марино, Украине, Франции, Чехии, Эстонии, Японии. Темы лекционных курсов: «Введение в языкознание», «Язык и цивилизация», «Геолингвистика», «Языковая политика», «Общее языкознание», «Языковая типология (типология языковых структур)», «История и типология синтаксических учений», «Позиционный синтаксис германских языков», «Теоретическая грамматика русского языка», «Теоретическая грамматика датского языка», «Теоретическая грамматика английского языка», «Интерлингвистика», «История лингвистических учений», «История изучения русской грамматики», «История датской грамматической школы», «История и современное состояние интерлингвистики».

Публикации

С. Н. Кузнецовым опубликовано 9 монографий и учебных пособий, а также более 100 научных статей (преимущественно на русском, а также на английском, французском, немецком, японском, латышском, словацком, эсперанто). Он участвовал в написании ряда статей «Лингвистического энциклопедического словаря» («Датский язык», «Интерлингвистика», «Искусственные языки», «Международные языки», «Норвежский язык», «Скандинавские языки», «Фарерский язык», «Шведский язык», «Эсперанто»).

Монографии и учебные пособия

• Кузнецов С. Н.  Основные понятия и термины интерлингвистики. — М.: Изд-во УДН, 1982. — 80 с.
• Кузнецов С. Н.  Основы интерлингвистики. — М.: Изд-во УДН, 1982. — 107 с.
• Кузнецов С. Н.  Теоретическая грамматика датского языка. Синтаксис. — М.: Наука, 1984. — 224 с.
• Кузнецов С. Н.  [miresperanto.com/esperantologio/napravlenija.htm Направления современной интерлингвистики]. — М.: Изд-во УДН, 1984. — 98 с.
• Кузнецов С. Н.  Теоретические основы интерлингвистики. — М.: Изд-во УДН, 1987. — 207 с.
• Кузнецов С. Н.  Теоретическая грамматика датского языка. Морфология. — М.: Наука, 1989. — 169 с. — ISBN 5-02-010935-5.
• Кузнецов С. Н.  Интерлингвистика: Теория. История. Терминология. — М.: Импэто, 2014. — 380 с. — ISBN 978-5-7161-0267-5.
• Кузнецов С. Н.  Из истории датской лингвистической школы. — М.: Импэто, 2014. — 60 с. — ISBN 978-5-7161-0269-9.

Статьи

• Кузнецов С. Н.  [miresperanto.com/esperantologio/tipologija.htm К вопросу типологической классификации международных искусственных языков] // Проблемы интерлингвистики: Типология и эволюция международных искусственных языков / Отв. ред. М. И. Исаев. — М.: Наука, 1976. — 159 с. — С. 60—78.
• Кузнецов С. Н.  Основные направления советской нидерландистики // Известия АН СССР: Сер. литературы и языка. — 1980. — Т. 39, вып. 5. — С. 462—467.
• Кузнецов С. Н.  Принципы теоретического описания планового языка // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 644. — 1983. — (Interlinguistica Tartuensis II). — С. 42—64.
• Кузнецов С. Н.  «Ксенолексика» испанского происхождения в русском литературном языке // Проблемы типологической, функциональной и описательной лингвистики / Отв. ред. Л. А. Новиков. — М.: Изд-во УДН, 1986. — 159 с. — С. 63—70.
• Кузнецов С. Н.  Фонологическая система эсперанто // Учёные записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 791. — 1988. — (Interlinguistica Tartuensis V). — С. 25—52.
• Кузнецов С. Н.  Основные этапы становления интерлингвистической теории // Проблемы международного вспомогательного языка. — М.: Наука, 1991. — 263 с. — ISBN 5-02-016810-6. — С. 25—40.
• Кузнецов С. Н.  Краткий словарь интерлингвистических терминов // Проблемы международного вспомогательного языка. — М.: Наука, 1991. — 263 с. — ISBN 5-02-016810-6. — С. 171—228.

Литература

• Слюсарева Н. А.  [feb-web.ru/feb/izvest/1985/02/186.pdf Рецензия: Кузнецов С. Н. Теоретическая грамматика датского языка: Синтаксис. М.: Наука, 1984. 224 с.] // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. — 1985. — Т. 44, № 2. — С. 182—186.
• Циммерлинг А. В.  [books.google.ru/books?id=aq4oAgAAQBAJ&pg=PA244&lpg=PA244&dq=Кузнецов+С.+Н.&hl=ru&sa=X Типологический синтаксис скандинавских языков]. — М.: Языки славянских культур, 2002. — 896 с. — (Studia philologica). — ISBN 5-94457-059-8.

Ссылки

• [genhis.philol.msu.ru/kuznecov-sergej-nikolaevich-professor-doktor-filologicheskix-nauk/ Кафедра общего и сравнительно-исторического языкознания МГУ им. Лобачевского; Кузнецов Сергей Николаевич]
• [www.garshin.ru/linguistics/model/interlinguists.html Выдающиеся интерлингвисты и их труды] // Сайт www.garshin.ru  (Раздел «Сергей Николаевич Кузнецов»)
• [istina.msu.ru/profile/KuznetsovSN/ Кузнецов Сергей Николаевич] // Сайт istina.msu.ru

Отрывок, характеризующий Кузнецов, Сергей Николаевич (лингвист)

– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.