Кукай
Поделись знанием:
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
| Кукай | |
 Портрет Кукая. XIV век. Чикаго, Институт Искусства. |
Кукай (яп. 空海 Ку:кай, «море пустоты») (774—835) — крупный религиозный, культурный и общественный деятель Японии эпохи Хэйан. Основатель буддийской школы Сингон.
Содержание
Жизнеописание
В 804 году отправился на учёбу в танский Китай, где приобрёл широкие познания, был принят при дворе и прославился как выдающийся каллиграф. По возвращении в Японию в 806 году завоевал доверие императора Сага, а в 810 был даже назначен на пост настоятеля центрального храма Тодай-дзи в Нара. Главным делом в жизни Кукая стало основание монастыря Конгобу-дзи на горе Коя-сан (совр. префектура Вакаяма). Монастырь по сей день является одним из главных духовных центров Японии, привлекающим множество паломников и туристов. Кроме того, Кукай основал первые в Японии общественные школы, принимавшие учеников вне зависимости от их сословия.
Кукай учился в Китае в то же время, что и Сайтё, основатель школы Тэндай, они долгое время дружили. Сайтё многократно обращался к Кукаю за помощью, брал у него тантрические тексты, получал также наставления и инициации. Однако Кукай, дав Сайтё начальную инициацию и инициацию второго уровня, отказался дать ему высшую передачу, которая сделала бы Сайтё полноценным мастером тантрической школы, так как не были выполнены предварительные условия, а потом отказался давать ему некоторые тексты. Этот конфликт привёл к окончанию их дружбы в 812 году.
После смерти Кукай получил титул-псевдоним Кобо Дайси (弘法大師 — яп. «Великий учитель — распространитель Дхармы»). Японские предания приписывают ему заслуги в самых различных областях: строительство дамб, медицина, изобретение слоговой азбуки и т. д. Авторитет Кукая был так велик, что даже правители средневековой Японии впоследствии ссылались на его имя для оправдания своих нововведений.
В возрасте 61 год Кукай отказался от еды и воды и погрузился в медитацию. На 21 день третьей луны в (835) его дыхание остановилось. Император Ниммё послал соболезнование, но неудачное время года делало невозможным сообщение с горой Коя-сан, и нельзя было организовать кремацию. В соответствии с волей Кукая, он был помещён на восточной вершине горы Коя-сан. Кукай похоронен в мавзолее храма Окуно-ин (奥の院) на горе Коя-сан.
По легенде Кукай не умер, а вошёл в глубокое самадхи в ожидании пришествия будды Майтреи. Кукай признан бодхисаттвой, пришедшим к людям в мрачное время упадка между буддами Шакьямуни и Майтреей.
Сочинения
- 十住心論, окончено в 830 г.
- 文鏡秘府論 — важный источник по литературному китайскому языку.
Паломничество по 88 храмам Сикоку
Считается, что Кукай установил практику паломничества по 88 храмам Сикоку, которые посетил сам. Однако, по его собственным записям, он посетил только 2 из них.
| № | Название храма | Город/Деревня | Префектура |
|---|---|---|---|
| 1 | Рёдзэндзи (霊山寺) | Наруто | Токусима |
| 2 | Гокуракудзи (極楽寺) | Наруто | Токусима |
| 3 | Консэндзи (金泉寺) | Итано | Токусима |
| 4 | Дайнитидзи (大日寺) | Итано | Токусима |
| 5 | Дзидзодзи (地蔵寺) | Итано | Токусима |
| 6 | Анракудзи (安楽寺) | Камиита | Токусима |
| 7 | Дзюракудзи (十楽寺) | Ава | Токусима |
| 8 | Куматанидзи (熊谷寺) | Ава | Токусима |
| 9 | Хориндзи (法輪寺) | Ава | Токусима |
| 10 | Кирихатадзи (切幡寺) | Ава | Токусима |
| 11 | Фудзиидэра (藤井寺) | Ёсиногава | Токусима |
| 12 | Сёдзандзи (焼山寺) | Камияма | Токусима |
| 13 | Дайнитидзи (大日寺) | Токусима | Токусима |
| 14 | Дзёракудзи (常楽寺) | Токусима | Токусима |
| 15 | Кокубундзи (国分寺) | Токусима | Токусима |
| 16 | Канъондзи (観音寺) | Токусима | Токусима |
| 17 | Идодзи (井戸寺) | Токусима | Токусима |
| 18 | Ондзандзи (恩山寺) | Комацусима | Токусима |
| 19 | Тацуэдзи (立江寺) | Комацусима | Токусима |
| 20 | Какуриндзи (鶴林寺) | Кацуура | Токусима |
| 21 | Тайрюдзи (太竜寺) | Анан | Токусима |
| 22 | Бёдодзи (平等寺) | Анан | Токусима |
| 23 | Якуодзи (薬王寺) | Минами | Токусима |
| 24 | Хоцумисакидзи (最御崎寺) | Мурото | Коти |
| 25 | Синсёдзи (津照寺) | Мурото | Коти |
| 26 | Конготёдзи (金剛頂寺) | Мурото | Коти |
| 27 | Кономинэдзи (神峰寺) | Ясуда | Коти |
| 28 | Дайнитидзи (大日寺) | Конан | Коти |
| 29 | Кокубундзи (国分寺) | Нанкоку | Коти |
| 30 | Дзэнракудзи (善楽寺) | Коти | Коти |
| 31 | Тикуриндзи (竹林寺) | Коти | Коти |
| 32 | Дзэндзибудзи (禅師峰寺) | Нанкоку | Коти |
| 33 | Сэккэйдзи (雪蹊寺) | Коти | Коти |
| 34 | Танэмадзи (種間寺) | Харуно | Коти |
| 35 | Киётакидзи (清滝寺) | Тоса | Коти |
| 36 | Сёрюдзи (青竜寺) | Тоса | Коти |
| 37 | Ивамотодзи (岩本寺) | Симанто | Коти |
| 38 | Конгофукудзи (金剛福寺) | Тосасимидзу | Коти |
| 39 | Энкодзи (延光寺) | Сукумо | Коти |
| 40 | Кандзидзайдзи (観自在寺) | Айнан | Эхимэ |
| 41 | Рюкодзи (竜光寺) | Увадзима | Эхимэ |
| 42 | Буцумокудзи (佛木寺) | Увадзима | Эхимэ |
| 43 | Мэйсэкидзи (明石寺) | Сэйё | Эхимэ |
| 44 | Дайходзи (大宝寺) | Кумакогэн | Эхимэ |
| 45 | Иваядзи (岩屋寺) | Кумакогэн | Эхимэ |
| 46 | Дзёруридзи (浄瑠璃寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 47 | Ясакадзи (八坂寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 48 | Сайриндзи (西林寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 49 | Дзёдодзи (浄土寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 50 | Хантадзи (繁多寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 51 | Иситэдзи (石手寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 52 | Тайдзандзи (太山寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 53 | Эммёдзи (円明寺) | Мацуяма | Эхимэ |
| 54 | Эммэйдзи (延命寺) | Имабари | Эхимэ |
| 55 | Нанкобо (南光坊) | Имабари | Эхимэ |
| 56 | Тайсандзи (泰山寺) | Имабари | Эхимэ |
| 57 | Эйфукудзи (栄福寺) | Имабари | Эхимэ |
| 58 | Сэнъюдзи (仙遊寺) | Имабари | Эхимэ |
| 59 | Кокубундзи (国分寺) | Имабари | Эхимэ |
| 60 | Ёкоминэдзи (横峰寺) | Сайдзё | Эхимэ |
| 61 | Коондзи (香園寺) | Сайдзё | Эхимэ |
| 62 | Ходзюдзи (宝寿寺) | Сайдзё | Эхимэ |
| 63 | Китидзёдзи (吉祥寺) | Сайдзё | Эхимэ |
| 64 | Маэгамидзи (前神寺) | Сайдзё | Эхимэ |
| 65 | Санкакудзи (三角寺) | Сикокутюо | Эхимэ |
| 66 | Умпэндзи (雲辺寺) | Миёдзи | Токусима |
| 67 | Дайкодзи (大興寺) | Митоё | Кагава |
| 68 | Дзиннэин (神恵院) | Канъондзи | Кагава |
| 69 | Канъондзи (観音寺) | Канъондзи | Кагава |
| 70 | Мотоямадзи (本山寺) | Митоё | Кагава |
| 71 | Ияданидзи (弥谷寺) | Митоё | Кагава |
| 72 | Мандарадзи (曼荼羅寺) | Дзэнцудзи | Кагава |
| 73 | Сюссякадзи (出釈迦寺) | Дзэнцудзи | Кагава |
| 74 | Коямадзи (甲山寺) | Дзэнцудзи | Кагава |
| 75 | Дзэнцудзи (善通寺) | Дзэнцудзи | Кагава |
| 76 | Кондзодзи (金倉寺) | Дзэнцудзи | Кагава |
| 77 | Дорюдзи (道隆寺) | Тадоцу | Кагава |
| 78 | Госёдзи (郷照寺) | Утадзу | Кагава |
| 79 | Тэннодзи (天皇寺) | Сакайдэ | Кагава |
| 80 | Кокубундзи (国分寺) | Такамацу | Кагава |
| 81 | Сироминэдзи (白峯寺) | Сакайдэ | Кагава |
| 82 | Нэгородзи (根香寺) | Такамацу | Кагава |
| 83 | Итиномиядзи (一宮寺) | Такамацу | Кагава |
| 84 | Ясимадзи (屋島寺) | Такамацу | Кагава |
| 85 | Якуридзи (八栗寺) | Такамацу | Кагава |
| 86 | Сидодзи (志度寺) | Сануки | Кагава |
| 87 | Нагаодзи (長尾寺) | Сануки | Кагава |
| 88 | Окубодзи (大窪寺) | Сануки | Кагава |
Напишите отзыв о статье "Кукай"
Ссылки
- [www.japonica.su Кукай. Избранные труды. Перевод А. Г. Фесюна. М. 1999 ]
- [www.varvar.ru/arhiv/texts/kukay1.html Кукай. О смысле слов "стать буддой в этом теле " ]
- [plato.stanford.edu/entries/kukai/ Кукай в Стэнфордской философской энциклопедии]
- Трубникова Н. Н. «„Различение учений“ в японском буддизме IX в. Кукай о различиях между тайным и явным учениями.» Москва, 2000, 368 с, ISBN 5-8243-0093-3
На японском языке
- [www.mikkyo21f.gr.jp/ 空海スピリチュアル]（密教21フォーラム）
- [kobodaishi.xrea.jp/ 弘法大師空海と高野山への旅]
Отрывок, характеризующий Кукай
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
