Кукольник, Павел Васильевич

Павел Васильевич Кукольник
доброжелательный цензор
Дата рождения:	5 июля (24 июня) 1795(1795-06-24)
Место рождения:	Замосць, Речь Посполита
Дата смерти:	15 сентября (3 сентября) 1884(1884-09-03) (89 лет)
Место смерти:	Вильно
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	поэт, драматург, историк
Жанр:	трагедия в стихах, повесть в стихах, стихотворение
[az.lib.ru/k/kukolxnik_p_w/ Произведения на сайте Lib.ru]

Па́вел Васи́льевич Ку́кольник (24 июня (5 июля) 1795, Замосць, Речь Посполита — 3 (15) сентября 1884, Вильно) — русский историк, поэт, педагог, литератор, драматург; брат Н. В. Кукольника.

Биография

Сын польки-католички и русина из польского города Замостье в тогдашней Австрии переехал в Россию с родителями в восьмилетнем возрасте, когда его отец В. Г. Кукольник (1765—1821) был приглашён в 1804 году профессором физики во вновь открытый петербургский Главный педагогический институт.

После нескольких лет службы в различных ведомствах Санкт-Петербурга в 1815 году защитил диссертацию «О влиянии римского права на всероссийское» на звание доктора права в Полоцкой иезуитской академии, ближайшем к Петербургу заведении, где присваивались учёные степени.

Перевод «Сокращённой всеобщей истории» французского историка и государственного деятеля Луи Филиппа де Сегюра (издан в 5 томах в Петербурге в 1818—1820) обратил на Кукольника благосклонное внимание влиятельных кругов.

Вероятно, под впечатлением трагической гибели отца в 1821 году принял крещение по православному обряду.

В декабре 1824 года по рекомендации попечителя Виленского университета, влиятельного сенатора Н. Н. Новосильцева был назначен министром просвещения А. С. Шишковым в Виленский университет профессором всеобщей истории и статистики.

Весной 1825 года обосновался в Вильне. В первый же учебный год стал секретарём совета университета и членом двух временных комитетов.

Административные должности в университете занимал его брат Платон Кукольник. У П. В. Кукольника поселился по окончании Нежинского лицея Н. В. Кукольник, который в 1829—1831 преподавал в Виленской гимназии русскую словесность и издал на польском языке практический курс русской грамматики.

С 1831 года Кукольник заведовал университетской библиотекой и нумизматическим кабинетом. При чтении лекций в университете использовал свой перевод «Сокращённой всеобщей истории» де Сегюра.

После ликвидации Виленского университета (1832) служил библиотекарем и преподавал русский язык в Медико-хирургической академии (1833—1842); в католической Духовной академии (1834—1842) преподавал всеобщую и русскую историю. Одновременно служил в 1829—1841 цензором. В 1842 году вышел в отставку в чине статского советника.

В 1844 году принял место члена правления Виленской римско-католической епархиальной семинарии, где преподавал историю (до 1851).

Одновременно с 1849 года служил чиновником особых поручений по исторической и статистической части края при виленском генерал-губернаторе в 1840—1850 Ф. Я. Мирковиче, впоследствии состоял членом губернского статистического комитета.

В 1851 году вновь назначается цензором; в 1863—1865 председатель Виленского цензурного комитета. Заслужил репутацию снисходительного цензора. Поддерживал дружеские отношения с виленскими литераторами А. Э. Одынцем, А. Г. Киркором, Л. Кондратовичем, В. Коротыньским. Комиссия для рассмотрения польских и жмудских книг, продаваемых в г. Вильне, созданная в 1865 году для расследования политических злоупотреблений в книжной торговле (под председательством генерал-майора А. П. Столыпина) обвинила Кукольника в разрешении печатать книги, служившие «латино-польской» пропаганде и способствующие восстанию 1863 и стремлении «поощрять распространение вредных жмудских книг», объяснимом близкими отношениями с издателями и книготорговцами Завадскими и желанием угодить епископу Волончевскому.

Состоял действительным членом Виленской археологической комиссии (1855—1865) со дня основания. Выступал с докладами и сообщениями на её заседаниях.

С апреля 1864 года до марта 1865 года был председателем Виленской комиссии для разбора и издания древних актов (Виленская археографическая комиссия). В 1865 году окончательно вышел в отставку в чине действительного статского советника.

Последние годы жизни безвозмездно преподавал историю в женском училище при Мариинском монастыре. Был ревностным прихожанином виленских православных храмов.

Похоронен на православном Евфросиниевском кладбище в Вильне.

Литературная деятельность

Помимо перевода «Сокращённой всеобщей истории» Луи Филиппа де Сегюра (1818—1820), Кукольник перевёл проповеди французского протестантского теолога Эжена Берсье (перевод не издан).

Публицистика и мемуары

Своего рода публицистику представляют назидательная памятка «В знак памяти друзьям и знакомым, удостоившим меня посещения в день окончания пятидесяти лет со времени поступления мною на поприще государственной службы» (1862) и брошюра «Голос христианина по прочтении книги г. Ренана „La vie de Jesus“» (1864).

Опубликованные в «Русском архиве» полемически окрашенные мемуары «Анти-Ципринус. Воспоминание о Н. Н. Новосильцеве», (1873) и «Анти-Фотий. Ответ очевидца на показания Фотия о Татариновой и её союзе» (1874) призваны защитить память многолетнего покровителя всего семейства Кукольников Н. Н. Новосильцева и сыгравшую важную роль в биографии Кукольника руководительницы религиозного кружка 1817—1837 гг. в Петербурге Е. Ф. Татариновой людей. Они содержат любопытные подробности эпизодов собственной жизни Кукольника и нравов его окружения в Петербурге и Вильне.

Драматургия

В юности увлекался театром и писал трагедии в духе Ж. Расина. Громоздкие трагедии и драмы в стихах на исторические и библейские сюжеты писались с оглядкой на каноны классицизма и отличались религиозной дидактичностью. Фабула трагедии «Гуниад» почерпнута в истории венгерского полководца XV Януш Хуньяди. Лежащая в основе проблема долга подданного и государя присуща драматургии классицизма. «Морской разбойник» проповедует верность христианским ценностям.

Кукольник ценил их особенно высоко, сознавая в то же время их архаичность.

Поэзия

Кукольник писал рассказы и повести в стихах «Мария», «Друг», «Враг», «Дедушкино видение». Они публиковались с 1834 (иногда под криптонимом П. К. или анонимно) отдельными изданиями и в трёх сборниках, вышедших в Вильне «Стихотворения» (1861), «Стихотворения. Т. 2» (1872), «Последний кусок моей духовной жизни» (1882).

Роман в стихах «Три года жизни» (1834) с дополнениями включён в сборник «Стихотворения. Т. 2» (1872), эпилог в книге «Последний кусок моей духовной жизни» (1882). Слогом и отдельными чертами напоминает роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин».

В сборники, напечатанные маленькими тиражами для друзей и знакомых и не предназначенные для продажи, вошли посвящения и стихотворения «на случай» — дни рождения или именин знакомых, общенациональные или местные события (концерт в Вильне скрипача К. Ю. Липинского, принятие под покровительство цесаревича Николая Александровича виленского Музея древностей, пленение имама Шамиля, оставление должности виленского генерал-губернатора В. И. Назимовым, назначение А. Л. Потапова виленским генерал-губернатором. Отдельным оттиском к приезду императора Александра II вышло стихотворение «6-е сентября 1858 г. в Вильне».

Стихам Кукольника свойственны та же дидактичность, которая присуща и его провиденциальной историософии.

История

Современники подчеркивали первооткрывательство Кукольника в освоении истории Литвы. Его немногочисленные историографические труды компилятивны. Кукольник, как правило, пересказывал работы Ю. И. Крашевского, Т. Нарбутта, М. Балинского, Л. Юцевича, А. Г. Киркора. Кукольник усматривал в истории действие Провидения, поэтому его сочинениям присущи дидактичность и религиозное морализаторство.

К ним близки по использованным источникам, материалу и манере изложения сочинения этнографического и краеведческого характера. В статье «Предания литовского народа» Кукольник представил литовские предания, поверья и обычаи, описал игры, танцы, свадебные и похоронные обряды, привел более полусотни песен, свыше трехсот пословиц и поговорок.

К историко-краеведческим работам относится своеобразный путеводитель по древнейшей улице Вильны «Путешествия по Замковой улице в Вильне» в газете «Виленский вестник / Kurjer Wileński» (1860).

Свои работы Кукольник печатал в научно-литературных приложениях к «Памятной книжке Виленской губернии», «Записках Виленской археологической комиссии», в газете «Виленский вестник».

В «Исторических заметках о Литве» и «Исторических заметках о северо-западном крае России», вышедших после подавления восстания 1863 года, Кукольник доказывал, что благоденствие Литвы неизменно зависело от положения православной церкви и степени близости с Россией, а повороты к Западу, усиление польского влияния и католицизма приносили бедствия. «Заметки» изданы книгами и печатались в газетах «Виленский вестник», «Ковенские губернские ведомости», журнале «Вестник юго-западной и западной России» («Вестник Западной России»).

Сочинения

История, краеведение, мемуары

• История управления и законодательства Литвы // Памятная книжка Виленской губернии на 1853 год. — Ч. 2. Исторически-статистические очерки Виленской губернии. — Вильно: Тип. О. Завадского, 1853. — С. 19—56.
• Стоклишские минеральные воды // Памятная книжка Виленской губернии на 1853 год. — Ч. 2. Исторически-статистические очерки Виленской губернии. — Вильно: Тип. О. Завадского, 1853. — С. 57—67.
• Предания литовского народа // Черты из истории и жизни литовского народа. — Вильно: Тип. О. Завадского, 1854. — С. 66—149.
• О пособиях к дополнению литовской истории = O pomocach do dopełnenia dziejów Litwy // Записки Виленской археологической комиссии. Ч. I / Под ред. А. Киркора и М. Гусева. = Pamiętniki kommisji archeologicznej Wileńskiej. Cz. I / Pod red. M. Balińskiego i L. Kondratowicza. — Wilno: Drukiem J. Zawadskiego, 1856. — S. 40—47.
• Исторические воспоминания о р. Немане // Памятная книжка Виленской губернии на 1860 год. — Ч. 2. Историко-статистический сборник Виленской губернии. — Вильно: Тип. А. Киркора и К°, 1860. — С. 1—25.
• Путешествие по Замковой улице в Вильне // Виленский вестник. 1860. № 1, 1 января — 14, 16, 18, 19, 21—27, 1 апреля.
• Отрывки из поездки в Гродненскую губернию // Виленский вестник. — 1860. — № 73—75; 16, 20, 23 сентября.
• В знак памяти друзьям и знакомым, удостоившим меня посещения в день окончания пятидесяти лет со времени поступления мною на поприще государственной службы. — Вильна: Тип. А. К. Киркора, 1862.
• Исторические заметки о Литве // Вестник юго-западной и западной России. — 1863. — Т. II, кн. 6, отд. II, с. 150—186; т. III, кн. 7 и 8, с. 1—36, 99—12.
• Исторические заметки о Литве. — Вильна: тип. А. К. Киркора, 1864.
• Исторические заметки о северо-западной России. Период 2. От начала 1813 до 1831 года. — Вильна: Тип. Виленского губернского правления, 1867.
• Анти-Ципринус. Воспоминание о Н. Н. Новосильцеве // Русский архив. — 1873. — № 2. — Стлб. 203—224, 0193—0200.
• Анти-Фотий. Ответ очевидца на показания Фотия о Татариновой и её союзе // Русский архив. — 1874. — № 3. — Стлб. 589—611.

Поэзия и драматургия

• 6 сентября 1858 года в Вильне. — Вильно: Тип. Гликсберга, 1858.
• Стихотворения Павла Кукольника. 1861 года. — Вильно: Тип. А. К. Киркора, 1861.
• Гуниад. Трагедия в пяти действиях в стихах. — Вильна: Печатня А. Г. Сыркина, 1872 (рукопись 1837).
• Святой апостол Иуда, брат Господень. — Лейпциг, 1866 (рукопись подарена виленскому Музею древностей в ноябре 1857).
• Мария. — СПб., 1870.
• Морской разбойник. Трагедия в пяти действиях в стихах. — Вильна: Печатня А. Г. Сыркина, 1872.
• Воспоминания о Крыме. 1870 г. — Вильна: Печатня А. Г. Сыркина, 1872.
• Стихотворения Павла Кукольника. — Т. II. — Вильна: Печатня А. Г. Сыркина, 1872.

Переводы

• Wróg — kusiciel. Powieść wierszowana Pawła Kukolnika // W. Syrokomla. Gawędy i rymy ulotne. Poczet 3. — Wilno, 1856. — S. 181—217.  (польск.)
• Sierotka / Przekład W. Korotyńskiego // Teka Wileńska. — 1857. — T. 2. — S. 73—74.  (польск.)
• Dwa sądy / Przekład W. Korotyńskiego // Teka Wileńska. 1858. — T. 4. — S. 16—20.  (польск.)
• Sąd poety. Z Pawła Kukolnika // A. E. Odyniec. Poezye. Wydanie nowe. Poprawione i pomnożone. — T. I. — Wilno: Drukarnia A. Syrkina, 1859. — S. 222—227.  (польск.)
• Wróg — kusiciel. Powieść wierszowana Pawła Kukolnika; Alboin. Z Pawła Kukolnika // L. Kondratowicz (W. Syrokomla). Poezye. Wydanie zupełne na rzecz wdowy i sierot autora. — T. X. — Warszawa: Gebether i Wolf, 1872. — S. 171—198.  (польск.)
• Lietuvių padavimai / Vertė J. Trinkūnas // Lietuvių mitologija. T. 1 / Parengė N. Vėlius; red. R. Merkaitė. — Vilnius: Mintis, 1995. — P. 236—240.  (лит.)

Литература

• G. T. Ustęp z życiorysu nieboszczyka Pawła Kukolnika // Kraj. 1884. Nr. 41, 7 (19) października. (польск.)
• К[отович] П. И. Кукольник [некролог] // Виленский календарь на 1885 (простой) год. — Вильна, 1884. — С. 204—205.
• Шверубович А. И. Братья Кукольники. Очерк их жизни: Биография, служебно-литературная деятельность и хроника современных им событий в Северо-западном крае. — Вильна: Тип. Губернского правления, 1885.
• Кубасов И. Кукольник, Павел Васильевич // Кукольник, Павел Васильевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918. — [Т.:] Кнаппе — Кюхельбекер. — СПб., 1903. — С. 537—538.
• Makowiecka Z. Kukolnik Paweł // Polski słownik biograficzny. T. XVI, zeszyt 68. — Wrocław etc.: Ossolineum, 1971. — S. 120—121.  (польск.)
• Рябов А. К. Кукольник Павел Васильевич // Русские писатели. 1800—1917: Биографический словарь / Гл. ред. П. А. Николаев. — Т. 3: К—М. — М.: 1994. — С. 215—217.
• Лавринец П. Очерк П. В. Кукольника «Путешествие по Замковой улице в Вильне» // Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике. Т. I. Таллинн, [1996]. С. 80—94.

Ссылки

• [www.russianresources.lt/archive/Kuk/Kuk_0.html Павел Кукольник в «Балтийском архиве»]
• [www.rkc.lt/paveldas/kukolnik/kukbior.html Краткая биография]
• [www.rkc.lt/paveldas/kukolnik/kukolworks.html Путешествие по Замковой улице в Вильне]

Отрывок, характеризующий Кукольник, Павел Васильевич

Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?