Кук, Авраам Ицхак

Авраам Ицхак Кук
ивр. ‏אברהם יצחק הכהן קוק‏‎
Рав Кук в 1923 году
Дата рождения:	7 сентября 1865(1865-09-07)
Место рождения:	Грива (ныне Даугавпилс, Латвия)
Дата смерти:	1 сентября 1935(1935-09-01) (69 лет)
Место смерти:	Иерусалим (ныне Израиль)
Школа/традиция:	Воложинская иешива
Направление:	Западная философия, еврейская философия
Период:	Философия XX века
Основные интересы:	Вера, Хасидизм, Спасение, Тора, Израиль, Эрец-Исраэль, Легенда, Покаяние, Галаха, Молитвы, Каббала.
Значительные идеи:	Концепция «Продолжающегося откровения», диалог народа с Богом
Оказавшие влияние:	Ц.-Г. Калишер
Испытавшие влияние:	Кук, Цви Иехуда

Раввин Авраам Ицхак Кук (ивр. ‏אברהם יצחק הכהן קוק‏‎, Авраам Ицхак Коэн Кук; (7 сентября 1865 (16 числа месяца элуль 5625 года по еврейскому календарю), Грива, ныне в Даугавпилсе — 1 сентября 1935, Иерусалим) — раввин, каббалист и общественный деятель начала XX века, создатель философской концепции религиозного сионизма, согласно которой создание Государства Израиль является началом мессианского избавления.

Занимал должности раввина Яффы (1904—1914), раввина Иерусалима (1920—1921) и стал первым главным ашкеназским раввином Страны Израиля (1921—1935).

Биография

Ранние годы

Родители происходили из семьи раввинов. Его отец, раввин Шломо Залман, выпускник Воложинской иешивы происходил из семьи митнагдим, мать Злата Перла из семьи любавических хасидов. Отец долгое время не занимал никакой должности, а семья существовали на доходы от торговли спиртными напитками, которой занималась мать. После того, как была введена монополия на торговлю водкой, семья потеряла источники дохода, и отец стал работать преподавателем в иешиве. В семье было четыре сына и три дочери. По свидетельству самого Авраама Ицхака, родители спорили, воспитывать ли детей, как хасидов или их противников-«митнагдим», в итоге имело место оба влияния.

Ещё в детстве юный Авраам Ицхак проявил выдающиеся способности, в 9 лет отец забрал его из хедера, так как тот перерос всех учителей, и занялся его обучением сам. К 11 годам Авраам Ицхак написал свою первую книгу — комментарии к Псалмам (Теилим). В 13 лет переехал в Люцин к дяде своей матери, раввину Элиэзеру Дон-Ихье, занимался у него и у раввина Якова Рабиновича. В 1880 вернулся в Гриву, учился у своего отца и Реувена Халеви — раввина Двинска (Даугавпилса). 1883 в Сморгони у раввина Хаима Авраама Шапиро. В 1884—1888 продолжил по рекомендации будущего тестя учёбу в иешиве Воложин, центральной иешиве литовского еврейства у раввина Нафтали Цви Иехуды Берлина, сторонника религиозного сионизма, последний и дал Аврааму Ицхаку звание раввина (смиха). В иешиве преподавал также Йосеф Дов Соловейчик (Бейт Алеви), бывший убеждённым противником всех форм сионизма. Там рав Кук вплотную столкнулся с идеями Хаскалы и светского сионизма. Рав Кук отличался любовью к языку иврит, и уже там писал на нём стихи. Кроме того, он написал успешный биографический очерк о главе иешивы Воложина Н. Ц. Й. Берлине.

В 1885 в возрасте двадцати одного года женился на девятнадцатилетней Бат-Шеве Алте, дочери раввина Элияу Давида Рабиновича-Теомим, раввина Паневежиса, называемого также акронимом АДЕРЕТ (1843—1905). Адерет оказал сильное влияние на рава Кука, и они всю жизнь были духовно близки. Свадьба состоялась по месту жительства невесты, и молодые остались жить в её семье и при поддержке последней. В Пеневежисе рав Кук учился со своим тестем и учился у него, как управлять общиной. Там же рав Кук учился каббале у рава Моше Ицхака Рабина. Поскольку рав Кук уже имел успешный опыт журналистики, он задумал издавать торанический журнал «ивр. ‏עיטור סופרים‏‎ (Украшение писцов)», который должен был бы способствовать сплочению религиозных сионистов, не-сионистов, хасидов и не-хасидов. Удалось выпустить два номера. .

В доме тестя царили весьма стеснённые условия; сам Адерет вынужден был спать в кабинете на старых стульях. В 1888 году у рава Кука родилась дочь Фрида-Хана, и теснота стала совсем невыносимой. В том же году рав Кук получил приглашение занять должность раввина Жеймели. Рав Кук не очень хотел занимать должность, связанную с общественной работой, но под влиянием полюбившего его известнейшего раввина Хафец-Хаимa и необходимости согласился. Ему было 23 года. Хафец-Хаим и в дальнейшем принимал участие в судьбе рава Кука и симпатизировал ему. Так, в 1923 году Хафец-Хаим покинул заседание съезда Агудат Исраэль в знак протеста против нападок на рава Кука.

В Жеймели семью постигло горе: умерла Батшева-Алта, жена рава Кука, оставив его с полуторагодовалой дочерью на руках. Семья Адерета, которая незадолго до этого потеряла другую дочь, пригласила к себе зятя. Кук прожил в Паневежисе два месяца и вернулся в Жеймели, а дочь оставил у Адерета. Последний предложил раву Куку снова жениться, теперь на Рейзе-Ривке, дочери покойного брата-близнеца Адерета Цви-Иеуды Рабиновича. Рав Кук отложил новый брак и сосредоточился на Торе и обязанностях раввина. В 1891 году рав Кук издал в Варшаве первое большое сочинение по галахе (еврейскому религиозному закону), это была книга о выполнении заповеди Тфилин (филактерии) под названием «Хаваш пе’ер» («Покрывающий голову красой»). Сам рав Кук имел для тщательного выполнения этой заповеди три пары Тфилин в подарок от тестя: по РаШИ, по Рабейну Там и ещё одну пару малого размера, чтобы носить постоянно. После этой книги Кук взялся за сочинение «Эйн Ая» («Око Авраама Ицхака») — комментарий к Аггадот (талмудическом преданиям).

Там же рав Кук написал свою первую статью по каббале, содержание которой он увидел во сне, сочтённом им пророческим. Помимо того, он изучал каббалу с разными другими авторитетами, как Шломо Эльяшив, автора книги «Лешем, шво ве’ахлама» («Опал, агат и аметист» (из наперсника)), деда Й. Ш. Эльяшива.

После года вдовства Кук согласился на предложение бывшего тестя жениться на Рейзе-Ривке, кузине покойной жены. В 1889 году у новой пары родился единственный сын Цви Иехуда, названный в честь рано умершего деда по матери. В 1895 году у Кука родился замысел издать журнал «Шалом ла’ам» («Мир народу»), замысел не воплотился, одна статья для журнала появилась в печати уже после смерти рава Кука.

Кук завязал прочные дружеские связи с раввином соседнего города Бауска Мордехаем Элиасбергом, видным участником сионистского движения «Ховевей Цион». После смерти Элиасберга в 1889 году рав Кук выступил с траурной речью в Бауске. Молодой раввин понравился общине, и там поговаривали о том, чтобы пригласить его к ним в общину. Это состоялось, однако, позднее, в 1895 году. В период пребывания в Бауске рав Кук снова стал отцом — родилась дочь Батья-Мирьям. В Бауске Кук приблизился к «Бней Цион» («Сыны Сиона») — отделению сионистской организации, и даже организовывал общество «сионистов, живущих по Торе», что увенчалось возникновением «Тиферет бахурим» («Краса юношей»). В рамках этой организации изучались произведения основателя ортодоксального модернизма раввина Шимшона Рафаэля Гирша; так рав Кук ознакомился с движением Гаскала. В тот же период Кук впервые написал статью с изложением своих сионистских взглядов, хотя идущую не так далеко, как более поздние произведения.

Палестина

В 1904 Адерет (бывший тесть Кука Рабинович-Теомим) стал раввином Иерусалима. Год спустя он прислал самому Куку приглашения занять должность раввина Яфо и Нового Ишува (еврейского населения Страны Израиля).

1914 год застал Кука в Европе в поездке на съезд Агудат Исраэль, из-за начала войны российский подданный Кук не мог вернуться обратно в Страну Израиля под власть враждебной Турции. Рав Кук был назначен раввином в Лондоне. В этот период начались разногласия рава Кука с движением Агудат Исраэль. В то же время он полемизировал и с деятелями движения Мизра́хи. На основе своих идей попытался создать движение Дегель Иерушалаим, но движение не получило распространения. Последователи раввина Кука в конечном итоге примкнули к движению Мизра́хи, став в нём наиболее влиятельным течением.

В 1919 году вернулся в подмандатную Палестину. Был приглашен на должность раввина Иерусалима (1919). В 1920 на съезде раввинов подмандатной Палестины избран первым ашкеназским главным раввином. Как результат, раввин Йосеф Хаим Зоненфельд, придерживавшийся отрицательного отношения к сионизму, отказался признавать авторитет главного раввината и в том же году создал и сам возглавил Эда Харедит — отдельную религиозную общину, с отдельной системой школ и кашрута. Во время своей жизни в Иерусалиме Кук создал иешиву Мерказ аРав, которая стала основным учебным заведением, готовящим раввинов и общественных деятелей национально-религиозного направления.

В последние годы своей жизни активно участвовал в оправдании Ставского, обвиняемого представителями Хаганы в убийстве Хаима Арлозорова (1933).

Умер он в 1935 году. В последний путь его провожали десятки тысяч, среди которых были все крупные раввины и общественные деятели.

• Места, связанные с именем рава Кука
• StreetSignRavKookStreetJerusalem.jpg

  Иерусалим, ул. рава Кука, знак у перекрёстка с ул. Невиим

• RavKookStreetJerusalem.jpg

  Общий современный вид улицы рав Кука в Иерусалиме

• SignToRavKookHouseJerusalem.jpg

  К дому рава Кука в Иерусалиме, рядом с домом врача Тихо

• NeighbourhoodBeitDavidRavKook.jpg

  Иерусалимский район Бейт-Давид, где жил рав Кук

• SignBeitRavKook.jpg

  К дому рава Кука в Иерусалиме

• BeitRavKookJerusalem.jpg

  Вид на дом рава Кука в Иерусалиме, вход

• Rabi Kook house 01.jpg

  Вид на дом в Иерусалиме с обратной стороны

• KookSt.JPG

  Улица рава Кука в Бней-Браке, надпись гласит: главный раввин и человек, крепивший дух первых жителей Бней-Брака

• MosadHaravKuk.jpg

  Издательство «Моссад а-рав Кук» в Иерусалиме

Семья

Раввин был женат дважды: первый раз на Бат-Шеве Альте, рано умершей дочери раввина Элияу Давида Рабиновича-Теомим, второй раз на его племяннице Рейзе-Ривке, дочери Цви-Иеуды Рабиновича, брата близнеца Элияу Давида. От первого брака родилась в 1888 году дочь Фрида-Хана, вышедшая замуж за своего дядю Исраэля Рабиновича. От второй жены у раввина было трое детей: сын Цви Иехуда (1889—1982), (занимавший после смерти отца должность главы иешивы Мерказ аРав), дочь Эстер-Яэль, погибшая в результате несчастного случая в возрасте 12 лет, и дочь Батья-Мирьям (жена раввина Элиягу Раанана).

Учение р. Кука

Каббала как основа учения

Фундаментом учения А. И. Кука является Каббала, которая, фактически, составляет основу религиозного сионизма. Последователи школы р. Кука на сегодняшний день является самой большой религиозной группой в Израиле.

Каббала, в представлении р. Кука, является «Диалогом Бога с еврейским народом». Он рассматривает еврейский народ как единый организм (и применяет понятийный аппарат Каббалы для понимания динамики социальных процессов внутри народа, то есть даёт «социологическую проекцию Каббалы»). Вместе с тем, р. Кук рассматривает людей не как «исходно пустые сосуды, не имеющие собственного содержания и наполненные только тем светом, который они восприняли сверху», — но подчеркивает личностный характер каждого, его неповторимое Я, Я индивидуума и Я народа. Согласно этому подходу, лишь реализуя творческий потенциал своего «Я», человек и народ обретают смысл своей жизни.

Концепция раввина Кука об уровнях диалога с Богом

Раввин Кук объясняет, что в вопросе понимания жизни как Диалога с Богом в иудаизме имеется не одна (обычный уровень монотеизма), а две центральные идеи. Первая — это изложенная выше идея индивидуального диалога человека с Богом; а вторая идея — это общенациональный диалог человека с Богом, то есть то же самое, но на уровне не только индивидуума, но и народа. Иными словами, народ как единое целое во всех своих поколениях тоже является Личностью, народ имеет свободу выбора, может поступать хорошо или плохо, может действовать, — и его решения и действия — это то слово, которое народ хочет сказать Богу, а то, что происходит с народом, есть слово Бога, обращенное к нему. И если в индивидуальном случае Диалог развивается в рамках индивидуальной биографии, то в общенациональном плане Диалог разворачивается в течение многих столетий национальной истории.

И поскольку Диалог с Богом это прежде всего не наши слова и не наши молитвы, но наши действия, — то, для того, чтобы народ мог войти в полноценный диалог с Богом, народу требуется возможность действовать как единое целое, а для этого нужен национальный организм, национальное тело, та или иная форма государства, без него диалог не может быть полноценным. (Точно так же, как если душа человека не имеет телесной оболочки, то есть «душа находится в загробной жизни», то она не может вести с Богом полноценный диалог, так как не может принимать решения и действовать).

В применении к еврейскому народу из этого следует, что сионизм и создание Государства Израиль возвращают еврейский народ в рамки полноценного общенационального диалога с Богом. Главное религиозное значение Государства Израиль не в том, что в Израиле соблюдается Шабат и кашрут, при всей их важности, — а в том, что само создание Государства заставляет еврейский народ принимать решения и действовать как единое целое, и этим оживляется общенациональный диалог с Богом. Общенациональные действия создают общенациональную ответственность; и это не только продвигает народ и воспитывает его, но и дает возможность осознать «общенациональный уровень монотеизма» для того, чтобы дальше передавать его человечеству.

Раввин Кук объясняет, что соотношения идей индивидуального и общенационального диалога с Богом изменялось в ходе четырёхтысячелетней истории еврейского народа. В начале, в эпоху праотцов и дарования Торы, были заложены обе эти идеи, и во времена Танаха (до V века до н. э.) эти оба вида диалога проявляются и развиваются. Однако все человечество в целом не могло воспринять сразу оба эти уровня Диалога, оно ещё не было готово к этому. Поэтому во времена Второго Храма осознание индивидуального диалога сохраняется в еврейской культуре, а чувство общенационального диалога с Богом постепенно разрушается, так что к концу эпохи Второго Храма оно почти совершенно исчезает (вследствие чего и распадается еврейское государство). Именно в этот момент из иудаизма исходит христианство, которое несет человечеству идею монотеизма на уровне индивидуального диалога с Богом, и оно начинает распространять еврейские идеи по человечеству. Далее к этой работе подключается ислам, который несет идеи монотеизма другой части человечества. Еврейский же народ, уйдя в изгнание и рассеяние, почти полностью теряет уровень общенационального диалога с Богом и концентрируется на исправлении себя на индивидуальном уровне.

Потеря общенационального уровня Диалога является также и причиной, по которой в эпоху диаспоры, с III по XIX вв., более полутора тысячелетий, еврейский народ не мог внести такой вклад в мировую цивилизацию, который был бы сравним с нашим вкладом в цивилизацию во времена нашей жизни в Стране Израиля с XIV века до н. э. по II век н. э., выразившимся в создании Библии, заложившей духовные основы Западной культуры.

В наше время, по мнению раввина Кука, эти процессы подошли к своему завершению, то есть человечество постепенно переварило идею монотеизма на уровне индивидуального диалога с Богом, это стало понятным для человечества в целом, а евреи за это время исправили себя на индивидуальном уровне. Пришла пора, по его словам, начать передавать человечеству вторую порцию Божественного света. Для того, чтобы это стало возможным, возник сионизм, который строит государство Израиль, и еврейский народ снова попадает в ситуацию общенационального диалога с Богом. И хотя сионизм этого совершенно не планировал, и несмотря на то, что еврейский народ, по крайней мере на сознательном уровне, зачастую этого не хочет — народ вынужден (то есть наличие Государства Израиль и то, что с ним происходит, заставляет его) начать вести и постепенно осознавать этот диалог с Богом, чтобы затем передать его человечеству. В этом будет проявляться дальнейшая реализация еврейской миссии (или, что то же самое, еврейской избранности), — которая, как нам формулирует её пророк Исайя, состоит в том, чтобы быть «светочем для народов мира», продвигать человечество.

Кроме общенационального уровня диалога с Богом раввин Кук дает нам представление также и о Диалоге Бога с человечеством как единым целым, но этот «общечеловеческий диалог с Богом», не отменяет, а дополняет общенациональный диалог каждого народа, и может быть построен только на его основе.

Концепция «Продолжающегося откровения»

Если Бог ведет диалог с народом как с единым целым, и тем более со всем человечеством (а не только отдельные диалоги с каждым индивидуумом), то это один общий диалог на всем протяжении истории народа, длящийся во всех его поколениях. И если это действительно живой диалог, то в этом диалоге Бог должен продолжать говорить нечто новое для всего народа, что раньше не было открыто людям. (Если Бог не говорит ничего нового, то на самом деле диалога нет, а есть только имитация диалога со стороны Бога — в чём верующий, его, конечно не подозревает). В индивидуальном диалоге открывается новое для индивидуума, в общенациональном — новое для всего мира. Иными словами, из идеи общенационального диалога естественным образом следует концепция Продолжающегося Откровения, идущего в самом ходе исторического процесса. Для этого Откровения совсем не обязательны чудеса или пророки; Бог говорит с евреями в самом ходе истории, в ходе развития цивилизации, через то, что происходит с народом и с человечеством.

Но если рассматривать ход истории, развитие культуры и цивилизации как Продолжающееся Божественное Откровение — это означает, что у евреев есть не один источник Откровения (как обычно считается в религии), а два. Первый источник откровения — это исходное раскрытие Божественности, происходящее при возникновении религии — при праотцах, и Даровании Торы на горе Синай; и содержание этого Откровения передается нам через традицию. Но кроме этого «исходного Откровения» есть ещё и «текущее» Продолжающееся откровение. Бог не устранился из истории, Он продолжает говорить с еврейским народом и человечеством; и это Откровение проявляется в ходе развития всех аспектов культуры, науки, этики, общества, социума и государства. Таким образом, это развитие не только не только имеет духовную ценность, но и более того — содержит в себе Откровение; и поэтому евреи должны постоянно стараться понять, что именно Бог в ходе истории хочет сказать им.

При этом, разумеется, нельзя отбросить ничего из Исходного Откровения — ведь оно представляет собой слово Бога, а Божественное Слово не отменяемо. Но и нельзя отвернуться также и от Продолжающегося Откровения, раздающегося в ходе истории — ведь религиозные люди не хотят пренебречь тем, что Бог хочет им сказать. Поэтому они должны полностью сохранить все аспекты религии (= ортодоксальность), и при этом воспринимать то духовно новое, что открывается в мире (= модернизм), и стараться интегрировать Исходное Откровение с Продолжающимся Откровением (= ортодоксальный модернизм).

Суметь интегрировать эти два вида откровения так, чтобы не потерять ни того, ни другого — это необычайно сложная и творческая задача, ввиду которой творческий импульс (а творчество, наверное, есть самый Божественный аспект человека как «образа и подобия Бога», и неслучайно первое описание Бога, которое дает нам Тора в самом начале книги Бытия, это «Бог как Творец») — инсталлируется в самую сердцевину религиозного мироощущения.

Ортодоксальная модернизация и программа развития иудаизма

Раввин Кук не только декларирует необходимость ортодоксальной модернизации, но он также даёт схему этой модернизации и разрабатывает её механизм. Этот процесс развития иудаизма путём «извлечения искр Божественного света из современных нерелигиозных идеологий». Более того: раввин Кук даже дал свою программу развития иудаизма на ближайший исторический период, порядка пары столетий. Подобная вещь — разработка программы развития религии — является совершенно уникальной.

Видение мессианского избавления

Раввин Ц.-Г. Калишер, провозвестник идеи религиозного сионизма (1860 год), рассматривал создание еврейского государства как начальную стадию мессианского процесса. Тем самым, уже в его подходе концепция «Машиаха» становится не только эсхатологической, но и возвращается в рамки текущей истории. Однако, в учении раввина Кука проблема соотношения реального «светского» сионистского движения и мессианского процесса получает гораздо более широкую разработку.

Основные элементы революционных идей раввина в этой области следующие:

а) Концепция двух стадий мессианского процесса — Машиах Бен-Иосеф и Машиах Бен-Давид.

б) Динамика соотношения религиозных и нерелигиозных групп в сионизме и в процессе развития Государства Израиль (Арфилей Тоhар § 247).

в) Понятие «Мессианский свет», как категорию «Хесед», дающий возможность положительно оценить всевозможные различные течения в современной жизни (Арфилей Тоhар § 184).

г) Машиах как стадия развития еврейского народа. Анализируя стих из пророка Иеремии «Машиах — дыхание уст наших…», рав Кук разрабатывает концепцию, согласно которой приход Машиаха — это не «вмешательство извне», а собственное продвижение.

Основные труды

Текст некоторых изданий подвергся редакции учеников рава Кука, в некоторых случаях смягчивших формулировки. Некоторые письма и дневники были сданы из тех же соображений в архив.

Цикл «Орот»

Основные взгляды раввина Кука, посвященные философии иудаизма, еврейскому национализму, этике, проблемам современного общества.

• Сборник «Орот» («Источники света»)
• Сборник «Орот ха-Кодеш» («Светильники святости»)
• Сборник «Орот ха-Тшува» («Светильники раскаяния»)
• Сборник «Орот ха-Тора» («Светильники Торы»)
• Сборник «Орот ха-Эмуна» («Светильники веры»)
• Сборник «Орот ха-Тфила» («Светильники молитвы»)
• Сборник «Орот ха-Микдаш» («Светильники Храма»)
• Сборник «Орот ха-Невуа» («Светильники пророчества»)
• Сборник «Орот ха-Раяа» («Светильники рава Кука»)
• Сборник «Орот ха-Ханука» («Светильники хануки»)

Философия, мораль и Аггада

• «Мусар авиха» («Моральное учение отца твоего»)
• «Эйн Айя» — комментарии к талмудическим аггадот из трактатов Брахот, Зраим и Шаббат.
• [www.machanaim.org/philosof/in_arp-t.htm «Арфилей тоhар»] («Облака святости»)
• Дневники и письма. Некоторые части до сих пор изданы по решению учеников автора
• Сборники статей, особенно «Шмона квацим» («Восемь сборников»)
• «Рош милин» («Начало слов»)
• «Хазон ха-Цомхонут веха-Шалом» («Мечта о вегетарианстве и мире») — о вегетарианстве.
• «Олат ха-Раяа» («Жертва всесожжения от рава Кука») — комментарий к еврейскому молитвеннику.

Талмуд, Галаха

• «Хаваш пе’ер» («Покрывающий голову красой») — о выполнении заповеди Тфилин (филактерии). Первая книга рава Кука по галахе.
• «Шабат ha-Арец» («Субботний год для земли») — взгляд раввина Кука на соблюдение законов седьмого года.
• «Мишпат ха-коэн» («Суд коэна») — законы, связанные с Землёй Израиля
• «Да’ат ха-коэн» («Суд коэна») — законы, связанные с томом Йоре Деа из кодекса «Шулхан арух»
• «Бе’ер Элияу» («Колодец Элияу») — законы, связанные с томом Хошен Мишпат из кодекса «Шулхан арух», комментарий на комментарий Виленского гаона к Хошен Мишпат
• «Хуккат ха-Арец» («Закон земли») — законы, связанные с запретом на Килаим (смешанные посадки)

Литература

• Кук, Авраам Ицхак. ивр. ‏Орот‏‎ (Огни) = ивр. ‏אורות‏‎. — Палестина: Моссад аРав Кук, 1921. — Т. 1. — 192 с. (иврит)
• Rozenak, Avinoam. Рав Кук = ивр. ‏הרב קוק‏‎. — Иерусалим: Merkaz Zalman Shazar letoldot Israel, 2006. — ISBN 965-227--220-5. (иврит)
• Александр Цал (M.Sс.) под руководством доктора (Ph.D.) Софья Григорян — Теория глобальных сингулярных систем (Модель мироздания) Copyright@ 2011 SBPL Institute of universe singularity system ISBN 978-5-903008-30-8 (русский)

Время деятельности Кук, Авраам Ицхак в истории иудаизма
пары таннаи амораи савораи гаоны ришоним ахароним

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/12255 Кук Аврахам Ицхак ха-Кохен] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.machanaim.org/philosof/kook/b2.htm Биография р. Кука] на сайте «Маханаим»
• [www.machanaim.org/philosof/in_kuk.htm Рав Авраам-Ицхак ha-Коhен Кук и философия религиозного сионизма] на сайте «Маханаим»
• [toldot.ru/tora/rabbanim/ Биография раввинов] на сайте «Толдот Йешурун»
• [kabbalah-live.ru/category/rav-kuk-2/ Статьи и переводы из рава Кука на сайте «Живая каббала Аризаля»]
• [chassidus.ru/author/rav-avraam-iczxak-kuk/ Статьи и переводы из рава Кука на сайте «Хасидус по-русски»]

Отрывок, характеризующий Кук, Авраам Ицхак

Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала: