Кулагин, Николай Михайлович (зоолог)

Николай Михайлович Кулагин
Дата рождения:	7 (19) января 1860(1860-01-19)
Место рождения:	деревня Шиловичи, Духовщинский уезд, Смоленская губерния, Российская империя
Научная сфера:	энтомология, пчеловодство
Место работы:	Московский университет
Учёное звание:	профессор член-корреспондент СПбАН член-корреспондент АН СССР академик ВАСХНИЛ академик АН БССР
Альма-матер:	Физико-математический факультет МГУ
Награды и премии:

Никола́й Миха́йлович Кула́гин (7 [19] января 1860 — 1 марта 1940) — российский и советский зоолог, апиолог и пчеловод. Академик, профессор Сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева в Москве (с 1894 г.) и МГУ. Член-корреспондент Петербургской АН (с 1913; РАН — с 1917; АН СССР — с 1925); член ВАСХНИЛ (1935) и АН Белорусской ССР (1934). Руководитель Комитета по охране памятников природы при Наркомпросе РСФСР (1919—1923).

Биография

Родился в деревне Шиловичи Духовщинского уезда Смоленской губернии (ныне Духовщинский район Смоленской области) в семье священника. Начальное образование получил в духовном училище, а среднее — в Смоленской духовной семинарии. Последнюю окончил в 1880 году и, сдав экзамен на аттестат зрелости при Смоленской классической гимназии, в августе того же года поступил на отделение естественных наук физико-математического факультета Московского университета. Еще студентом стал членом отделения пчеловодства Русского общества акклиматизации животных, активно участвовал в организации первой передвижной пчеловодной выставки. В 1884 году был назначен по предложению профессора А. П. Богданова ассистентом при зоологическом музее Московского университета (с 1889 года по 1894 год был хранителем музея). В 1886 году он получил первую заграничную командировку, побывав в Константинополе. Н. М. Кулагин работал на берегах Крыма и Босфора, собирая материал по морской фауне. В 1890 году был назначен директором Московского зоологического сада; в этом же году защитил магистерскую диссертацию — «Материалы по естественной истории дождевых червей», что позволило ему стать приват-доцентом Московского университета.

В 1894 году он стал адъюнкт-профессором Московского сельскохозяйственного института, а также помощником директора института — К. А. Рачинского. В 1895 году H. М. Кулагин защитил докторскую диссертацию «Материалы по естественной истории паразитических перепончатокрылых (Platygaster, Mesochrus, Microgaster)» в Московском университете, став доктором зоологии, после чего был назначен штатным профессором по кафедре зоологии сельскохозяйственного института, заведовал которой до своей смерти. В 1913 г. возглавил новообразованное при институте отделение рыбоведения. Профессорскую кафедру H. М. Кулагин занимал ещё и в Московском коммерческом институте.

Преподавал мироведение в Медведниковской гимназии.

Как помощник директора Московского сельскохозяйственного института, он отстаивал самостоятельность вуза; в 1911 году, в знак протеста против приказа министра просвещения Л. А. Кассо, в числе 120 профессоров и приват-доцентов МГУ, ушёл из университета. C 1912 года по 1922 год — профессор и декан естественно-исторического цикла Народного университета им. А. Л. Шанявского.

С 1906 года начал заниматься активной природоохранной деятельностью, возглавлял специальную экспедицию в Беловежскую Пущу с целью изучения причин сокращения численности беловежских зубров.

В настоящее время Беловежская Пуща Гродненской губ. входит вновь в состав Российской Федеративной Республики. Для охраны этого выдающегося памятника природы необходимо принять самые энергичные меры. Я, как один из бывших работников по изучению биологии зубров, населяющих Беловежскую пущу, беру на себя смелость просить Комиссариат народного просвещения, не найдет ли он возможным сделать распоряжение собрать данные о состоянии Пущи после войны. Эти данные лучше всего могли бы быть получены командировкой в Пущу комиссии Комиссариата народного просвещения. Затем может быть Комиссариат народного просвещения найдет возможным обсудить вопрос о сохранении Беловежской Пущи на будущие времена.

— Письмо в Наркомпрос РСФСР от 26 декабря 1918 г. ЦГА России, ф. 2307, оп. 2, д. 2, л. 39

С 1918 по 1931 год — заведующий отделом прикладной зоологии Политехнического музея.

В 1919 году вернулся в Московский университет уже профессором и преподавал в нём до самой смерти; с 1925 по 1940 год — заведующий кафедрой энтомологии биологического факультета университета.

С 1919 г. также возглавлял Комитет по охране памятников природы при Наркомпросе РСФСР, с 1923 г. — секцию охраны природы Госплана РСФСР, с 1925 г. — Государственный комитет по охране природы, в 30-х гг. был членом Комитета по заповедникам.

Семья

Жена: Анна Юльевна (урожд. Губер), до 1917 года преподавала в женской гимназии, с 1920 года — преподаватель немецкого языка Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Дети: Михаил (1896) и Сергей (1898—1962)

Научная деятельность

Автор более 300 научных работ. Основные труды по пчеловодству и методам борьбы с насекомыми — вредителями сельскохозяйственных культур. Ряд работ по эволюции животного мира, размножению и наследственности животных. Автор первой русской монографии по дождевым червям и ряда работ о млекопитающих (зубр, лось). Занимался:

• анатомией и гистологией паразитических червей, комаров, репродуктивных органов позвоночных животных,
• эмбриологией саранчовых,
• фауной соленых озёр,
• изучением влияния температуры и влажности на организмы,
• явлениями зимней спячки,
• проблемой физиологии старения и смерти,
• вопросами наследственности,
• теорией эволюции,
• теорией происхождения домашних животных,
• теорией охраны и вымирания видов.

Важнейшие работы Кулагина:

• «Материалы по естественной истории дождевых червей, встречающихся в России (сем. Lumbricidae)» («Известия Общества любителей естествознания etc.», т. LVIII, вып. 2 — магистерская диссертация);
• «Материалы по естественной истории паразитических перепончатокрылых» («Известия Императорского общества любителей естествознания», т. LXXXV).

Пчеловод

Уже в 1885 году в «Известиях Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии» Н. М. Кулагин опубликовал сразу три статьи: «О развитии рационального пчеловодства в Смоленской губернии», «Об улье галлицких пчеловодов» и «О статье Гравенгорста, касающейся вопроса применения электричества к целям пчеловодства». Уже в них довольно отчётливо обозначилась принципиальная позиция автора на пчеловодство и пути его развития. В январе 1886 года организаторами Первой передвижной плавучей выставки пчеловодства был создан организационный комитет, в который вошёл и Н. М. Кулагин. Он вместе с профессором И. А. Каблуковым разработал программу лекций, докладов и учебных занятий, принял в её работе самое активное участие, за что был отмечен Малым жетоном Общества акклиматизации. В начале июля 1896 года в Московском зоологическом саду состоялось открытие Третьей передвижной выставки пчеловодства, которую возглавил профессор Н. М. Кулагин. Когда Кулагин стал заведовать кафедрой в Московском сельскохозяйственном институте, своей учёной и экспериментальной базой он сделал институтскую учебно-опытную пасеку. Ульи разных систем — от колоды до лангстротов и даданов, стояло на ней и жили в них пчёлы разных пород, в том числе специально для Кулагина присланные из США А. Е. Титовым, изучавшим там промышленное пчеловодство. Пасека способствовала и распространению пчеловодных знаний среди населения, чему Н. М. Кулагин придавал особое значение. Она, как и Измайловская пасека, всегда была открыта для посетителей, которые получали здесь квалифицированную консультацию. Основатель музея пчеловодства, который носит его имя.

С 1902 года Кулагин стал главным редактором «Русского пчеловодного листка», основанного А. М. Бутлеровым. В 1905 году был одним из организаторов и председателем Всероссийского съезда пчеловодов в Москве, в 1909 году — председатель Киевского съезда. В 1910 году участвовал в первом Всеславянском съезде пчеловодов в Софии. В то же время был избран главным председателем Всеславянского союза пчеловодов. В 1911 году в Белграде участвовал во втором Всеславянском съезде пчеловодов. В 1912 году руководил работами третьего Всеславянского съезда пчеловодов в Москве.

Позднее он непрерывно вел работу по пчеловодству как литературную, так и научно-исследовательскую, написав более 30 статей и книг по пчеловодству. Среди них:

• монография «Современное положение вопроса о русском воске»
• «Кормление пчел»
• «Роение пчел» и другие

Литература

• Кулагин Николай Михайлович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Корольков Д. М. Воспоминания о совместной работе с Н. М. Кулагиным // ЗРВ, 1929, т. 6, № 1/2, с. 7—10.
• Беларуская энцыклапедыя: У 18 т. Т. 8: Канто — Кулі / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў і інш. — Мн.: БелЭн, 1999. — Т. 8. — С. 571. — 576 с. — 10 000 экз. — ISBN 985-11-0144-3. (белор.)

Ссылки

• [isaran.ru/isaran/isaran.php?page=fond&guid=8BA40DD4-7117-5D90-AFA7-DD61AD2B6B99&ida=1&sid=n8t92rg2smcm462ga29rshbn52 Фонд Кулагина Николая Михайловича] на сайте Архива РАН
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-50953.ln-ru Профиль Николая Михайловича Кулагина] на официальном сайте РАН
• [csl.bas-net.by/anews1.asp?id=12087 История белорусской науки в лицах. Николай Михайлович Кулагин]. Центральная научная библиотека им. Я.Коласа НАН Беларуси. Проверено 4 ноября 2011. [www.webcitation.org/65CtKiyxn Архивировано из первоисточника 4 февраля 2012].

Отрывок, характеризующий Кулагин, Николай Михайлович (зоолог)

– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.