Кульженко, Стефан Васильевич

Стефан Васильевич Кульженко
Род деятельности:	издатель
Дата рождения:	24 декабря 1837(1837-12-24)
Место рождения:	Барышевка, Полтавская губерния
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	16 января 1906(1906-01-16) (68 лет)
Место смерти:	Киев

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Стефа́н Васи́льевич Кульже́нко (24 декабря 1837 — 16 января 1906) — киевский печатник и книгоиздатель, основатель и владелец типографии „С. В. Кульженко“.

Биография

Родился в семье казака. В 1840 г. семья переехала в Киев. Его отец торговал вином, мать умерла, когда ему было 7 лет.

После смерти матери воспитывался у родственницы. Около года учился дома под присмотром учителя, потом его отвезли в Киев, где он сначала два года посещал частное начальное училище на Печерске, а после поступил в духовное училище при Софийском соборе. После смерти опекунши вынужден был покинуть училище, потому что отец не имел возможности оплачивать его обучение.

В июле 1848, случайно попав в книжную лавку и пообщавшись с её владельцем — венгром И. Вальнером, стал на 7 лет одним из 16 учеников при его типографии. На то время в Киеве было 5 типографий; все ученики были на полном содержании предприятия.

Обнаружил смекалку и сноровку, привлекался как наставник к работам в типографии при Киево-Печерской лавре.

1855 — по окончании учёбы остался работать в типографии И. Вальнера. После банкротства последнего стал машинистом в типографии при Губернском управлении, а затем — в типографии Гаммершмидта.

Живя в доме Гаммершмидта, овладел немецким языком. Любил музыку и пение, чтобы слушать их, часто ходил в костел.

1858 — стал управляющим в небольших по мощности литографии и типографии О. Сементовского (последний выпускал альбомы рисунков и журнал «Древности и достопримечательности г. Киева») .

Октябрь 1859 — женился на престижной киевской модистке П. Ткаченко. Она купила дом на углу Крещатика и Трехсвятительской, в который и перебрался Кульженко .

Когда у владельца типографии возникли серьезные финансовые проблемы, Кульженко, чтобы улучшить своё материальное положение, при содействии своего одноклассника по обучению в И.Вальнера — Буткевича — стал сначала конторщиком (октябрь 1862), а затем (1863) — управляющим в типографии родственника Буткевича и . Давыденко (это была бывшая типография И.Вальнера). Предприятие Давыденко имело современное на то время оборудование (3 типографские, 4 литографские, 2 конгревное станки, швидкодрукарська машина), выполняло широкий ассортимент заказов .

Лето 1864 — после отъезда И.Давыденко в Санкт-Петербург по предложению последнего Кульженко взял его типографию в аренду на 10 лет (для этого предварительно нашел себе компаньона — В.Давиденка, родственника И.Давиденко, который внес большую часть залога за заключение договора об аренде). На полученные в кредит деньги приобрел дополнительное оборудование, а уже 1867 уехал в Германию и купил там новое оборудование.

1870 — посетив Всероссийскую выставку в С.-Петербурге, приобрел парового двигателя (использование таких в то время было ноу-хау для отечественной полиграфии), а вернувшись домой, попал на похороны жены, внезапно умершей от крупа.

Осенью 1871 женился.

1874 — после того, как В.Давиденко, получив наследство, начал строить новую типографию, Кульженко стал единоличным арендатором типографии И.Давиденко ещё на 6 лет.

1874 — в типографии Кульженко увидели свет переведенные М.Старицким на укр. язык «Сказки Андерсена» с предисловием и иллюстрациями Мурашко.

Конец 1875 — открыл на Крещатике свой первый «писчебумажный магазин», который впоследствии превратился в популярную среди киевлян книжный магазин.

1876 — посетил Париж, Вена и Берлин, где приобрел новое оборудование. Вернувшись домой, открыл фабрику конторских книг .

Весна 1879 — приобрел в Тарновского участок земли в Киеве (ныне это территория дома № 4 по ул. Пушкинской, тогда Новоелизаветинской) по цене 8 руб за 1 квадратный сажень (площадь — 666 кв. Сажен) и начал там строительство новой типографии .

15 августа 1880 — завершил строительство типографии (её здание сгорело 1941).

1882 — впервые демонстрировал продукцию своих предприятий (конторские книги, кожаные изделия, монограммы) на Всероссийской выставке в Москве и получил Большую серебряную медаль. В 1886, 1895, 1896 годах его продукцию также отмечали серебряными и золотой медалями.

1884 — открыл стереотипное отделение типографии.

1885 — открыл отделение по изготовлению конвертов.

1886 — открыл отделение по производству коробок. Наладил также выпуск отрывных календарей.

1886 — начал печатать ежедневную газету «Киевское слово» (выходила до 1905, после закрытия властями возобновилась под названием «Новый век», но 1906 года была закрыта окончательно; в газете печатался Куприн, именно здесь впервые увидели свет его «Миниатюры» и «Киевские типы»).

1886 — купил у профессора анатомии В.Беца фототипия (в то время она была единственной в Юго-Западном крае Российской империи). Кульженко исполнял на ней заказы для Одессы, Харькова, Полтавы, Нежина, даже Москву.

1897 — выкупил типографию у Киевского университета.

Одним из первых на Украине применил способ плоской печати — литографию.

До 1890-х годов в Кульженко работали около 80 человек, а уже через несколько лет — более 200. 1905 года на его предприятиях обучалось 35 учащихся. К таким действиям подталкивала острая конкуренция между печатниками в условиях всевозрастающего спроса на печатную продукцию (конец 19 в. В Киеве действовало 25 типографий, причем несколько из них были самыми мощными в Российской империи) .

Полиграфический комплекс Кульженко объединял собственно типографию, две словолитни, литографию, стереотипию, фототипия, гальванопластикову мастерскую.

Будучи одним из первых, кто освоил печать цветных фотоиллюстраций, Кульженко на лучшем для своего времени уровне выпускал сложные издания (например, книга «Собор Святого и Равноапостольного князя Владимира в Киеве», 1898). К нему стали обращаться с престижными заказами, он стал конкурентом печатников Москвы, С.-Петербурга, Варшавы.

Не жалел усилий для общественных нужд. В 1898—1899 гг напечатал для Киевского общества грамотности литературу, предназначенную для широких слоев населения (произведения Т.Шевченко, М.Конопницькои, К.Станюковича). При типографии открыл общеобразовательную школу для взрослых. При его участии появилось «Общество вспоможение рабочих печатного дела», долгое время Кульженко был его председателем. Создал при типографии хор, в котором пел вместе со своими работниками (руководили хором лучшие профессиональные дирижеры Киева). Был активным членом Киевского русского драматического общества. Вместе с И.Чоколовим, Г.Фронцкевичем и К.Милевським инициировал создание и стал соучредителем (1903) Художественно-ремесленной учебной мастерской печатного дела Министерства торговли и промышленности с 3-летним курсом обучения для детей 12-16 лет, некоторое время преподавал там историю книгоиздательского дела.

1904 — в типографии Кульженко увидел свет сборник произведений украинских писателей «На вечную память Котляревскому» .

1904 — приобрел на окраине Киева (рядом с Приоркой) несколько дачных участков и построил там дома для рабочих своей типографии (времени ту местность называли «Кульженковимы дачами») .

Всего на его предприятиях было выпущено в свет более 1 тыс. названий книг. Современные специалисты печатного дела отмечают особенно высокое качество таких из них, как «Киев теперь и прежде» (автор — М.Захарченко, 1888; издание продавалось в трех вариантах: роскошный — 10 руб, в английской оправе — 6 руб, элементарный — 5 руб; книга переиздается до сих пор [3]), «Собор св. Владимира в Киеве» (автор — И.Александровский; содержит 42 больших фототипии и 105 фотоцинкографий в тексте; 1898), История искусств" (автор — С.Байе, содержит 350 иллюстраций и 30 фототипичним таблиц; 1902), «Древности Приднепровья» (авторы — Богдан и Варвара Ханенко, 1899—1907). В типографиях Кульженко выпустили популярные в своё время альбомы видов Киева, Одессы, Житомира, Парижа, «Альбом художника Саврасова», «Альбом Киевской сельскохозяйственной и промышленной выставки 1896 года», «Иллюстрированный сборник Киевского литературно-артистического общества», вышедших произведения Тараса Шевченко, Ивана Нечуя-Левицкого, Елены Пчелки, сборник жемчужин украинской поэзии «Цветочек», антология «Век», декламатор «Развлечение» и т. п. [4], брошюра Т.Рильського «О херсонские заработки, когда и как их искать, и стоит туда добраться по железной дороге или на пароходе»[1]. На его предприятиях, кроме «Киевского слова», печатали журналы «Заря» и «Киевская газета», несколько журналов (в частности, «Земледелие», «Инженер», «Епархиальные ведомости», «Известия политехнический института», «Журнал Церковно-приходское школы»).

Последние годы жизни болел, фактически передав управление своими типографиями старшему сыну Василию (1904-го Василий под псевдонимом В. С. Васильев издал книгу о своем отце, она содержит много личных воспоминаний Кульженко).

Похоронен на Байковом кладбище (недалеко — могила Леси Украинки) .

Попал в список 300 самых успешных предпринимателей империи, приведенном в юбилейном альбоме, который выдали к 300-летию царствования дома Романовых.

Семья

Сын Василий сначала заведовал фототипией, а после смерти отца унаследовал печатное предприятие. Его жена Полина Аркадьевна работала в Музее западноевропейского искусства. Во время немецкой оккупации её заставили сопровождать в Германию коллекцию музея, за что впоследствии она была репрессирована советской властью.

Сын Сергей заведовал отцовским магазином на Крещатике, Алексей работал врачом в больнице Покровского монастыря, Михаил — присяжным поверенным.

Ссылки

• [kiev-necropol.narod.ru/KulzhenkoSF.html Биография]
• Костянтин Родик. [www.umoloda.kiev.ua/print/84/45/61932 Біографія-підручник] // Україна молода. — № 183. — 2 октября 2010. (укр.)
• [www.history.org.ua/?termin=Kulzhenko_V Кульженко Стефан Васильович] // Веб-сайт Ін-ту історії України НАНУ. (укр.)

Отрывок, характеризующий Кульженко, Стефан Васильевич

Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.