Культи, Никлас

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Никлас Культи
Место проживания Стокгольм, Швеция
Рост 191 см
Вес 88 кг
Начало карьеры 1989
Завершение карьеры 2001
Рабочая рука правая
Призовые, долл. 3 186 946
Одиночный разряд
Титулов 3
Наивысшая позиция 32 (3 мая 1993)
Турниры серии Большого шлема
Австралия 3-й круг (1989, 1994, 1996)
Франция 1/4 финала (1992)
Уимблдон 2-й круг (1992, 1997)
США 2-й круг (1993, 1994)
Парный разряд
Титулов 13
Наивысшая позиция 11 (29 сентября 1997)
Турниры серии Большого шлема
Австралия 3-й круг (1997, 1999, 2000)
Франция финал (1995)
Уимблдон 1/2 финала (2000)
США финал (1997)
Завершил выступления

Никлас Культи (швед. Nicklas Kulti; род. 22 апреля 1971, Стокгольм) — шведский профессиональный теннисист и теннисный тренер, экс-чемпион мира ITF среди юношей. Победитель 16 турниров АТР (3 — в одиночном разряде), двукратный финалист турниров Большого шлема в мужском парном разряде, двукратный обладатель Кубок Дэвиса (1997, 1998) со сборной Швеции.





Спортивная карьера

Первые годы

Никлас Культи обратил на себя внимание как теннисист, ещё выступая в юниорском туре. Он стал финалистом юношеского Открытого чемпионата США в 1988 году (проиграв Николасу Перрейре из Венесуэлы)[1], а на следующий год выиграл на этом уровне Открытый чемпионат Австралии и Уимблдонский турнир, в США вновь добравшись до финала. 1989 год Культи закончил на первом месте в юниорском рейтинге ITF[2].

К этому моменту Культи уже выступал в профессиональных теннисных турнирах, в 1988 году записав в свой актив победы над игроками первой сотни мирового рейтинга Лосоном Данканом, Патриком Кюненом и Серхио Касалем и став в ноябре финалистом турнира класса ATP Challenger в Хельсинки. В начале 1989 года он не только выиграл Открытый чемпионат Австралии среди юношей, но и в основном турнире дошёл до третьего круга, а летом на Открытом чемпионате Швеции, входящем в основной теннисный тур Гран-при (с 1990 года — АТР-тур), стал полуфиналистом. Во второй год своей профессиональной карьеры, в 1990 году, Культи достиг финала турнира основного тура в Праге; за сезон на его счету были победы над восьмой ракеткой мира Эмилио Санчесом (в Открытом чемпионате Франции) и четвёртой ракеткой мира Андре Агасси (в турнире высшей категории в Стокгольме).

В самом начале 1991 года Культи завоевал в австралийской Аделаиде свой первый титул в турнирах АТР-тура и к маю достиг в рейтинге 35-го места. В этом году он впервые сыграл за сборную Швеции в Кубке Дэвиса, принеся команде два очка в матче со сборной Филиппин. 1992 год был ознаменован для шведа сразу двумя победами в турнирах АТР в парном разряде — в марте в Копенгагене и в июле в Сан-Марино. Этого результата он добился, сыграв только в шести турнирах за год. В одиночном разряде Культи был намного активней и, хотя побед не добивался (лучшим результатом стал выход в четвертьфинал на «Ролан Гаррос» после выигрыша у шестой ракетки мира Майкла Чанга), по итогам сезона сохранил за собой место в первой сотне рейтинга. В январе 1993 года он во второй раз первенствовал в Аделаиде, в марте в супертурнире в Майами обыграл занимающего в рейтинге четвёртое место Бориса Беккера и к маю достиг в рейтинге высшей в своей одиночной карьере 34-й позиции. Год он закончил на 46-м месте в одиночном разряде.

Начиная с 1994 года, основные успехи Культи приходились на парный разряд, где с ним преимущественно выступал Магнус Ларссон. В апреле, начав путь наверх с квалификационной сетки[2], они выиграли турнир высшей категории в Монте-Карло, где по ходу переиграли пару Паул Хархёйс-Марк Вудфорд (на тот момент соответственно первая и седьмая ракетки мира в парах), а позже стали полуфиналистами Открытого чемпионата США, победив в третьем круге посеянных под первым номером Джонатана Старка и Байрона Блэка. Кроме того, Культи ещё дважды играл в парных финалах — с Микаэлем Тилльстрёмом, с которым делил тренера[2], в Открытом чемпионате Швеции, и с Ларсом-Андерсом Вальгреном в Куала-Лумпуре. По итогам сезона он занял 23-е место в парном рейтинге АТР, а их пара с Ларссоном стала 11-й. В следующем сезоне Культи играл преимущественно в «челленджерах», одержав в паре с Тилльстрёмом четыре победы, а на более высоком уровне лишь раз дошёл до финала, но это был финал Открытого чемпионата Франции. Этого успеха Культи и Ларссон добились, обыграв две пары из верхней половины посева — сначала Старка и Блэка, а затем Патрика Макинроя и Джима Грабба. В финале, однако, их в трёх сетах остановила вторая пара турнира — Паул Хархёйс и Якко Элтинг из Нидерландов[3].

Пик карьеры (1996—1998)

В 1996 году основным партнёром Культи на корте был Юнас Бьоркман. Вместе они за год участвовали в пяти финалах, в том числе в турнире высшей категории в Монте-Карло (ещё в одном с Культи играл Петер Нюборг), и выиграли два турнира АТР, включая престижный чемпионат Европейского сообщества в Антверпене. На Открытом чемпионате Франции и Уимблдоне шведская пара дошла до четвертьфинала, оба раза проиграв лидерам мировой парной иерархии — австралийцам Вудбриджу и Вудфорду. По итогам сезона Бьоркман и Культи заняли восьмое место в списке сильнейших пар мира[2] и приняли участие в чемпионате мира АТР — итоговом турнире года, где, однако, не сумели выйти из отборочной группы. В одиночном разряде Культи после трёхлетнего перерыва дважды за год дошёл до финала в турнирах АТР, завоевав свой третий титул на травяных кортах Халле, где начал турнир с квалификации[2], а в финале нанёс поражение пятой ракетке мира Евгению Кафельникову. В рядах сборной Швеции Культи выиграл свои встречи в матчах с бельгийцами и индийцами, но не смог принести команде очки в полуфинале против команды Чехии. Несмотря на это, шведы пробились в финал, где им противостояла сборная Франции. При счёте 2:2, в пятой решающей игре Культи пришлось заменить травмированного Стефана Эдберга. Ему удалось навязать равную борьбу 33-й ракетке мира Арно Бёчу за счёт смелых выходов к сетке и точных ударов с острых углов, но француз сумел взять верх в пятисетовом поединке, отыграв три матч-бола на своей подаче в последнем сете, который он выиграл со счётом 10-8, и принести Кубок Дэвиса своей команде[4].

За 1997 год Культи четыре раза играл в финалах турниров высокого ранга — трижды с Бьоркманом и один раз с Тилльстрёмом — и завоевал с ними по одному титулу. Как и за год до этого, они с Бьоркманом дошли до четвертьфинала на Уимблдоне, вновь проиграв там Вудбриджу и Вудфорду, а затем на Открытом чемпионате США пробились в финал, где их остановили Кафельников и чех Даниэль Вацек. После Открытого чемпионата США Культи занял в парном рейтинге АТР 11-е место — высшее в карьере. В Кубке Дэвиса шведская сборная при участии Культи второй год подряд вышла в финал, где всухую обыграла команду США. В этом сезоне Культи, выступая в паре с Тилльстёмом и Бьоркманом, выиграл все четыре своих парных встречи в Кубке Дэвиса. 1998 год принёс ему ещё два парных титула (оба с Тилльстрёмом) в трёх финалах, а в Кубке Дэвиса они с Бьоркманом снова не потерпели ни одного поражения, выиграв три встречи и завоевав с командой Швеции этот трофей во второй раз подряд.

Завершение игровой и начало тренерской карьеры

В 1999 году Культи, не завоевав ни одного титула, тем не менее трижды играл в финалах турниров АТР — дважды в парах и один раз в одиночном разряде, попав в основную сетку в Халле как «счастливый неудачник», но затем обыграв по пути в финал двух соперников из Top-20 одиночного рейтинга (Томми Хааса и Карлоса Мойю). Кроме того, они с Тилльстрёмом пробились в полуфинал на Открытом чемпионате Франции, где их путь пересекла сильнейшая пара мира Махеш Бхупати-Леандер Паес. Ещё один финал на счету Культи был в командном турнире — на этот раз не в Кубке Дэвиса, где двукратные обладатели трофея уже в первом круге сенсационно проиграли на родном корте словакам, уступив во всех трёх первых одиночных встречах[5], а в прошедшем вскоре после этого поражения командном Кубке мира в Дюссельдорфе. В этом финале Бьоркман и Культи проиграли решающую встречу при счёте 1:1 одной из сильнейших пар мира — австралийцам Сэндону Столлу и Патрику Рафтеру.

2000 год стал последним, в котором Культи выигрывал турниры АТР, но зато таких побед у него за год было сразу четыре. Три из них Культи одержал с Тилльстрёмом, а последний титул в карьере на турнире высшей категории в Париже ему помог завоевать белорус Максим Мирный. Культи и Тилльстём отметились также выходом в полуфинал на Уимблдонском турнире, победив две пары из верхней половины посева, но затем проиграв возглавлявшим рейтинг Вудбриджу и Вудфорду[6]. Год Культи закончил на 15-м месте в парном рейтинге, а их пара с Тилльстрёмом заняла в общей иерархии девятое место[2].

В феврале 2001 года в матче Кубка Дэвиса Культи повредил правую ногу, а в марте усугубил травму, покинув корт вплоть до Открытого чемпионата Франции, где дошёл до четвертьфинала в паре с Микаэлем Льодра. В августе было объявлено о предстоящей ему операции, которая не позволит ему вернуться в профессиональный тур три-четыре месяца[7]; однако в действительности Культи не вернулся на корт и после этого, завершив игровую карьеру. В дальнейшем Культи стал теннисным тренером, открыв в Швеции школу Good to Great Tennis Academy вместе с Тилльстрёмом и Магнусом Норманом; среди воспитанников этой академии были Григор Димитров и Станислас Вавринка[8].

Положение в рейтинге в конце сезона

Разряд 1988 1989 1990 1991 1992 1993 1994 1995 1996 1997 1998 1999 2000
Одиночный разряд 176 118 51 80 79 46 99 165 64 154 290 118 421
Парный разряд 484 271 206 592 213 489 23 50 16 16 38 37 15

Финалы турниров за карьеру

Отрывок, характеризующий Культи, Никлас

«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Культи,_Никлас&oldid=77040738»