Культура Ирана, как и сам Иран, насчитывает около двух с половиной тысяч лет и берёт своё начало с эпохи зороастризма[1]. Современная, существующая в Иране культура есть сложный синтез доисламских и исламских норм, явлений, представлений, образов.
Долгое время иранская культура была господствующей культурой Ближнего Востока и Средней Азии, а персидский язык был языком интеллигенции, элиты этих регионов на протяжении большей части второго тысячелетия нашей эры.
Во время эпохи Сасанидов иранская культура оказывала значительная влияние на Китай, Индию и Римскую империю, доходя до Западной Европы и Африки. Это влияние играло значительную роль в формировании как азиатского, так и европейского средневекового искусства. Многие важные пласты из того, что затем стало известно как исламское знание: филология, литература, юриспруденция, философия, медицина, архитектура и естественные науки были основаны на разного рода началах и практиках, взятых из Сасанидского Ирана[2].
Праздники
К иранским праздникам, которые имеют глубокие культурные корни в истории страны, относятся[1]:
- Новруз (перс. نوروز) — праздник нового года (21—23 марта или 1 фарвардин).
- Чахаршанбе-Сури (перс. چهارشنبهسوری) — праздник огня в канун Ноуруза, который знаменует собой приход весны и возрождение природы.
- Сизда-бе-Бедар (перс. سیزده بدر) — день природы (2 апреля или 13 фарвардин).
- Шаб-е Ялда (перс. شب چله) — ночь рождения Митры, персидского бога света и правды (21—21[[{{{1}}}|?]] декабря, в ночь с 30 азара на 1 дея).
- Мехреган (перс. مهرگان) — народный праздник урожая, именной день Митры (2 октября или 16 мехра).
Поэзия и литература
В Иране поэзия всегда считалась выше прозы. Эти два способа организации текста различались не только рифмой и ритмом, но и игрой между явным смыслом и скрытыми, неявными нюансами. У первоистоков иранской поэзии стоял Рудаки, его перу принадлежат первые жемчужины персидской поэзии[3][4].
Персидская проза, в свою очередь, родилась в X веке, во время правления Саманидов в Бухаре. В основном это была проза религиозного содержания[4].
Несмотря на колоссальное влияние исламской цивилизации, классическая персидская поэзия не утратила своих языковых корней и во многом полагалась на традицию и культурную память, сильную связь с доисламским периодом, которая выражалась в стихотворном размере (несмотря на то, что он был адаптирован к арабскому), словаре и ключевых темах[5].
Из персидских поэтов, которые вошли в историю литературы, стоит отметить: Фирдоуси, Ибн Сина, Омар Хайям, Рудаки, Саади, Руми, Хафиз, Низами, Джами[6].
Персидская каллиграфия
В Иране после распространения ислама и арабского письма, на основе которого создана персидская азбука, каллиграфия всегда относилась к высшим, наиболее ценимым искусствам, как и в других странах мусульманского Востока. Существовало множество стилей, видов и почерков каллиграфии: куфи, талик (исп. для официальной переписки), сулс, шекасте (исп. для писем и поэтических произведений), насха (исп. при переписки книг), тугра, насталик. Последний, созданный, согласно традиции, знаменитым табризским мастером Мир Али Хасаном в XV веке, в период правления Байсанкор Мирзы в Герате, пользовался особой популярностью у персидских каллиграфов. Почерк этот был создан на основе уже существующих талика и насха, затем на протяжении времени подвергался многочисленным изменения, в конечном итоге дошёл до наших дней и до сих пор используется в Иране, Средней Азии, Пакистане и Индии. Широкое распространение, в том числе в виде множества новых почерков, созданных на его основе, насталик получил, в частности, благодаря удобству при быстроте письма, удобочитаемости, элегантности, а также способности наглядно и рельефно выделять рифму и редифы в поэтических произведениях[7].
Каллиграфия использовалась для переписки текста Корана, хадисов, писем, книг, оформления поэтических строк[8].
Напишите отзыв о статье "Культура Ирана"
Литература
- Акимушкин, О. Ф. «Средневековый Иран. Культура, история, филология»;
- Колесников, А. И. «Сасанидский Иран. История и культура»
Примечания
- ↑ 1 2 [www.irpedia.com/iran/culture/ Persian Culture]
- ↑ [www.en.iran.ir/about/culture Culture — www.IRAN.IR]
- ↑ Saʿid Nafisi, Aḥwāl o ašʿār-e Rudaki, 3 vols., Tehran, 1930-40; 2nd ed., Tehran, 1962.
- ↑ 1 2 [www.iranica.com/articles/iran-viii2-classical-persian-literature Энциклопедия «Ираника»]
- ↑ L. P. Elwell-Sutton, "The «Rubāʿī» in Early Persian Literature," in Camb. Hist. Iran IV, 1976, pp. 168—222
- ↑ ЭСБЕ/Персидский язык и литература
- ↑ [farsiiran.narod.ru/culture/calligraphy.htm Иранская каллиграфия]
- ↑ Акимушкин, О. Ф., Альбом индийских и персидских миниатюр и каллиграфии XVI—XVIII вв. М., 1962. С. 60—71.
|
---|
| | | Непризнанные и частично признанные государства |
---|
| | | </div> | </table></td></tr></table>
Отрывок, характеризующий Культура Ирана– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.
|