Культуркампф

«Культуркампф» (нем. Kulturkampf — «борьба за культуру») — период жёсткой борьбы правительства Германской империи во главе с канцлером Отто фон Бисмарком за установление государственного контроля над Римско-католической церковью.

Этот термин вошёл в употребление в 1873 году, когда учёный и прусский государственный деятель, придерживавшийся либеральных взглядов Рудольф Вирхов обозначил впервые борьбу прусского и отчасти общеимперского германского права против ультрамонтанства или, конкретнее, борьбу Бисмарка (и примкнувших к нему национал-либералов) против католической партии Центра и в целом притязаний католической церкви при папе Пии IX.

После периода мирных отношений с церковью, прусское правительство, немедленно вслед за объединением Германии в январе 1871 года, опасаясь партикуляристских стремлений католического духовенства под влиянием решений I Ватиканского собора и папских притязаний, перешло к новой системе церковно-государственного права. Инициатором этой политики был канцлер Бисмарк, главным исполнителем его планов — прусский министр народного просвещения и исповеданий А. Фальк. Бисмарк, бывший стойким протестантом, никогда не доверял до конца лояльности католиков по отношению к вновь созданной Германской империи, особенно его встревожила изданная Ватиканским сбором Декларация о папской непогрешимости. Католики, составлявшие Центральную партию, были недовольны тем, что в империи главную роль играла протестантская Пруссия, и часто выступали против политики Бисмарка.

Началом конфликта послужило упразднение в июле 1871 года Бисмарком поддерживаемого либералами Комитета Римской католической церкви в прусском министерстве культуры, в ноябре он запретил священникам высказываться на политические темы с кафедры. В марте 1872 года была произведена инспекция всех религиозных школ; в июне из всех государственных школ были уволены учителя религии; согласно определению германского рейхстага в Германии перестал существовать Иезуитский орден; в декабре дипломатические отношения с Ватиканом были разорваны. Затем последовали знаменитые «майские законы» (11, 12 и 13 мая 1873 года), которыми устанавливался строгий контроль государства над школами, назначениями на церковные должности, отношениями между духовенством и паствой. Органами надзора, кроме общих полицейских учреждений, с обер-президентами и министром во главе, был специальный государственный суд для церковных дел. Новым законам было подчинено не только католическое, но и евангелическое духовенство; однако, только первое, как более от них страдавшее, начало борьбу против них.

Пик борьбы пришёлся на 1875 год, когда гражданский брак был объявлен обязательным на территории всей Германии; епархии, не шедшие на уступки государству, лишались всякой помощи с его стороны, а неподчинившиеся священники высылались из страны. После ряда протестов со стороны католических епископов, обошедшихся некоторым из них годами тюрьмы и тысячами марок штрафов, папа Пий IX, энцикликой от 5 февраля 1875 года, объявил принятые законы не имеющими силы; преследуемым епископам он, в той или иной форме, выразил своё благоволение (например, архиепископ познанский Ледоховский, приговоренный в 1874 году к двухгодичному тюремному заключению, был возведён в сан кардинала). Прусское правительство на протесты отвечало прекращением всех выдач на католическую церковь из средств государственного казначейства и новыми законами об управлении церковными имуществами и диоцезами (1875—1876).

В то же время католическая Партия центра отчаянно противилась мерам Бисмарка и успешно противостояла ему в немецком парламенте, где после выборов 1874 года она увеличила своё представительство (1871 год — 63 депутата в Рейхстаге и 724 000 голосов, 1874 год — 91 депутат и 1 445 000 голосов) и образовала сильную оппозиционную коалицию, в союзе с другими партиями представлявшую весьма опасную силу; консервативная партия также была недовольна.

Бисмарк, бывший прагматиком, решил отступить. Он признал, что многие из мер были излишними и лишь усилили противостояние Центральной партии, чья поддержка ему была необходима для борьбы с социал-демократией. После прихода нового папы Льва XIII в 1878 году стало гораздо легче пойти на компромисс. Фальк получил отставку; место его заняли сочувствовавшие клерикальным стремлениям сперва Путкаммер (1879), потом — Госслер (1881). К 1887 году, когда папа Лев XIII объявил конфликт завершённым, большая часть майских законов была отменена или значительно смягчена; в 1891 году были возвращены католической церкви даже не выданные ей 16 млн марок, накопившиеся с 1875 года.

В результате этой борьбы государству удалось установить контроль над образованием и государственными архивами, в то же время этот конфликт послужил причиной отчуждения целого поколения католиков от национальной жизни Германии.

См. также

• Германизация
• Германизация поляков в Пруссии
• Вжесненский школьный бойкот 1901-1902 гг
• Всеобщая школьная забастовка 1906-1907 гг
• Пангерманский союз
• Остфлюхт
• Михал Држимала
• Галимберти, Луиджи
• Пангерманизм
• Полонофобия

Литература

• Volker Ullrich, «Die nervöse Großmacht : Aufstieg und Untergang des deutschen Kaiserreichs 1871—1918» (Frankfurt am Main, 1997);
• Hans Blum, «Das Deutsche Reich zur Zeit Bismarcks» (Лпц., 1894);
• Schulte, «Gesch. d. K. in Preussen» (Эссен, 1882);
• Wiermann, «Gesch. d. K.» (2 изд., Лпц., 1886);
• Majunke, «Gesch. d. K. in Preussen-Deutschland» (Падерборн, 1886—1887).
• Данканич А. В. «Культуркампф» в Германии времен «либеральной эры» канцлерства Отто фон Бисмарка // Всемирная история и актуальные проблемы международных отношений. Статьи и материалы научно-практической конференции, посвященной памяти профессора Г. Л. Бондаревского (1920—2003 гг.). Луганск, 2011. С. 119—123

Ссылки

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Культуркампф

Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)