Социальная эволюция

Социальная эволюция — «процесс структурной реорганизации во времени, в результате которой возникает социальная форма или структура, качественно отличающаяся от предшествующей формы» (Классен 2000: 7). Частным случаем социальной эволюции является социальное развитие. Основы общей теории социальной эволюции были заложены Г. Спенсером ещё до разработки Ч. Дарвином общей теории биологической эволюции.

Большинство подходов 19-го и некоторые - 20-го века исследуют эволюцию человечества в целом, утверждая, что различные общества находятся на различных этапах общественного развития. Наиболее последовательная попытка разработать общую теорию социальной эволюции, центрированную на развитии социально-культурных систем, проводилась Т. Парсонсом в масштабе, включавшем теорию мировой истории. Большинство из последующих подходов 20-го века сосредоточены на процессе изменений отдельных обществ и отвергают идею направленного изменения, или социальный прогресс. Большинство археологов и антропологов работают в рамках современных теорий социокультурной эволюции. Последние включают неоэволюционизм, социобиологию, теорию модернизации и теорию постиндустриального общества.

Введение

Каждое общество существует в определенной сложной среде (например, с определенными природными ресурсами и ограничениями) и должно приспосабливаться к этой среде. Хотя бы поэтому оно должно меняться. По разному оценивается направление этих изменений.

Ранние теории социокультурной эволюции - теория Огюста Конта, Герберта Спенсера и Льюиса Генри Моргана - были созданы примерно одновременно с работой Чарльза Дарвина (но независимо от неё) и были популярны от конца 19 века до конца Первой мировой войны. Эти теории однолинейной эволюции утверждали, что общества начинают свой путь в первобытном состоянии и постепенно приходят к уровню западной цивилизации. Некоторые из подобных теорий привели к таким резко критикуемым взглядам, как теории социального дарвинизма и научного расизма.

Большинство теорий 20-го века, в отличие от теорий 19-го, фокусируются не на глобальной эволюции человечества, а на эволюции отдельных обществ. Они отвергают, обычно, однолинейные (телеологические, прогрессивные) изменения. Большинство археологов работают в контексте теории мультилинейной эволюции.

Органическое общество

За несколько веков до того, как западная цивилизация разработала социологическую науку, исламский ученый XIV века Ибн Халдун пришел к выводу, что общества — это живые организмы, которые, в связи с универсальными причинами, переживают циклически рождение, рост, зрелость, упадок, и неизбежную смерть. До XVIII века европейцы преимущественно считали, что общество на Земле находится в состоянии упадка. За образец брались Древняя Греция и Древний Рим, которым европейцы эпохи Возрождения стремились подражать.

Теории стадиального развития цивилизаций

В эпоху Просвещения, однако, европейская уверенность в себе росла и понятие прогресса становилось все более популярным. Мыслители того времени часто полагали, что общество прогрессировало через этапы ("стадиальная" история). Эти идеи все больше развивались. Теоретики искали, что определяет ход человеческой истории. Гегель, например, утверждал, что социальное развитие было неизбежным процессом.

Шотландское Просвещение сыграло ключевую роль в развитии теории социокультурной эволюции. В связи с союзом Шотландии с Англией в 1707 году, несколько шотландских мыслителей размышляли о прогрессе, вызванном ростом торговли с Англией. Они считали, что Шотландия переходит от сельскохозяйственного к товарному обществу. Такие авторы, как Адам Фергюсон, Джон Миллар и Адам Смит утверждали, что все общества проходят через серию из четырех этапов: охота и собирательство, скотоводство и кочевой образ жизни, сельского хозяйства, и, наконец, этап торговли.

Философские концепции прогресса, как у Гегеля, развивались и во Франции, где Клод Адриан Гельвеций и другие философы были под влиянием этой шотландской традиции. Позже Анри Сен-Симон развил эти идеи. Огюст Конт особенно ясно представил концепцию социального прогресса, и новую дисциплину социологию, призванную изучать её.

Эти события происходили в контексте колониализма. Эффективной администрации требуется некоторая степень понимания других культур. Новые теории социокультурной эволюции позволили европейцам организовать свои новые знания таким образом, чтобы они отражали и оправдывали их растущее политическое и экономическое господство: более развитые колонизировали менее развитых. Когда Томас Гоббс описал коренные народы не имеющими «ни искусства, ни письменности, ни общества», а их жизнь как «одинокую, бедную, ужасную, жестокую и короткую», он определил стереотип «дикаря», действовавший в течение многих лет.

Другим процессом, на фоне которого развивались рассматриваемые идеи, была промышленная революция и рост капитализма, способствовавшие стремительному росту средств производства. Теории социокультурной эволюции трактовали эти изменения как улучшения. Индустриализация, в сочетании с интенсивными политическими изменениями, вызванными Французской революцией и конституцией США, проложившим путь к доминированию демократии, вынуждали европейских мыслителей пересмотреть некоторые свои предположения о том, как организовано общество.

В конце концов, в 19 веке были созданы три основные классические теории социальных и исторических изменений: социокультурного эволюционизма, социальных циклов и марксистская теория исторического материализма . Эти теории имели общий фактор: все они исходили из того, что история человечества проходит определенный фиксированный путь, наиболее вероятно - путь прогресса. Таким образом, каждое событие прошлого не только хронологически, но причинно связано с настоящими и будущими событиями , а следовательно, воссоздавая последовательность этих событий, социологи могли бы выявить законы истории .

Социокультурный эволюционизм и идея прогресса

Социокультурный эволюционизм пытался формализовать социальное мышление в естественнонаучном духе, с дополнительным влиянием биологической теории эволюции. Если организмы могут развиваться в соответствии с определенными детерминированными законами, то представляется разумным, что и общества тоже это могут. Идея прогресса привела к тому, что выделялось несколько фиксированных «стадий», через которые проходят человеческие общества. Как правило, их назвалось три - дикости, варварства и цивилизации, но иногда и много больше.

Классический социальный эволюционизм наиболее тесно связан с трудами отца социологии Огюста Конта и Герберта Спенсера (автора выражения «выживание наиболее приспособленных»). Спенсер разработал и опубликовал свои теории на несколько лет раньше Дарвина. Он писал, что прогресс общества достигается за счет конкуренции, что эволюция происходит путём естественного отбора. Тем не менее, издание трудов Дарвина оказалась благом для сторонников социокультурной эволюции. Идеи биологической эволюции предложили весьма правдоподобное объяснение многим вопросам развития общества.

Герберт Спенсер, выступавший против государственного вмешательства, полагая, что общество должно эволюционировать в сторону увеличения индивидуальной свободы, различал две фазы развития общества: военную и промышленную. Раннее, более примитивное военное общество имеет целью завоевания и оборону, оно централизовано, экономически самодостаточно, имеет коллективистский характер, ставит благо группы выше блага человека, использует принуждение, силу и репрессии, награды за верность, послушание и дисциплину. Цели индустриального общества - производство и торговля. Оно децентрализованно, связано с другими обществами экономическими отношениями, достигает своих целей на основе добровольного сотрудничества и добровольного самоограничения, рассматривает благо человека как высшую ценность, ценит инициативу, самостоятельность и инновации. Процесс перехода от военного к индустриальному обществу является результатом устойчивых эволюционных процессов в обществе.

Льюис Морган, антрополог, чьи идеи оказали большое влияние на социологию, в его классическом труде "Древние общества" (1877) различал три эпохи: Дикость варварство и цивилизацию, определяемые техническими изобретениями, как огонь, лук, керамика в дикую эпоху, одомашнивание животных, сельское хозяйство, металлообработка в эпоху варварства и алфавит и письменность в эпоху цивилизации. Теории Моргана широко применялись Фридрихом Энгельсом, в его известной работе "Происхождение семьи, частной собственности и государства". Для Энгельса и других марксистов эта теория была важна, так как она поддерживала концепцию, что материалистические факторы - экономические и технические - являются решающими в формировании судеб человечества.

Лестер Франк Уорд, которого иногда называют "отцом" американской социологии, был также ботаником и палеонтологом. Он считал, что законы эволюции действуют в человеческом обществе по-другому, чем в растительном и животном мире. Люди, движимые эмоциями, могут создавать для себя цели и стремиться к их реализации. Растения и животные приспосабливаются к природе, человек формирует её. Уорд декларировал четыре этапа эволюционных процессов. Во-первых, существует космогенез, создание и эволюция мира. Потом, когда жизнь возникает, действует биогенез. Развитие человечества приводит к антропогенезу, который находится под влиянием человеческого разума. Наконец, существует социогенез, являющийся наукой о формировании самого эволюционного процесса для оптимизации прогресса, человеческого счастья и личностной самореализации. Уорд не поддерживал радикальных изменений общества, предлагавшихся сторонниками евгеники и последователями Карла Маркса. Как Конт, Уорд считал, что социология является самой сложной наукой и правильный социогенез невозможен без значительных исследований и экспериментов.

Эмиль Дюркгейм, еще один из «отцов» социологии, разработал дихотомическое видение социального прогресса. Его ключевая концепция - социальная солидарность - и он определил социальную эволюцию как движение от "механической солидарности" к "органической солидарности". В механической солидарности люди самодостаточны, интеграция слаба и поэтому существует необходимость применения силы и репрессий, чтобы консолидировать общество. В органической солидарности, люди гораздо более интегрированы и взаимозависимы, специализация и кооперация весьма выражены. Прогресс от механической к органической солидарности основан, во-первых, на увеличении плотности населения, во-вторых на повышении «плотности морали» (развитии более сложных социальных взаимодействий) и, в-третьих, на усилении специализации рабочих мест. По Дюркгейму, важнейшим фактором общественного прогресса является разделение труда.

"Пессимистические" теории

В начале 20 века культурные антропологи, например Франц Боас, вместе со своими учениками, в том числе Рут Бенедикт и Маргарет Мид, рассматриваются как лидеры отказа антропологии от классического социального эволюционизма.

Разрушительные мировые войны, которые произошли между 1914 и 1945 искалечили Европу и убавили её уверенность в себе. После гибели миллионов людей, геноцида и уничтожения промышленной инфраструктуры Европы, идея прогресса казалась в лучшем случае сомнительной.

Большинство видов классического социального эволюционизма было отвергнуто в силу различных теоретических проблем:

1. Теория была глубоко этноцентрична - она допускала серьезные оценочные суждения о различных обществах, беря западную цивилизацию за эталон процветания;
2. Она предполагала, что все культуры идут по одному и тому же пути и имеют одни и те же цели;
3. Цивилизация приравнивалась к материальной культуре (технология, города и т.д.).

Позиционирование социальной эволюции в ранг научной теории часто приводило к использованию её для поддержки несправедливых, расистских социальных практик - колониализма, рабства и неравных экономических условий, существующих в промышленно развитой Европе. Социальный дарвинизм особенно подвержен критике, так как он привел к некоторым философским направлением, использованным нацистами.

Выделяются две "пессимистические" школы. Типичными представителями первой были такие мыслители, как О.Шпенглер, В.Парето, П.Сорокин, А.Тойнби. Созданные ими конструкции были по сути циклическими моделями истории. В развитии цивилизаций выделялись фазы рождения, развития, зрелости и упадка, причем западная цивилизация помещалась обычно где-то между третьей и четвертой фазой. Другая группа ученых-пессимистов акцентировала внимание на феномене "массового общества", возникновение которого связывалось с индустриализацией и демократизацией.

Современные теории

Современные антропологические и социологические подходы осторожны, стремятся избежать этноцентрических спекуляций, сравнений, или оценочных суждений в отношении отдельных обществ, живущих в их собственном историческом контексте.

В 1940-е года такие культурные антропологи, как Лесли Уайт и Джулиан Стюард стремились возродить эволюционную модель на более научной основе, и создали подход, известный как неоэволюционизм. Уайт отклонил оппозицию между «примитивными» и «современными» обществами, но утверждал, что общества можно дифференцировать в зависимости от количества обузданной ими энергии, и что увеличение такой энергии способствует социальной дифференциации ("закон Уайта"). Стюард, с другой стороны, отклонил понятие прогресса, а вместо этого обратил внимание на дарвиновское понятие «адаптация», утверждая, что все общества должны тем или иным способом адаптироваться к окружающей среде.

Сегодня большинство антропологов отвергают понятия прогресса и однолинейной эволюции. Следуя Стюарду, они исследуют отношения между культурой и окружающей средой, чтобы объяснить различные аспекты культуры. Причем под окружающей средой в последнее время принято понимать всю социальную среду, включая политические и экономические отношения между культурами.

Неоэволюционизм

Неоэволюционизм возник в 1930-е годы, широко развился в период после Второй мировой войны и был включен в антропологию и социологию в 1960-е годы. Он основывается на эмпирических данных из археологии, палеонтологии и историографии и пытается устранить любые ссылки на системы ценностей, моральных или культурных, и оставаться объективным и просто описательным.

Лесли Уайт, автор книги "Эволюция культуры: развитие цивилизации до падения Рима" (1959), попытался создать теорию, объясняющую всю историю человечества . Наиболее важный фактор в этой теории - технология. "Социальные системы определяются технологическими системами" писал он, следуя более ранней теории Льюиса Генри Моргана. Он различает пять этапов развития человека . В первом, люди используют энергию своих мышц Во втором, они используют энергию одомашненных животных.. В третьем, они используют энергию растений (так Уайт ссылается на сельскохозяйственную революцию В четвертом, они учатся использовать энергию природных ресурсов: угля, нефти, газа В пятом, они применяют ядерную энергию Эта теория похожа на более позднюю теорию русского астронома Николая Кардашева известную как шкала Кардашева.

Джулиан Стюард, автор книги "Теория культурных изменений: методология многолинейной эволюции" (1955, перепечатано 1979), создал теорию "полилинейной" эволюции, которая посвящена исследованию вопроса, каким образом общество приспосабливается к окружающей среде. Он утверждал, что различные адаптации могут быть изучены на основе изучения конкретных ресурсов, эксплуатируемых обществом, технологий, используемых им, чтобы использовать эти ресурсы, и организации человеческого труда. Он также утверждал, что когда изменяются базовые ресурсы или технологии общества, изменяется и его культура. Иными словами, культуры не меняются в зависимости от какой-то внутренней логики, а скорее с точки зрения изменения отношения с меняющимися условиями. Культуры, следовательно, не будут проходить через одни и те же этапы и в одном и том же порядке. Он назвал свою теорию "многолинейной эволюцией». Он поставил под сомнение возможность создания социальной теории, охватывающей всю эволюцию человечества. Он считал, что можно создать "типовые" теории для конкретных эпох или регионов. В числе факторов, определяющих развитие данной культуры, он указал технологию и экономику, но отметил, что есть вторичные факторы, как политические системы, идеологии и религии. Все эти факторы подталкивают эволюцию данного общества в нескольких направлениях одновременно.

Толкотт Парсонс — американский социолог, весьма влиятельный в XX веке. Главные произведения — «Структура социальной деятельности» (1937), «Система современных обществ» (1971). Он синтезировал работы Вебера, которого переводил, Дюркгейма и Фрейда. Парсонс продолжил разработку теории социального действия Вебера. Систему социального действия, включающую социальную (интеграция поведения), культурную (ценности), личностную (потребности), политическую (постановка и достижение целей) подсистемы, он и считал предметом социологии. Эта система претерпевает эволюцию, являющуюся частью эволюции живых систем. Поэтому вслед за Спенсером он утверждал, что существует параллель между возникновением человека как биологического вида и появлением обществ современного вида. Парсонс выделяет четыре механизма эволюции социальных систем и обществ: механизм дифференциации, исследованный Спенсером, когда системы социального действия разделяются на более специализированные по своим элементам и функциям (например, производственная и воспитательная функции семьи были переданы предприятиям и школам); механизм возрастания адаптивности к внешней среде в результате дифференциации систем социального действия (например, фермерское хозяйство выпускает более разнообразную продукцию, с меньшими затратами труда и в больших количествах); механизм интеграции, обеспечивающий включение в общество новых систем социального действия (например, включение в постсоветское общество частной собственности, политических партий и т. п.); механизм ценностной генерализации, состоящий в формировании новых идеалов, ценностей, норм поведения и превращение их в массовое явление (например, зачатки культуры конкуренции в постсоветской России).

Социобиология

Эдвард Уилсон в своей книге "Социобиология: Новый синтез" (1975) [www.humanbiologicaldiversity.com/articles/Wilson,%20E.O.%20%22Man-%20From%20Sociobiology%20to%20Sociology.%22%20In%20Sociobiology-%20The%20New%20Synthesis.%20Harvard%20University%20Press,%201975.pdf] предложил новую адаптацию биологической эволюционной теории в области социальных наук. Социобиологи считают, что человеческое поведение, также как и поведение животных может быть в какой-то части объяснено как результат естественного отбора. Уилсон исследовал эволюционную механику таких феноменов социального поведения, как альтруизм, агрессия и заботливость. При этом он вызвал один из величайших научных споров 20-го века .

Спорным в социобиологии считается утверждение, что гены объясняют специфически человеческое поведение, хотя социобиологи и описывают эту роль, как очень сложное и зачастую непредсказуемое взаимодействие между природой и воспитанием. Наиболее остро критикуют это положение биологи Ричард Левонтин и Стивен Джей Гулд.

С развитием эволюционной психологии, в последние 25 лет появилось еще одно направление - дуальная теория наследования (Dual inheritance theory, DIT), которая применяет математические стандарты популяционной генетики для моделирования адаптивных и селективных принципов культуры. Эта школа была создана Робертом Бойдом (Robert Boyd) в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса и Питером Ричерсоном (Peter Richerson) в Калифорнийском университете Дэвиса. Она была развита Уильямом Уимсатом (William Wimsatt). Бойд и Ричерсон в книге Культура и эволюционный процесс (1985), [press.uchicago.edu/ucp/books/book/chicago/C/bo5970597.html] дали очень математизированное описание культурных изменений, опубликованное затем в более доступной форме в книге Не генами одними (2004). [www.press.uchicago.edu/ucp/books/book/chicago/N/bo3615170.html] По Бойду и Ричерсону, культурная эволюция существует на отдельном, но коэволюционном треке с генетической эволюцией. Обе эти линии связаны между собой, но культурная эволюция более динамична, сильнее и быстрее и влияет на человеческое общество, чем генетическая эволюция.

Индивидуальные наследственные преимущества не всегда могут объяснить возникновение моделей социального поведения. Эволюция осуществляется также посредством группового отбора. Объяснение механизмов, ответственных за групповой отбор, осуществляется на основе методологии теории игр. Групповой отбор может объяснить возникновение в результате естественного отбора альтруистических моделей поведения. В социобиологии социальное поведение первоначально принимается как социобиологическая гипотеза на основе поиска определенной эволюционно стабильной стратегии соответствующей наблюдаемому поведению.

Теория модернизации

Теории модернизации были разработаны и популярны в 1950-х и 1960-х годах и тесно связаны с теорией зависимости и теорией развития. Они сочетают предыдущие теории социокультурной эволюции с практическим опытом и эмпирическими исследованиями, особенно касающимися эпохи деколонизации. Теория гласит, что:

• Западные страны являются наиболее развитыми. Остальные страны мира (в основном - бывшие колонии) находятся на ранней стадии развития, и в конечном итоге, должны достичь уровня западного мира.
• Развитие идет от традиционных обществ к развитым.
• Страны третьего мира отстают с их социальным прогрессом и должны быть направлены на путь развития.

С. Хантингтон пишет о поразительном сходстве между теориями модернизации и оптимистическмии эволюционистскими построениями второй половины XIX в., например Г.Спенсера и даже К.Маркса. "В обоих случаях человеческое сообщество развивается главным образом под воздействием экономических факторов, проходя через идентифицируемую последовательность все более прогрессивных фаз". Теория модернизации подверглась некоторой критике и за свой этноцентризм - превозношение западного мира и его культуры.

Среди ученых, которые внесли большой вклад в развитие этой теории, выделяется Уолт Ростоу, который в своей книге Стадии экономического роста: некоммунистический манифест (1960) [assets.cambridge.org/97805214/09285/frontmatter/9780521409285_frontmatter.pdf] сосредоточен на экономической стороне, стараясь показать факторы, необходимые для модернизации страны. Давид Аптер (David Apter) концентрируется на политической системе и истории демократии, исследуя связи между демократией,надлежащим государственным управлением и эффективностью модернизации. Дэвид МакКлелланд (David McClelland, The Achieving Society, 1967) подошел к этой теме с психологической точки зрения, с её теорией мотивации, утверждая, что модернизация не может произойти, пока общество не ценит новаторство, успех и свободное предпринимательство. Алекс Инкелес (Alex Inkeles, Becoming Modern, 1974), также создает модель современной личности, которая должна быть самостоятельной, активной, заинтересованной в государственной политике и вопросах культуры, открытой для новых впечатлений, рациональной и умеющей создавать долгосрочные планы на будущее. Некоторые произведения Юргена Хабермаса также связаны с этой темой.

Информационный подход

Если в первые 100 лет своего существования социальный эволюционизм черпал идеи, в основном, из биологии, то с появлением информатики и, особенно, естественной информатики, он стал интенсивно взаимодействовать и с этими научными направлениями. Здесь, однако, обмен идеями носит значительно более двусторонний характер. Корни этого подхода лежат в работах двух основных создателей неоэволюционизма: Лесли Уайта и Джулиана Стюарда.

В своих работах "Власть и Престиж" (1966) и "Человеческие общества: введение в макросоциологию" (1974), Джерард Ленски развивает идеи Лесли Уайта и Льюиса Моргана. Он рассматривает технический прогресс как самый основной фактор в развитии общества и культуры. В отличие от Уайта, который рассматривал технологии с точки зрения их применимости для создания и использования энергии, Ленский фокусируется на информации - её количестве и использовании. Чем больше информации и знаний (особенно, позволяющих формирование природной среды) имеет данное общество, тем более оно продвинуто. Он различает четыре этапа развития человечества, связанных с достижениями в области коммуникации. На первом этапе, информация передается через гены. На втором, люди могут обучаться и передать информацию практическим опытом. На третьем, люди начинают использовать знаки и развивать логику. На четвертом, они могут создавать символы, развивать язык и письменность. Достижения в области технологий коммуникации непосредственно воздействуют на экономическую систему, политическую систему, распределение товаров, социальное неравенство и другие сферы общественной жизни.

Джулиан Стюард, отказавшийся от идеи прогресса в пользу дарвиновского поня тия "адаптации", вдохновил многих ученых. Следуя его теории, они исследуют отношения между культурой и окружающей средой, чтобы объяснить различные аспекты культуры. В системе понятий информатики никакая адаптация системы А к системе Б невозможна, если А не имеет достаточно адекватной модели Б. Таким образом, "культура" может рассматриваться именно в качестве такой модели. С.Е.Блэк имеет в виду нечто подобное, утверждая, что современные общества характерзуются ростом новых знаний, что подразумевает их расширяющуюся способность понимать секреты природы и применять новое знание в прикладных целях. Ряд исследований посвящены выяснению вопроса, что является носителем модели реального мира, используемой обществом для адаптации к нему? Так, в носителями определенных частных моделей реального мира декларируются элиты: профессиональные, политические, религиозные. Выживание и развитие общества обеспечиваются эволюционным процессом порождениия и гибели элит. Роль арбитра, распределяющего сферы управления между элитами, играет базис (т.е.большинство, в частном случае - народ). Базис не в состоянии разобраться в сути идей и моделей, представляемых элитами, и не ставит перед собой такой задачи. Однако, именно в силу своей невовлеченности сохраняет способность к ясной эмоциональной оценке, позволяющей ему адекватно оценивать сами элиты. Например, легко отличать харизматические элиты от загнивающих, которые пытаются лишь сохранить свои привилегии, понимая, что их идея или модель не подтвердилась.

Взаимоотношения базиса и элит регулируются принципом избыточности потенциального командования, выдвинутым для биологических систем Уорреном Мак Каллоком . Он означает отсутствие твердо и навсегда утвержденного «босса». Управление получает тот из элементов, который обладает наилучшей информацией в данный момент. Правящей в обществе становится обычно элита, наиболее адекватно отображающая самую критическую в данное время сторону его жизни. Пока основным содержанием жизни была война, военные и рабовладельческие элиты несли максимально полезную информацию о том, как её нужно вести, и потому они доминировали в общественной жизни. Важную роль играли также религиозные элиты, так как религия обеспечивает единство, а единство – главное оружие на войне. Феодальные элиты ориентировались уже не только на войну, но и на получение максимальной отдачи от сельского хозяйства. Поэтому им пришлось отказаться от неэффективного в нем рабовладения. Индустриальная революция привела к власти новую элиту – буржуазию. Наконец, поскольку капитализм в развитых странах успешно решил материальные проблемы (по крайней мере - для работающих), на первый план начинают выходить новые приоритеты и новые элиты, что отражает теория постиндустриального общества.

Теория постиндустриального общества

Ученые использовали теорию эволюции, чтобы проанализировать различные тенденции и предсказать будущее развитие общества. Так появилось понятие Постиндустриа́льного о́бщества — общества, в экономике которого преобладает инновационный сектор с высокопроизводительной промышленностью, индустрией знаний, с высокой долей в ВВП высококачественных и инновационных услуг. И с конкуренцией во всех видах экономической и иной деятельности. Широкое признание концепция постиндустриального общества получила в результате работ профессора Гарвардского университета Дэниела Белла, в частности, после выхода в 1973 году его книги «Грядущее постиндустриальное общество»

В основе концепции постиндустриального общества лежит разделение всего общественного развития на три этапа:

• Аграрный (доиндустриальный) — определяющей являлась сельскохозяйственная сфера, главные структуры — церковь, армия
• Индустриальный — определяющей являлась промышленность, главные структуры — корпорации, фирмы
• Постиндустриальный — определяющим являются теоретические знания, главная структура — университет, как место их производства и накопления

Белл утверждал, что, подобно тому, как в результате промышленной революции появилось конвейерное производство, повысившее производительность труда и подготовившее общество массового потребления, так и теперь должно возникнуть поточное производство информации, обеспечивающее соответствующее социальное развитие по всем направлениям. К основным признакам постиндустриального общества относятся:

• Господство сектора услуг (управление, банковское дело, торговля, транспорт, здравоохранение, образование, наука, СМИ, культура) по сравнению с отраслями обрабатывающей промышленности и, тем более, с традиционными сельским хозяйством и горнодобывающей отраслью утратившими своё доминирующее положение после 19-го века (промышленная революция).
• Растущее значение информационных технологий
• Повышение роли долгосрочного планирования, моделирования будущих тенденций
• Господство технократии и прагматизма по сравнению с традиционными этикой и идеологией
• Все большее значение и использование технологий и интеллекта
• Изменения в традиционной иерархии социальных классов: элита высокообразованных специалистов и ученых превосходит традиционную буржуазную элиту.

С 1970-х многие другие социологи и антропологи, например: Элвин Тоффлер ( Шок будущего, 1970) и Джон Нейсбит (Megatrends 2000: The New Directions for the 1990s, 1982) пошли по стопам Белла и создали подобные теории. Джон Нейсбит ввел понятие мегатрендов: мощных, глобальных тенденций, которые меняют общество в мировом масштабе. Среди мегатрендов он упоминает процесс глобализации. Другим важным мегатрендом было увеличение производительности компьютеров и развитие Всемирной паутины. Маршаллом Маклюэном было введено понятие глобальной деревни (The Gutenberg Galaxy, 1962), и этот термин был вскоре адаптирован исследователями глобализации и интернета. Нейсбит и многие другие сторонники теории постиндустриального общества утверждают, что эти мегатренды приводят к децентрализации, ослаблению центральных правительств, все большему значению местных инициатив и прямой демократии, изменению в иерархии традиционных социальных классов, развитие новых общественных движений и к усилению позиций потребителя в связи с ростом возможностей выбора (Тоффлер даже использовал термин «сверхвыбор»).

Главным интенсивным фактором развития постиндустриального общества является человеческий капитал — профессионалы, высокообразованные люди, наука и знания во всех видах экономической инновационной деятельности. По мнению известного экономиста П. Друкера, «„работники знания“ не станут большинством в „обществе знания“, но … они уже стали его лидирующим классом». Для обозначения этого нового интеллектуального класса Э. Тоффлер вводит термин «когнитариат», впервые в книге «Метаморфозы власти» (1990).

Постиндустриальная теория, во многом, была подтверждена практикой. Как и было предсказано её создателями, общество массового потребления породило сервисную экономику, а в её рамках наиболее быстрыми темпами стал развиваться информационный сектор хозяйства.

Современный дискурс социокультурной эволюции

Период холодной войны был отмечен соперничеством двух сверхдержав, каждая из которых считала себя наиболее высокоразвитой культурой на планете. СССР рисовал себя в качестве социалистического общества, порожденного классовой борьбой и обреченного достичь состояния коммунизма, в то время как социологи в США (например, Т. Парсонс) утверждали, что свобода и процветание США являются доказательствами высокого уровня социокультурной эволюции её культуры и общества. В то же время, деколонизация создала новые независимые страны, которые стремились стать более развитыми - модель прогресса и индустриализации, являющаяся формой социокультурной эволюции.

Существует, однако, европейская традиция от Жан-Жака Руссо и Макса Вебера, утверждающая, что эта прогрессия сопровождается потерей человеческой свободы и достоинства. В разгар холодной войны эта традиция объединилась с интересом к экологии и оказала сильное влияние на активистскую культуру 1960-х годов. Тогда появились различные политические и философские программы, подчеркивающие важность приведения общества в гармонию с окружающей средой.

Одной из таких теорий является новый трайбализм, пропагандирующий способы жизни коренных народов, дополненные современными науками. Прогресс может обеспечиваться конкуренцией между племенами, но не внутри них, и ограничен экологическими границами или рамками "естественного капитализма". Существуют и другие концепции, считающие оптимизацию экологии и социальной гармонии маленьких групп более желательной или необходимой, чем прогрессирование к "цивилизации". Журнал Harper`s сообщает, что проведенный в 2002 году опрос представителей коренных народов Америки показал, что все опрошенные предпочли бы быть типичными обитателями Нового Света 1491-го года, до прибытия Колумба, а не типичными европейцами того времени.

Критики этого подхода указывают на ряд исторических примеров, когда коренные народы приносили серьезный ущерб окружающей среде (например, обезлесение острова Пасхи и исчезновение мамонтов в Северной Америке). Они считают, что его сторонники оказались в ловушке европейского стереотипа благородного дикаря.

Реальная проблема заключается, однако, не в том, что мы должны выбрать между теми или иными путями развития, и никак не можем решить, какие из них самые лучшие, а в том, что механизм социальной эволюции надежно обеспечивает выживание человечества (если не его развитие) в течение сотен тысяч лет, а принципов его работы мы толком не знаем.

Векторы социальной эволюции

Первый вектор социальной эволюции – это направление в постоянном росте численности человека разумного.Человечество одно из самых успешных биологических видов на Земле, его численность в пять раз превышает численность любого другого вида. Абсолютный рост численности населения это одно из важнейших проявлений социальной эволюции.

Второй вектор социальной эволюции – это разделения людей на различные численные группы и формы организации. Началом для социальной эволюции были немногочисленные группы такие как семьи, общины.

Третий вектор социальной эволюции – человечество как практически единственный вид, который заселил все пригодные континенты для жизни. Кроме человека разумного это удалось сделать еще трем биологическим видам, которые относятся к виду пернатых, но они привязаны лишь к определенным местам. Один из важных факторов расселения - то, что в пищевой цепочке человек занимает высшее положения над остальными биологическими видами. Другим стимулом к расселению стало появление социальных границ, которым сопутствует внутривидовая агрессия.

Четвертый вектор социальной эволюции – это последовательный рост знаний. Показателем роста знания являются:

• увеличение словаря;
• рост количества людей, которые заняты переработкой информации, а не физическим трудом;
• рост длительности обучения молодежи;
• рост энергообеспечения и энергопотребления (один из важнейших проявления роста знания).

Литература

• Бородкин Л. И. [kleio.asu.ru/aik/bullet/29/20.html Бифуркации в процессах эволюции природы и общества: общее и особенное в оценке И.Пригожина] // Информационный бюллетень ассоциации «История и компьютер», № 29, 2002.
• Классен, Х. Й. М. 2000. Проблемы, парадоксы и перспективы эволюционизма // [abuss.narod.ru/Biblio/AlterCiv/alterciv.htm Альтернативные пути к цивилизации]. М.: «Логос». С. 6—23.
• Коротаев А. В. [spkurdyumov.narod.ru/KOROTAEV.pdf Социальная эволюция]. М.: «Восточная литература», 2003.
• Ingold T. Evolution and Social Life. Cambridge: Cambridge University Press, 1986.

Ссылки

• Крадин Н. Н. [cliodynamics.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=51&Itemid=1 Проблемы периодизации исторических макропроцессов]
• [cliodynamics.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=73&Itemid=1&mosmsg=%D3%F1%EF%E5%F8%ED%EE+%F1%EE%F5%F0%E0%ED%B8%ED%21&mosmsg=%D1%EF%E0%F1%E8%E1%EE+%E7%E0+%C2%E0%F8%E5+%F3%F7%E0%F1%F2%E8%E5+%E2+%EE%EF%F0%EE%F1%E5%21 Макроэволюция в живой природе и обществе]
• [cliodynamics.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=75&Itemid=1 Вековые циклы и тысячелетние тренды. Демография, экономика, войны]
• [cliodynamics.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=141&Itemid=1 Социальная макроэволюция: Генезис и трансформации Мир-Системы]

Отрывок, характеризующий Социальная эволюция

– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.