Культ личности Ленина

Вокруг имени Владимира Ильича Ленина в советский период российской истории возник обширный культ. Его имя и идеи в СССР прославляли так же, как и Октябрьскую революцию, а позже и И. В. Сталина (вплоть до XX съезда КПСС).

Ubi Lenin, ibi Jerusalem
(где Ленин, там и Иерусалим)

Эрнст Блох

26 января 1924 года после смерти Ленина бывшая столица Петроград был переименован в Ленинград. Именем Ленина назывались города, посёлки и важнейшие улицы населённых пунктов. В каждом городе стоял памятник Ленину. Цитатами Ленина доказывались утверждения в публицистике и научных работах гуманитарных направлений. Для детей были написаны многочисленные рассказы о «дедушке Ленине». Практически все дети 7-9 лет принимались в октябрята и носили на груди звёздочку с портретом Ленина. Портреты Ленина висели на заводах, в школах, детских садах, высших учебных заведениях.

Предпосылки для создания культа появились с образованием ВКП(б), окончательно сформировался культ в 1923—1924 годах. После развенчания культа личности Сталина власти СССР пытались заменить его культом Ленина. В 1970-х годах, несмотря на огромные усилия властей, культ Ленина начинает восприниматься значительной частью населения СССР иронически. После распада СССР начался процесс деленинизации.

История

До 1918 года

Предпосылки культа были заложены задолго до революции, с основанием в 1903 году большевистской партии. Ричард Пайпс подчёркивает, что партия, как творение Ленина, была неотделима от его личности. С момента основания партии Ленин имел огромный авторитет среди большевиков, как основатель РСДРП(б) и основной её идеолог.

Американский историк Нина Тумаркин в работе «Ленин жив! Культ Ленина в Советской России» отмечает, что большевики уже начиная с 1903 года начали попадать под «гипнотическое воздействие» Ленина; Ричард Пайпс утверждает, что Ленин был несомненно харизматичным лидером.

Николай Валентинов-«Самсонов» обнаружил, что уже в 1904 году в Женеве вокруг Ленина возникла атмосфера «обожания». Николай Суханов описывает большевиков весной 1917 года как людей, поклоняющихся своему идеологическому центру во главе с Лениным, как «Святому Граалю», а самого Ленина воспринимающих как «прославляемого великого магистра ордена». Луначарский и Потресов в своих мемуарах описывают подобное почитание большевиками Ленина как неизбежное, вследствие его харизматичности.

Однако долгое время положение Ленина в партии не только не означало ничего похожего на славословия позднесоветского периода; власть самого Ленина в РСДРП(б) также отнюдь не была абсолютной. Целый ряд ключевых решений 1917 года был принят простым большинством ЦК, иногда даже вразрез с явно выраженной волей Ленина. Так, ЦК отказался исключать из партии Зиновьева и Каменева, выступавших против подготовки Октябрьской революции, а Брест-Литовский мирный договор был одобрен ЦК только после того, как Ленин пригрозил своей отставкой.

Культ Ленина стал постепенно складываться ещё с осени 1917 года. Вскоре после Октябрьской революции Михаил Ольминский опубликовал в большевистской газете «Социал-демократ» первую романтизированную биографию Ленина. В этой биографии Ленин изображён скромным аскетом, у которого «одна только забота — о партии».

Примерно в то же время в газете «Солдатская правда» вышла ещё одна биография Ленина, написанная Крупской под редакцией самого Ленина; эта биография, по словам Нины Тумаркин, «отличается фактической точностью и сдержанностью тона», хотя в ней и были проигнорированы связи молодого Ленина с народовольцами. Автобиография, написанная целиком самим Лениным летом 1917 года по просьбе революционных солдат, отличается ещё большей сдержанностью; она рассказывает лишь о казни Александра Ульянова, исключении молодого Ленина из университета и его аресте в 1895 году.

Первый стихотворный панегирик в адрес Ленина появился уже 29 октября 1917 года в газете «Правда», и тремя неделями позднее — в «Солдатской правде». 1 мая 1918 года опубликовано напыщенное стихотворение «Вождю» Демьяна Бедного, в котором он называет работы Ленина «святой Библией труда», а врагов большевизма «иудами». В 1918 году город Талдом был переименован в Ленинск (однако никакого отношение Талдом к Ленину не имеет, а в 1929 город переименован обратно). В августе 1918 сформирован первый большевистский агитпоезд, носивший название «ленинского поезда».

Осень 1918 года

Первый подлинный всплеск славословий в адрес Ленина, начался, как подчёркивает Ричард Пайпс, только осенью 1918 года, после покушения на него Фанни Каплан. Одним из последствий этого стали бесконечные дифирамбы, раздававшиеся как в печати, так и в речах партийных лидеров, в том числе Свердлова, Зиновьева и Троцкого.

Нина Тумаркин в этой связи обращает внимание на речь Зиновьева от 6 сентября 1918 года, опубликованную в количестве 200 тысяч экземпляров. В этой речи Зиновьев излагает заметно подкорректированную биографию Ленина, в которой отчётливо звучат религиозные нотки. Он упоминает, что Ленин «происходит из бедняков», «забыв» при этом упомянуть о его дворянстве. Личность Ленина больше напоминает описание христианского святого, а его работа «Что делать?» названа «евангелием искровцев».

Редактор большевистской газеты «Беднота» Л. Сосновский пошёл ещё дальше, придав Ленину черты мученика, фактически проведя параллель между ним и Иисусом Христом: «Ленина нельзя убить. Он так сросся с восставшим и борющимся пролетариатом, что нужно истребить всех до одного рабочих всего мира, чтобы убить Ленина. Пока жив пролетариат — жив Ленин». Показательна также одна из публикаций этого периода, заявлявшая, что Ленин «чудом остался в живых», только благодаря вмешательству «воли пролетариата».

В 1918-1919 годах именем Ленина уже начали называть улицы, тогда же стали появляться первые бюсты Ленина.

Как подчёркивает Ричард Пайпс, бурный поток стихийных славословий был оборван самим Лениным после того, как он оправился после покушения. Согласно мемуарам Бонч-Бруевича, ознакомившись с тем, что писали о нём газеты, Ленин «пришёл в ужас», после чего вызвал к себе Ольминского и Лепешинского, отправив их в редакции «Правды» и «Известий» с наказом «спустить всё на тормозах».

Одной из форм славословий того времени стало регулярное избрание большевистских вождей, в первую очередь — Ленина и Троцкого — в почётные председатели и почётные президиумы разнообразных съездов (вплоть до шахматно-шашечных), присвоение иных почётных званий. Так, к моменту своей смерти Ленин был избран «почётным красноармейцем» в общей сложности двадцати военных частей.

Только за июнь-июль 1923 года уже отошедший от политики, и умирающий Ленин был избран почётным председателем Коминтерна, почётным членом президиума VI Всероссийского съезда союза рабочих металлистов и почётным кооператором России, в августе избран почётным председателем Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки, в октябре — почётным членом Петросовета и почётным членом президиума торжественного комсомольского собрания, посвящённого 5-летнему юбилею этой организации. В ноябре Ленин избран почётным председателем собрания уполномоченных Центросоюза, почётным председателем VI Всероссийского съезда рабочих бумажной промышленности, I Всероссийского съезда научных работников и IV Всероссийского съезда заведующих губернскими отделами народного образования.

50-летний юбилей Ленина (1920 год)

Новый резкий всплеск дифирамбов произошёл в 1920 году в честь 50-летнего юбилея Ленина. По этому поводу появились новые стихи Демьяна Бедного и Маяковского, Невский В. И. написал опубликованную тиражом 200 тыс. экз. романтизированную биографию Ленина, густо насыщенную славословиями в его адрес.

Свои собственные панегирики опубликовали Зиновьев, Сталин, Бухарин, Сосновский; Троцкий написал по этому поводу неожиданную статью «Национальное в Ленине», в которой изображает большевистского лидера подлинным национальным лидером русского народа и чуть ли не славянофилом.

Ещё более неожиданным стало эссе «Владимир Ильич Ленин», написанное в честь юбилея Максимом Горьким. Под видом славословий Горький фактически перешёл на оскорбления, в связи с чем Ленин выразил раздражение публикацией этой статьи в журнале «Коммунистический Интернационал», в своей записке Политбюро заметив, что в ней «нет не только ничего коммунистического, но много чего антикоммунистического». В действительности же в своём эссе Горький назвал Ленина «гильотиной, которая мыслит», также заявив: «я снова пою славу священному безумству храбрых. Из них же Владимир Ленин — первый и самый безумный».

…в эпоху преобладания религиозных настроений Ленина сочли бы святым. Я знаю: мещан это взбесит, многие товарищи усмехнутся, и весело захохочет сам Ленин…Суровый реалист, хитроумный политик, Ленин постепенно становится легендарной личностью. Это — хорошо.

22 апреля 1920 года на торжественном заседании Казанского губернского исполнительного комитета, посвящённого 50-летию Ленина, было учреждено высшее лечебно-учебное заведение — Казанский клинический институт им. В. И. Ленина (в 1923—1995 годах — Государственный институт для усовершенствования врачей им. В. И. Ленина).

Формирование полномасштабного культа с 1923 года

После третьего инсульта 10 марта 1923 года умирающий Ленин окончательно отошёл от политической деятельности. По описанию Ричарда Пайпса, после удара он стал способен произносить только односложные слова: «вот-вот» и «съезд-съезд». Началась ожесточённая борьба за власть между ближайшими соратниками Ленина, в которой враждующие стороны широко апеллировали к традиционному среди большевиков авторитету Ленина. Бурный рост культа вокруг его имени с этого времени стал неудержимым; Нина Тумаркин подчёркивает, что в совершенно сознательном раздувании культа в 1923—1924 годах участвовали как правящая в тот момент «тройка» Зиновьев-Каменев-Сталин, так и противостоявший им Троцкий. Все претенденты на роль преемника Ленина написали множество хвалебных статей о нём. Несколько особняком в этом ряду стояли статьи Троцкого, упорно изображавшего себя, как равную Ленину фигуру (см. также Троцкий и Ленин). Так, в одной из своих статей Троцкий рассказывал о следующем комичном случае: однажды, когда Троцкому жали ботинки, Ленин одолжил ему свои. Но для Троцкого они тоже оказались тесными.

Искренность большевистских вождей, с 1923 года активно начавших раздувать ленинский культ, представляется довольно сомнительной. Так, во время январской партконференции 1924 года Сталин предал гласности изъятый из официальных протоколов XI съезда (1922) фрагмент выступления «дециста» Тимофея Сапронова, в котором Сапронов назвал Ленина «невеждой» и «олигархом». Годом позднее Сапронов публично заявлял о «гениальности» Ленина. Сам же Сталин, в 1922 году убедившись в серьёзности болезни Ленина, даже затребовал медицинскую литературу, изучив которую, заметил в кругу своих соратников: «Ленину капут». Это сталинское замечание дошло до самого Ленина, посчитавшего эту фразу оскорбительной. Если верить мемуарам Бориса Бажанова, Сталин после смерти Ленина, когда считал, что его никто не видит, прямо радовался, что для него наконец расчищена дорога к власти.

В 1923 году впервые появилось понятие ленинизма, как цельного учения, идейно развивающего марксизм. Таким образом, советские власти окончательно поставили Ленина вровень с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом. В связи с крайней эклектичностью ленинского наследия началась так называемая «война цитат», в которой стороны обменивались противоречащими друг другу высказываниями или фактами из жизни Ленина.

В 1923 ЦК РКП(б) создал Институт В. И. Ленина, под предлогом изучения ленинского наследия попытавшийся монополизировать все связанные с ним материалы. Контроль над институтом стал важным инструментом во внутрипартийной борьбе за власть, поскольку имевшиеся у него материалы могли помочь найти на противника «компромат» в виде каких-либо прошлых разногласий с Лениным.

В 1932, в результате объединения с Институтом К. Маркса и Ф. Энгельса был образован единый Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б) (позднее — Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС). В Центральном партийном архиве этого института хранится более 30 тысяч документов, автором которых является Ленин.

Тон официально публикуемых биографий Ленина с 1923 года всё сильнее отрывается от реальности. В этих биографиях зачастую муссировался тот факт, что дед Ленина по отцовской линии был «бедняком»; при этом обычно не упоминалось, что отец Ленина и, соответственно, сам Ленин, был потомственным дворянином. Молодому Ульянову начали приписывать совместное со своим братом Александром изучение «Капитала» Маркса; в действительности, Ленин впервые ознакомился с «Капиталом» гораздо позднее. Ричард Пайпс считает, что братья находились в плохих отношениях, и ни о каком совместном изучении ими чего-либо и речи быть не могло. Ленин находился у власти в стране, четыре пятых населения которой составляло крестьянство. Наиболее популярным чтением у русских крестьян начала XX века традиционно оставались жития святых. Публикация романтизированных биографий Ленина и других революционеров фактически имитировала их, и легла в этом отношении на благодатную почву.

Также в 1923 году впервые появилось пропагандистское новшество: «ленинский уголок» (см. также ленинская комната). Он прямо имитировал традиционный для русских изб «красный угол», в котором размещались иконы. Впервые он был представлен на Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке 19 августа 1923 года. Согласно Нине Тумаркин, представленный на выставке ленинский уголок был ориентирован явно на крестьян, и пользовался среди них такой популярностью, что залы пропахли «кожей, сермягой, махорочным чадом, сеном».

В 1924 году Казанский государственный университет был переименован в КГУ имени В. И. Ульянова-Ленина. Это переименование было подтверждено ВЦИК в 1925 году.

В 1930-х годах сёла, улицы и площади городов, помещения учебных заведений, актовые залы заводов начали заполонять десятки тысяч бюстов и памятников Ленину, среди которых, наряду с произведениями советского искусства, были и лишённые художественной ценности типичные «предметы культа». Сочинения Ленина издавались огромными тиражами: в 1940—1950 годах вышло 4-е издание 35-томного собрания сочинений Ленина тиражом 800 тысяч экземпляров.

Прошли массовые кампании переименования различных объектов и придания им, вопреки пожеланию Н. Крупской, имени Ленина. Высшей государственной наградой стал орден Ленина. Иногда высказывается мнение, что подобные действия были скоординированы сталинским руководством в условиях становления культа личности Сталина с целью узурпации власти и объявлением Сталина преемником и достойным учеником Ленина.

В 1920-е годы стало очень популярным давать детям имена, которые являлись аббревиатурой из букв имени Ленина. Например, Владлен, Владилен, Вилен или Вил — Владимир Ильич Ленин; Марлен — Маркс и Ленин; Вилор, Виленор, Вилеор, Вилорий — Владимир Ильич Ленин Организатор Революции, Нинель и другие.

Усиление влияния СССР и деколонизация

После Второй мировой войны культ личности Ленина начал усиливаться. Связано это с тем, что влияние СССР стало распространяться на Восточную Европу и Восточную Азию. В странах Восточного блока Ленин начал воспеваться как Великий Вождь, положивший начало освобождению народов мира. Его труды изучались в социалистических странах, воздвигались памятники, его именем называли города. Как указано в БСЭ, по данным ЮНЕСКО, произведения Ленина занимали первое место в мире среди переводной литературы всех авторов. Поначалу культ личности Ленина шёл в этих странах вместе со Сталиным, однако позже в них стала проводиться десталинизация, от которой отказались Китай и Албания. В этих странах фигура Ленина также продолжала оставаться одной из самых почитаемых. Культ Ленина распространялся и через несколько лет после окончания войны. После Кубинской революции 1 января 1959 года культ личности Ленина распространился на Кубу, а после окончания Вьетнамской войны — на Южный Вьетнам.

Имя Ленина часто связывают с деколонизацией. После освобождения от колониальной зависимости ряда стран (Маврикий, Зимбабве, Индия) в них была увековечена память Ленина, ему ставились памятники и особо отмечали его роль в освобождении народов. В 2010 году в Монпелье Ленину был воздвигнут памятник как человеку, сделавшему первый шаг к деколонизации.

100-летний юбилей Ленина (1970)

Американский историк Нина Тумаркин полагает, что формирование псевдо-религиозного культа Ленина в Советской России в 1920-е годы несомненно имело успех. Причинами этого она считает тот факт, что громадное большинство населения страны на тот момент составляли крестьяне, с их традиционной религиозностью и укоренившейся в русском народе многовековой верой в «доброго царя».

Смерть Петра III в 1762 году породила легенды о том, что царя хотели убить дворяне за то, что он собирался «дать волю» крестьянам. Аналогичные легенды вызвало и убийство Павла I. В начале 1920-х годов многие крестьяне воспринимали Ленина, как политика, покончившего с разрушительными экспериментами военного коммунизма, и установившего в стране НЭП. Его смерть в 1924 году вызывала тревогу: что произойдет дальше, кто станет преемником Ленина, не вернутся ли большевистские вожди к прежней людоедской практике?

Культ был в общих чертах сформирован в 1923—1924 годах основными кандидатами на роль преемника Ленина — Зиновьевым, Каменевым, Сталиным и Троцким. Поклонение перед Лениным прямо ссылалось на многовековые традиции России: вывешивание портретов (иконы), демонстрации и уличные шествия также с портретами (крестные ходы), публикация романтизированных биографий (жития святых), «ленинские уголки» («красные углы» русских изб, в которых размещались иконы), и, конечно, мумия Ленина в Мавзолее (нетленные мощи). К числу непосредственных архитекторов культа исследователь относит, в частности, Бонч-Бруевича и наркома просвещения Луначарского. Показательно, что Луначарский в молодости принадлежал к движению богостроителей. Однако к началу 1970-х годов в результате массовой урбанизации и индустриализации картина России резко изменилась. Большинство страны стало городским. По мнению Нины Тумаркин, это городское большинство уже начало массово осознавать резкий отрыв культа Ленина от реальности.

Тем не менее, власти традиционно продолжали видеть в ссылках на авторитет Ленина один из основных источников своей легитимности. В связи с этим в 1970 году были с небывалым размахом организованы юбилейные торжества. Апрельский (1970) номер всех советских журналов (включая юмористические, музыкальные, инженерно-строительные и т. д., вплоть до коневодства и эпидемологии) был полностью или частично посвящён «великому вождю», и во всех эта тема была вынесена на апрельскую (а во многих — не только апрельскую) обложку. Отчеканена была юбилейная медаль, а заодно и монета достоинством в один рубль, посвящённая «вождю пролетариата». Однако, по выражению исследователя, народ показал, что он «не цирковая лошадь, чтобы по сигналу прыгать через обруч». «Плохим для властей сигналом» стало массовое распространение анекдотов, высказывавших явное раздражение народа непомерным раздуванием ленинской тематики.

Культ родственников Ленина

Помимо Ленина, многим объектам также присваивались имена его родственников. Одним из наиболее ярких примеров была его жена Надежда Крупская, имя которой присваивалось улицам, высшим учебным заведениям, школам, ей также воздвигались памятники. Имя Крупской в 1957—1991 годах носил Московский государственный областной университет, сейчас её имя также носит кондитерская фабрика. Сама Надежда Константиновна была похоронена у Кремлёвской стены.

В 1970 году, в честь 100-летнего юбилея Ленина, в ряде городов были установлены памятники и его родителям. В Пензе у здания средней школы № 1 имени В. Г. Белинского установлен памятник Илье Николаевичу и Марии Александровне Ульяновым. В городе Ульяновске, где память о Ленине увековечивалась с особым размахом, установлен памятник «Мария Ульянова с сыном Володей». В городах Ульяновск и Астрахань расположены памятники Илье Николаевичу Ульянову. Его могила в Ульяновске в 1960 году была отнесена к памятникам регионального значения. Имя И. Н. Ульянова носят Ульяновский государственный педагогический университет имени И. Н. Ульянова и Чувашский государственный университет имени И. Н. Ульянова.

Повышенное внимание уделялось революционной деятельности Александра Ульянова, старшего брата Ленина. Одна из улиц Санкт-Петербурга носит его имя.

С 1961 по 1993 Яковоапостольский переулок в Москве носил имя старшей сестры Ленина Анны Елизаровой, также её имя с 1964 по 1991 год носила Полозова улица в Ленинграде. В Томске с 1979 года существует улица Елизаровых, названная в честь Анны Ильиничны и её мужа Марка Елизарова.

В ряде городов бывшего СССР существуют улицы Дмитрия Ульянова. Дмитрию Ульянову был посвящён фильм 1987 года «В Крыму не всегда лето».

В Москве одна из улиц носит имя Марии Ульяновой. Мария Ильинична — одна из двух (наряду с Крупской) родственниц Ленина, похороненных у Кремлёвской стены.

«Война цитат»

Одной из черт ленинского наследия является его крайняя эклектичность; так, исследователь Восленский М. С. обращает внимание на одну из фундаментальных работ Ленина «Государство и революция». Будучи написанной во время бегства в Финляндию в 1917 году, за несколько месяцев до прихода большевиков к власти, эта работа, по мнению исследователя, в ряде пунктов резко противоречила тем преобразованиям, которые Ленин начал осуществлять на практике. В частности, в этой работе предполагалась замена постоянной армии «всеобщим вооружением народа».

Широко известно высказывание Ленина: «НЭП — это всерьёз и надолго»; однако на X съезде РКП(б) в 1921 году он также заявил, что свобода торговли является для большевиков «опасностью не меньшей, чем Колчак и Деникин, вместе взятые».

Так называемая «война цитат» началась практически немедленно после смерти Ленина. 17 июня 1924 года И. В. Сталин в своём выступлении на курсах секретарей укомов (по представлениям того времени — третий по значимости форум после партийных съездов и пленумов ЦК) обрушился на Л. Б. Каменева, ошибочно процитировавшего высказывание Ленина «из России нэповской будет Россия социалистическая», как «из России нэпмановской будет Россия социалистическая».

Крупным примером «войны цитат» стал содоклад Зиновьева к Политическому отчёту ЦК на XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 года; доклад был построен на обширных ссылках на различные высказывания Ленина. Однако, вместе с тем, Зиновьев был вынужден признать, что «война цитат» как таковая вызывает среди значительной части партии скепсис:

В последнее время, товарищи, многие толкуют так, что не надо, мол, слишком много цитировать Владимира Ильича, что так начётчики только делают, что это «ветхий завет» у нас и т. д. Так иногда говорят. И говорят ещё так: зачем цитировать Ленина, у него можно найти что угодно, как у дядюшки Якова товару всякого. Мне кажется, что это абсолютно неправильно и неверно. (Голоса: «Кто так говорит?») Многие так говорят.

Выступавший после Зиновьева и на тот момент противостоявший ему Бухарин привёл противоположные высказывания Ленина и также противоположные толкования тех цитат, которые привёл Зиновьев:

Мне кажется, что так обращаться с Лениным — немножко бесцеремонно. Можно цитаты надёргивать как угодно, но это не значит обращаться с ними так, как это подобает… тов. Зиновьеву кто-нибудь из секретарей нарезал цитат и не посмотрел, что дальше следует. А он эту цитату — бабах! (Смех.)

Культ на практике

Гимн СССР

В первой редакции гимна СССР от 1943 года Ленин упоминается один раз (как и Сталин): «…и Ленин великий нам путь озарил…». Во второй и последней редакции гимна Ленин упоминается дважды: добавлено «…партия Ленина — сила народная…» в припеве (вместо «Знамя советское, знамя народное»). Кроме того, в этой редакции Ленин не только «озарил путь», но и «…На правое дело он поднял народы, на труд и на подвиги нас вдохновил!» (в первой редакции «вдохновлял» Сталин). Имя Ленина упоминалось также в гимнах союзных республик.

Орден Ленина

Высшей государственной наградой СССР стал учрежденный в 1930 году орден Ленина. До этого времени никакой высшей награды в стране фактически не было, а наиболее почетной наградой традиционно считался орден Красного Знамени.

При этом показательно, что у самого Ленина при жизни не было фактически ни одной награды, а во время его похорон к его пиджаку был прикреплен только значок делегата ВЦИК.

Памятники Ленину

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Одним из основных проявлений культа стало массовое строительство памятников Ленину. Бюсты Ленина появлялись ещё при его жизни. Один из первых бюстов был открыт 7 ноября 1918 года в городе Коротояке Воронежской губернии. К концу 1919 года насчитывалось более 20 бюстов вождю на территории России. В начале 20-х годов, по мере становления советской власти в других республиках, бюсты стали сооружаться и за пределами России. Официально первый памятник Ленину в полный рост появился уже буквально на следующий день после его смерти, 22 января 1924 года, в городе Богородск, хотя он начал сооружаться ещё при жизни Ленина. Общее количество памятников, воздвигнутых к началу распада СССР, с трудом поддается какому-либо подсчёту. По приблизительным данным, на данный момент в мире существует около 5 500 — 6 тыс. памятников Ленину, установленных в 4 тысячах населённых пунктов. Из числа этих памятников более 3 тыс. находятся в России, и более 1 тыс. на Украине.

Наибольшим размахом строительство памятников Ленину традиционно отличалось в городе, носившем его имя — в Ленинграде, где их количество составляет, по крайней мере, 90, а также в Москве и его родном городе — Ульяновске. Немало памятников устанавливалось и в других странах, в частности, в странах Восточного блока. Несколько памятников было установлено в Великобритании, Франции, Италии и США.

Во многих городах есть также стелы с изображением Ленина. Почти каждое здание, в котором бывал или останавливался Ленин, было отмечено памятными досками, в частности, в Москве и Ленинграде. Изображения Ленина присутствуют в ряде станций метро Москвы и Санкт-Петербурга.

Мавзолей Ленина

Мавзолей В. И. Ленина — памятник-усыпальница, возведённый на главной площади столицы в 1924 году. Третий вариант был сооружён в 1930 году. До октября 1993 у Мавзолея находился пост почётного караула № 1. Во время празднования основных государственных праздников мавзолей использовался как трибуна.

Политолог Д. Б. Орешкин полагал, что большевики намеренно создавали новый языческий культ, в котором «источником веры и объектом поклонения являлась мумия обожествленного предка, а верховным жрецом — генеральный секретарь». Н. И. Бухарин писал в частном письме: «Мы …вместо икон повесили вождей, и постараемся для Пахома и „низов“ открыть мощи Ильича под коммунистическим соусом». Советолог Луис Фишер, заканчивая свою знаменитую книгу о Ленине, пишет: «Иконоборец превратился в мощи, и миллионы людей стоят в очереди к мавзолею, чтобы подивиться чуду нетленности его плоти».

Географические объекты, названные в честь Ленина

Первые объекты, названные в честь Ленина, получали свои имена ещё при его жизни. Так, уже в 1918 году на карте России появлялись улицы и проспекты Ленина в различных городах. В 1918 году город Талдом был переименован в Ленинск. Ряд населённых пунктов также ещё при жизни Ленина получили название Ленино.

После смерти Ленина 21 января 1924 года город Петроград уже 26 января был переименован в Ленинград. Родной город Ленина, Симбирск, 9 мая 1924 года переименован в Ульяновск. Общее количество населённых пунктов, названных в честь Ленина, к моменту распада СССР дошло до нескольких десятков тысяч; количество же городских топонимов практически не поддается подсчету (см. также Улица Ленина). В честь Ленина также назван астероид (852) Владилена, открытый еще в 1916 году, но до 1924 года не имевший никакого имени.

Показательно, что сам Ленин к переименованиям в его честь различных объектов относился равнодушно. 9 сентября 1922 года рабочие завода Михельсона, после митинга на котором в 1918 году на Ленина совершила покушение Фанни Каплан, постановили переименовать свой завод в честь Ленина, и прислали ему приглашение на митинг. В ответном письме уже серьезно больной Ленин прийти на митинг отказался. Характерно, что в этом письме он назвал завод «бывшим заводом Михельсона», а не «заводом имени Ленина».

Денежные знаки

Изображение Ленина присутствовало на всех советских купюрах от 10 рублей и выше. В 1970 году профиль вождя появился и на «юбилейной» монете в 1 рубль; это изображение в точности совпадало с отчеканенной тогда же юбилейной медалью.

Ономастика

В 20-х годах ХХ века несколько имён, искусственно образованных от фамилии вождя, вошли в число «новых советских имён», рекомендуемых (хотя и не всегда, не везде и не в обязательном порядке) молодым родителям при записи детей в метрические книги (гл. обр. в Москве и Петрограде-Ленинграде). Примеры таких имён: Вил и Виль (от В. И.Л), Вилен, Вилена, Лени́на и Нинель, а также Владлен и Владилен (последние два получили среди этих новинок наибольшее распространение, благодаря фонетическому сходству с нормальными славянскими именами, но тем не менее подчёркивающими лояльность родителей новой власти). Редкая прежде (но реально существовавшая) фамилия «Ильичёв», распространившаяся в те же годы, могла быть принята взрослым гражданином из аналогичных соображений, но могла и быть дана государственными чиновниками ребёнку, оставшемуся или оставленному без родителей.

В некоторых иностранных государствах ленинская ономастика тоже получила определённое распространение в ультралевых и коммунистических кругах. Например, один из наиболее успешных международных террористов, известный под кличкой Шакал, осуждённый во Франции за убийство, получил своё настоящее имя (Ильич Рамирес Санчес) при рождении в венесуэльской семье, где «прогрессивный» отец последовательно назвал трёх своих сыновей Владимир, Ильич и Ленин.

Восприятие Ленина после распада СССР

После падения социалистического режима и распада СССР в августе-декабре 1991 года начался процесс деленинизации. Термин деленинизация появился по аналогии с десталинизацией и декоммунизацией, обычно употребляется вместе с одним из них и означает процесс преодоления культа личности Ленина.

Согласно Юрию Пивоварову деленинизация начинается при Хрущёве, продолжается руками диссидентов и достигает апогея в 1993 году, когда Ленин в прессе превращается в воплощение абсолютного зла. При этом «… все эти метаморфозы происходили в основном в публицистике, на телевидении и радио … Развенчание Ленина произошло в слове, никак или почти никак не материализовавшись. Точнее, не дематериализовавшись». Однако в дальнейшем Ельциным был выбран курс на общественное согласие. Власть постаралась использовать одновременно этически и эстетически несовместимые символы. «И орлы, и звёзды, и патриарх, и песенки Окуджавы, и партхозактив в костюмах от Гуччи (словно с чужого плеча), и „поручик Голицын“, и памятник Жукову… Социальный мир любой ценой!»

В большей степени деленинизация коснулась бывших союзных республик и стран Восточной Европы. В частности, в Прибалтике и Средней Азии борьба с культом Ленина прошла почти полностью. В регионах, где антисоветские настроения были наиболее распространены (Прибалтика, Западная Украина, Молдавия) она началась еще при советской власти, на рубеже 80-90-х годов. В частности, первым местом в СССР, где был демонтирован памятник Ленину, стал в апреле 1990 года город Червоноград Львовской области УССР. В странах Восточной Европы процессы деленинизации также начались ещё в 1989 году во время бархатных революций. В ЧРИ в 1990-е годы были уничтожены почти все памятники Ленину, а во время Карабахского конфликта личность Ленина в целом негативно оценивали обе воюющие стороны. Новые национальные элиты воспринимали Ленина как символ оккупации и централизации; взамен в ранг героев были возведены, в основном, деятели национально-освободительной борьбы, советские диссиденты, а также деятели национальных государственных образований в годы Гражданской войны.

В 2011 году за деленинизацию России выступали депутат Госдумы Роберт Шлегель, историк Андрей Зубов, Русская православная церковь.

Зимой 2013—2014 годов на Украине во многих городах происходил снос памятников Ленину.

Критика деленинизации в России в основном является реакцией на идею выноса тела Ленина из Мавзолея. Так, депутат фракции КПРФ Дмитрий Новиков заявил: «Следует помнить и то, что фигуры ленинского масштаба не принадлежат только себе… И когда они уходят, благодарный народ воздвигает им десятки, порой сотни памятников. А иногда даже мавзолеи». Писатель и публицист Дмитрий Быков считает, что у нынешней власти нет морального права «разбираться с Лениным».

Хотя споры сторонников и противников идей Ленина не прекращаются, звучат и голоса тех, кто предлагает просто превратить Ленина в коммерческий бренд (как это фактически сделано в современном Китае с Мао Цзэдуном). В 2013 переводчик трудов В. И. Ленина на путунхуа Ван Цюань в беседе с корреспондентом газеты «Аргументы и факты» недоумевал: «…Мы искренне не понимаем: почему вы не качаете из него деньги? Ведь Ленин — бренд ещё круче Мао. Можно наладить производство сувениров… У вас одни его боготворят, а другие проклинают, но следует быть проще. Вы платили, чтобы распространять в мире идеи Ленина, а надо на них зарабатывать…».

Известны случаи и возвращения к ленинизму. В 1990-е годы в Молдавии активно уничтожалась память о Ленине, однако с приходом к власти коммунистов в стране восстанавливалось «доброе имя» Ленина. После отстранения коммунистов власти Молдавии пытались вернуться к вопросу о сохранении советских памятников в стране, в том числе посвящённых Ленину, однако вскоре Михай Гимпу был отстранён. Подобное было и в Белоруссии, когда с установлением независимости начали избавляться от советских символов, но более лояльный к советскому периоду президент А. Г. Лукашенко остановил этот процесс.

В 2012 году имя Ленина получила электронная библиотека КиберЛенинка.

Отношение Ленина и его семьи к созданию культа

Вместе с тем сам Ленин к славословиям в свой адрес относился негативно. Восленский М. С. считает, что для этого он был слишком занят, американский историк Нина Тумаркин полагает, что Ленин опасался собственного превращения в «безвредную икону», и требовал от своих последователей исполнительности, не доверяя ритуальным славословиям. Как отмечает Восленский в своей работе «Номенклатура», если бы Ленин услышал «бесстыдные панегирики», раздававшиеся в его честь после Хрущёва, «он почувствовал бы острое омерзение».

Ленин был категорически против возвеличивания своей личности. Его помощник В. Д. Бонч-Бруевич вспоминал, как его срочно вызвали к Ленину, который воскликнул:

Это что такое? Как же вы могли допустить?.. Смотрите, что пишут в газетах?.. Читать стыдно. Пишут обо мне, что я такой, сякой, все преувеличивают, называют меня гением, каким-то особым человеком, а вот здесь какая-то мистика… Коллективно хотят, требуют, желают, чтобы я был здоров… Так, чего доброго, доберутся до молебнов за мое здоровье… Ведь это ужасно!… И откуда это? Всю жизнь мы идейно боролись против возвеличивания личности отдельного человека, давно порешили с вопросом героев, а тут вдруг опять возвеличивание личности! Это никуда не годится. Я такой же, как и все.

Кроме того, известен случай, когда Ленин публично выразил своё нежелание быть объектом преклонения. Это произошло тогда, когда решили отпраздновать его день рождения. Он отсутствовал на юбилейном собрании до того момента, пока не прекратились восхвалявшие его речи. Появившись после перерыва и будучи встреченный бурными аплодисментами, он сдержанно поблагодарил присутствовавших: за приветствия и за то, что избавили его от выслушивания их. Затем Ленин выразил надежду, что со временем будут созданы более «подходящие способы» отмечать юбилейные даты, и закончил свою речь обсуждением будничных партийных проблем.

30 января 1924 года через 9 дней после смерти Ленина в газете «Правда» было опубликовано письмо Крупской, в котором она просила: «Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и т. д. — всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим». Этот робкий протест не был услышан, уже был построен первый Мавзолей и проводились работы по бальзамированию тела Ленина.

Литература

• Тумаркин Нина. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России = Lenin Lives! The Lenin Cult in Soviet Russia. 1983. — М.: Академический проект, 1997. — 288 с. — ISBN 5-7331-0145-8.

См. также

• Лениниана

Отрывок, характеризующий Культ личности Ленина

Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…