Культ личности Чаушеску

Культ личности Чаушеску — возвеличивание личности президента Румынии Николае Чаушеску средствами массовой пропаганды, в произведениях культуры и искусства, в государственных документах, законах, создание вокруг его имени полубожественного ореола. Вдохновлённый культом личности, окружавшим Ким Ир Сена в Северной Корее, он начал с 1971 года внедрять «Июльские тезисы», отменившие период либерализации 1960-х годов. После чего была введена строгая националистическая идеология. Первоначально культ личности Чаушеску сосредоточил только на себе, но в начале 1980-х годов, его жена, Елена, стала также объектом культа.

Появление

Ранние семена культа личности можно найти в аккламации Чаушеску после его речи, в которой он осудил вторжение стран Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году. Начиная с этой даты, началось отождествление личности Чаушеску с Румынией — как в выступлениях должностных лиц, так и в румынской прессе. Изначально культ личности появился ещё в эпоху Георге Георгиу-Дежа, но с приходом Чаушеску он выходит далеко за пределы первоначального.

Характеристики

Как только Николае Чаушеску занял никогда не существовавший до того пост президента республики, он получил «Президентский скипетр». Сальвадор Дали поздравил его с получением скипетра в отправленной телеграмме. Последнюю опубликовала румынская пресса, находившаяся под контролем государства и не увидевшая сарказма в замечании.

Чаушеску занимал целый ряд постов: был президентом, главой государства и главой Вооружённых Сил, секретарём Румынской коммунистической партии, председателем Верховного совета по экономическому и социальному развитию, президентом Национального Совета трудящихся, председателем Фронта социалистической демократии и единства.

С ранних лет школьники стали изучать стихи и песни о «партии, вожде и нации», восхвалять их. Целью культа было сделать невозможной любую общественную оппозицию Чаушеску, так как по определению он считался непогрешимым и выше любой критики.

Образ в прессе

Чаушеску начал изображаться румынскими СМИ как коммунистический теоретик-гений, который внёс значительный вклад в марксизм-ленинизм, и как политический лидер, «мнение» которого было источником всех национальных достижений. Собрание его сочинений регулярно переиздавалось, было переведено на несколько языков. В общей сложности собрание насчитывало несколько десятков томов и имелось повсюду в румынских книжных магазинах. Елену изображали как «Мать Нации». По общему мнению, в своём тщеславии и желании почестей она превзошла мужа.

СМИ использовали выражение «Золотая эра Чаушеску» и множество других наименований, таких как: «Гарант прогресса страны и независимости», «Дальновидный архитектор будущего страны» и т.п. Дэн Ионеску, пишущий для «Радио Свободная Европа», составил список эпитетов о Чаушеску, использовавшихся румынскими писателями. Среди них были: «Архитектор», «Небесное тело», «Демиург», «Ель», «Гений», «Светский бог», «Чудо», «Утренняя звезда», «Навигатор», «Прекрасный принц», «Святой», «Спаситель», «Солнце», «Титан» и «Провидец».

Однако его описывали как человека небогатого происхождения, поднявшегося посредством собственных усилий на самую вершину. Таким образом сделали символическую общую связь с историческими примерами из румынской истории. В качестве примеров были взяты известные лидеры румынского национального движения и участники прошлых революций, Аврам Янку и Василе Урсу Никола.

Неудивительно, что Чаушеску были очень обеспокоены своим имиджем в глазах общественности. Большинство фотографий демонстрировали их в конце 1940-х годов. Румынскому государственному телевидению был строгий приказ — показывать их в лучшем свете. Например, им приходилось применять большую предосторожность, чтобы убедиться, что 1,65 метровый (5 футов 5 дюймов) рост Николае Чаушеску никогда не подчеркивался в кадре. Елену же никто никогда не видел в профиль, из-за её крупного носа и общего домашнего вида. Последствия за нарушение этих правил были тяжкими. В «Секуритате» существовал протокольный отдел, следивший за телевизионщиками. Передача могла выйти в эфир только после того как редакторы уберут все невольные паузы, заминки, заикания Николае Чаушеску. Так, один редактор показал кадры с моргающим и заикающимся Чаушеску. В результате его отстранили от работы на три месяца. А при встречах с иностранными государственными деятелями операторам нужно было вести съёмки таким образом, чтобы не видна была разница в их росте. К примеру, Чаушеску никогда не показывали рядом с высокими политиками, такими как Жискар-д’Эстен и Шарль де Голль.

Однажды вездесущие фотографы представили фотографию Чаушеску, на которой он был показан в полупрофиль, только с одним ухом. После чего распространилась шутка об этом портрете «в одно ухо» (согласно румынской идиоме, «чтобы быть сумасшедшим»). Фотографии же с подобным профилем считались неправильными и были заменены новыми фотографиями, на которых были отчетливо видны уже оба уха.

Искусство и литература

Интеллектуалы страны выражали свою признательность Чаушеску. В 1973 году был опубликован целый том похвал, под названием «Посвящение». А живописец Сабин Бэлаша, по заказу мэрии Бухареста изобразил Чаушеску вместе с его женой Еленой на семейном портрете.

Инакомыслие

В гражданском обществе

По словам диссидента Михая Ботеза, главная причина, почему не так много выступало инакомыслящих людей, заключалась в том, что это был не только вопрос личного мужества, но и анализа затрат и результатов. Многие поняли, что выступая против хорошо организованного режима они ничего не сделают, но они будут страдать потом от последствий. Например, исключат из университета, отправят в ссылку или заставят покинуть страну.

Проблема была также и в том, что до конца 1980-х годов западные страны имели хорошие отношения с Чаушеску. И они не заботились тогда о внутренних проблемах Румынии. Преклонение ряда западных стран (США, Великобритания, Франция и Япония) перед независимой политикой Румынии обескураживало оппозицию. Михай Ботеза также сказал, что он чувствовал, что на протяжении многих лет диссидентов как его воспринимали как «врагов Запада». Потому что они пытались дистанцировать Чаушеску от США.

Но в 1985 году, с приходом к власти Михаила Горбачёва, помощь от западных стран Чаушеску прекратилась. Так как Чаушеску перестал быть актуальным на мировой арене, то западные страны стали критиковать его — за нежелание проводить свой вариант перестройки и гласности.

В партии

Случалось это и внутри Румынской коммунистической партии. Один из самых главных инцидентов случился в ноябре 1979 года, во время проведения XII съезда РКП. Тогда пожилой высокопоставленный чиновник, Константин Пырвулеску обвинил ЦК в том, что он занят только прославлением Чаушеску и не способен предпринимать никаких действий для решения насущных проблем страны. После этого его исключили из партии, он был помещён под домашний арест и за ним было установлено строгое наблюдение.

Наследие

В связи с культом личности и концентрацией власти в семье Чаушеску, основные разочарования румын были сосредоточены лично на Николае Чаушеску, а не на всём политическом аппарате Компартии. Вот почему победителем на Всеобщих выборах 1990 года был Фронт национального спасения, состоявший, в основном, из бывших членов РКП.

Ссылки

• [charter97.org/ru/news/2009/9/14/21946/ Чаушеску — мертвый король красного китча (Фото)] Сборник картин с Чаушеску

Отрывок, характеризующий Культ личности Чаушеску

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.