Кумская сивилла

Кумская сивилла (др.-греч. Σιβυλλα; лат. Sibylla Cumana; Sibylla) — жрица, председательствующая в храме Аполлона в Кумах, греческой колонии, расположенной недалеко от современного Неаполя, Италия. Имя пришло через латынь от древнегреческого слова «сибилла», то есть пророчица. Легенды о сивиллах существовали во многих местах Древнего мира.

Географическая близость Кумской сивиллы к Риму и её важное место в легендах раннего Рима сделали её одной из самых известных пророчиц среди римлян.

Предание приписывает Кумской сивилле создание Сивиллиных книг, собрание которых в строгой тайне хранилось сначала на Капитолийском холме, а позднее — на Палатине.

Николай Спафарий в XVII веке писал о Кумской сивилле, что среди множества её пророчеств было и пророчество «о Спасителе нашем Христе и о страданиях Его».

Древнеримские пророчества Кумской сивиллы

История приобретения Сивиллиных книг римским царём Луцием Тарквинием Гордым или Тарквинием Приском является одним из самых известных мифических событий римской истории. Марк Теренций Варрон писал в I в. до н. э., что за столетия до того, в период 50-й олимпиады, Кумская сивилла, под видом старухи, «которая не была жительницей страны», тайно прибыла в Рим. Она предложила девять книг-пророчеств царю Тарквинию. Когда царь отказался от покупки из-за непомерной цены, она сожгла три книги, а оставшиеся шесть вновь предложила Тарквинию за ту же цену. Он снова отказался, после чего она сожгла ещё три и повторила предложение. Только тогда по совету авгуров Тарквиний согласился уплатить требуемую цену, после чего старуха скрылась в толпе.

Книги впоследствии хранились в храме Юпитера на Капитолийском холме в Риме, и обращались к ним за указаниями только в чрезвычайных ситуациях (например, во время эпидемии 293 г. до н. э., после поражений на начальном этапе Второй Пунической войны). Храм сгорел в 80-х годах до н. э. вместе с книгами, что потребовало повторного сбора пророчеств Сивиллы по всей империи. Они тщательно сортировались и те, что были признаны подлинными, оставлены на сохранение в восстановленном храме. Император Август перевёз их в храм Аполлона на Палатине, где они оставались в течение большей части императорского периода в истории Рима.

Книги были сожжены в 405 году полководцем Флавием Стилихоном, который был христианином и считал книги языческими и, следовательно, «злыми». Во время вторжения вестготов пять лет спустя, в 410 году нашей эры, некоторые язычники (в том числе поэт Намациан) оплакивали потерю книг, утверждая, что вторжение в город было свидетельством гнева богов и наказанием за уничтожение пророчеств.

Упоминания в древней литературе

В «Анналах» Тацита

Тацит писал о внимательном отношении императора Тиберия к дополнению собрания пророчеств Кумской прорицательницы, который предостерегал Сенат от поспешности и напоминал сенаторам, что при рассмотрении появлявшихся новых книг необходимо,

как того требовал обычай, чтобы прорицания были предварительно прочитаны и оценены магистрами…, так как под этим прославленным именем распространялось немало всякого вздора…
(Анналы, VI)

В «Энеиде» Вергилия

Кумская сивилла напевала пророчества, как «песни судеб» или оставляла их записанными на листьях дуба у входа в свою пещеру. Но если порывы ветра раскидывали листья, она не могла их собрать, чтобы восстановить собственное пророчество.

Сивилла знала путь в подземное царство — Аид находился в соседнем кратере Аверна. Эней просил её помощи для спуска в нижний мир, чтобы посетить своего мёртвого отца Анхиза, но Сивилла предостерегала его от такого опасного намерения:

Сын Анхиза, поверь: в Аверн спуститься нетрудно, День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита. Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться —Вот что труднее всего! Энеида, 6.126—129

Константин Великий в слове к отцам Первого Вселенского Собора «К собранию святых» давал мессианское толкование четвёртой книги «Эклогов», в которой Вергилий писал о приближении конца мира в пророчествах Кумской сивиллы:

Круг последний настал по вещанью пророчицы Сызнова ныне времен зачинается строй величавый Вергилий, Эклога IV

В «Метаморфозах» Овидия

Хотя она и была смертной, Сивилла жила около тысячи лет. Это произошло, когда Аполлон предложил выполнить её желание в обмен на её девственность. Она взяла горсть пыли и попросила жить столько дней, сколько пылинок она держала:

Я упустила одно: чтоб юной всегда оставаться! А между тем предлагал он и годы, и вечную юность, Если откроюсь любви. Но Фебов я дар отвергаю, В девах навек остаюсь; однако ж счастливейший возраст Прочь убежал, и пришла, трясущейся поступью, старость… Метаморфозы, 14, 139—143

В «Сатириконе» Петрония

Не получившая от Аполлона вечной молодости, Сивилла старилась, тело с годами становилось всё меньше, так что в конце концов могло уместиться в небольшом сосуде. Слышен был только её голос. Трималхион — персонаж романа Петрония «Сатирикон» — рассказывал:

А то еще видал я Кумскую Сивиллу в бутылке. Дети её спрашивали: «Сивилла, чего тебе надо?», а она в ответ: «Помирать надо».
(Сатирикон, 48)

Образ в искусстве

В связи с популярностью пророчицу часто изображали художники разных стран.

Кумская сивилла является одной из четырёх сивилл, изображённых Рафаэлем в Санта-Мария-делла-Паче. Она также была написана Андреа дель Кастаньо для церкви Санта Аполлония во Флоренции, а на потолке Сикстинской капеллы работы Микеланджело впечатление от её изображения затмевает присутствие других пророчиц, даже более молодой и красивой Дельфийской сивиллы. Вазари, рассказывая о Сикстинской капелле, упоминал об этой фреске, написанной художником рядом с фигурой библейского пророка Исайи :

прекрасная старая сивилла, которая, сидя, с предельным изяществом изучает книгу…

Писали её и другие художники — итальянцы Тициан, Джованни Черрини, нидерландец Ян ван Эйк, французы — Клод Желле, Ноэль Куапель, англичане — Эдвард Бёрн-Джонс, Джозеф Тернер.

Икона с образом Кумской сивиллы написана в 1673 г. Богданом Салтановым, придворным живописцем царя Алексея Михайловича.

Кумская сивилла известна под разными именами: Герофила у Павсания и Лактанция, Деифоба, дочь Главка в «Энеиде» Вергилия, Амальтея, Дафна, Манто, Фемоноя — в других источниках.

Примечания

Комментарии

Ссылки

• Вергилий, Aeneis vi.268 ff
• Исидор Севильский, Etymologiae viii.8.5
• Мавр Сервий Гонорат, In Aeneida vi.72, 321
• Лактанций, Divinae institutiones i.6.10-11
• Гай Юлий Солин, Collectanea rerum memorabilium ii.16, 17, 18

Отрывок, характеризующий Кумская сивилла

Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».