Курилов, Сергей Иванович
Поделись знанием:
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
| Сергей Курилов | |||||
 | |||||
| Имя при рождении: |
Курилов Сергей Иванович | ||||
|---|---|---|---|---|---|
| Дата рождения: | |||||
| Место рождения: | |||||
| Дата смерти: | |||||
| Место смерти: | |||||
| Гражданство: | |||||
| Профессия: | |||||
| Карьера: | |||||
| Награды: |
| ||||
| IMDb: |
0475721 | ||||
Сергей Иванович Кури́лов (23 сентября (6 октября) 1914 — 11 января 1987) — советский актёр театра и кино. Заслуженный артист РСФСР (1958).
Содержание
Биография
Родился 23 сентября (6 октября) 1914 года в Москве. Учился в строительном техникуме, окончил училище при Театре Революции (1934). В 1934—1936 учился в Театральной школе при МХТ-2. С 1936 года — актёр Центрального драматического театра транспорта, Театра имени Е. Б. Вахтангова, МАТС и других театров Москвы. С 1961 года — актёр Театра-студии киноактёра.
С. И. Курилов умер 11 января 1987 года. Похоронен актёр в Московской области на Химкинском кладбище (участок № 125).
Награды и звания
- Медаль «В память 800-летия Москвы» (1948)
- Орден «Знак Почёта» (6 марта 1950)
- Заслуженный артист РСФСР (28 ноября 1958)
- Медаль «В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина» (1970)
Фильмография
- 1947 — Миклухо-Маклай — Николай Миклухо-Маклай
- 1947 — Сельская учительница — член экзаменационной комиссии
- 1948 — История одного кольца (документальный) — охотник-учитель
- 1951 — Белинский — Виссарион Белинский
- 1952 — Максимка — Николай Фёдорович, капитан корвета
- 1952 — Римский-Корсаков — Михаил Врубель
- 1952 — Композитор Глинка — Карл Брюллов
- 1953 — Нахлебник — Павел Николаевич Елецкий, чиновник
- 1953 — Великий воин Албании Скандербег — Захарий, лекарь
- 1954 — Большая семья — Виктор Журбин, сын Ильи Матвеевича
- 1954 — Герои Шипки — Дмитрий Милютин, военный министр
- 1955 — Мать — Николай Иванович
- 1956 — За власть Советов — Пётр Васильевич Бачей
- 1957 — Ленинградская симфония — Павел Орлов
- 1958 — В дни Октября — Александр Керенский
- 1958 — Киевлянка (1-я Серия) — Алексей Дорошенко, военврач
- 1958 — Улица молодости — Андрей Ильич Свешников, прораб
- 1959 — Человек меняет кожу — Кларк
- 1960 — Враги — доктор
- 1961 — Две жизни — Половцев, генерал
- 1962 — Мой младший брат — Иннокентий Петров, актёр
- 1964 — Казнены на рассвете — Прокурор
- 1964 — Председатель — Василий Кочетков, друг Егора Трубникова
- 1964 — Пядь земли — Брыль, капитан
- 1968 — Мёртвый сезон — Павел Константинович Бочаров, генерал КГБ
- 1969 — Сердце Бонивура — Марков
- 1970 — Севастополь — Лобович, капитан 2-го ранга
- 1972 — Сибирячка — Пётр Кириллович
- 1973 — До последней минуты — Иван Мефодиевич
- 1973 — И на Тихом океане… — Дидерикс, генерал
- 1975 — Последняя жертва — управляющий банком
- 1975 — Принимаю на себя — Тушнов
- 1978 — И это всё о нём — Викентий Алексеевич Радин, слепой учитель
- 1981 — Две строчки мелким шрифтом — Безруков Михаил Иванович, революционер
Напишите отзыв о статье "Курилов, Сергей Иванович"
Ссылки
- [a-tremasov.ru/kurilov-sergej-ivanovich Биография актёра на сайте А.Тремасова]
Отрывок, характеризующий Курилов, Сергей Иванович
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
