Курляндия и Семигалия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Герцогство Курляндия и Семигалия
лат. Ducatus Curlandiæ et Semigalliæ
нем. Herzogtum Kurland und Semgallen

1561 — 1795



Флаг герцогства Курляндии и СемигалииК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2867 дней] Герб герцогства Курляндии и Семигалии
Столица Митава
Язык(и) немецкий
Религия лютеранство
Денежная единица талер, дукат, шиллинг
Площадь 32 000 км²
Население около 200 000
Форма правления Монархия
К:Появились в 1561 годуК:Исчезли в 1795 году

Курляндия и Семигалия (нем. Herzogtum Kurland und Semgallen) — герцогство, существовавшее в западной части современной Латвии, на территории исторических областей Курземе (Курляндия), Земгале (Семигалия) и Селия (Селония), с 1561 по 1795 годы.

На протяжении практически всей истории герцогства, до 1791 года, правители Курляндии из династий Кетлеров (1561—1711) и Биронов (1737—1795) признавали себя вассалами Великого княжества Литовского и пришедшей ему на смену Речи Посполитой. Столицей герцогства была Митава (ныне Елгава в Латвии). При третьем разделе Речи Посполитой (март 1795 года) Курляндия была присоединена к Российской империи, где на её территории была образована Курляндская губерния. О попытке воссоздания Курляндского герцогства в 1918 году см. «Балтийское герцогство».





Образование герцогства

Вплоть до 1561 года история Курляндии тесно связана с историей Ливонского ордена. В 1559 году ландмейстер ордена Готхард Кетлер признал протекторат великого князя литовского Сигизмунда II Августа над Ливонией. Благодаря этому, в 1561 с распадом орденских земель, Готхард Кетлер удержал за собой Курляндию и принял титул герцога. Секуляризованная Курляндия оказалась в ленной зависимости сначала от Великого княжества Литовского, а восемь лет спустя, после Люблинской унии, от Речи Посполитой, но зато обезопасила себя от экспансии Иоанна Грозного.

На момент образования в герцогстве было только три города: Газенпот, Голдинген и Виндава. В 1566 году поляки и литовцы изгнали Кетлера из Риги, после чего он был вынужден расположиться в замках Голдингена и Митавы, подхлестнув тем самым развитие обоих городов. Статус столицы получила Митава, дважды в год там собирался курляндский ландтаг. Позже городами становятся Бауск и Либава.

Отказавшись от штатгальтерства в Ливонии в 1568, Кетлер всё своё внимание сосредоточил на внутренних реформах в герцогстве: позаботился о повсеместном распространении реформационного учения, установил общие церковные визитации, поднял образование, содействовал восстановлению торговых сношений с Ливонией и Речью Посполитой. Сознавая непрочность сложившегося положения, и с целью обеспечить потомственную преемственность, Кетлер в 1570 году выдаёт новоявленным помещикам — бывшим ливонским рыцарям — «привилегию Готхарда», по которой они становятся собственниками своих владений и вводится повсеместное крепостное право. Треть курляндских земель при этом оставалась в распоряжении самого Кетлера.

После смерти Кетлера (1587) его сыновья поделили герцогство — Фридрих получил Семигалию со столицей в Митаве, а Вильгельм остался правителем Курляндии с резиденцией в Голдингене. Братьям удалось прирастить владения отца за счёт выкупа у наследников Магнуса Ливонского епископства Пильтенского и приобретения через брачный союз орденского замка Гробина с околотком (они были заложены рыцарями герцогу прусскому). Вильгельм, однако, рассорился с братом и повёл борьбу с вольными настроениями в своих владениях. Помещики были поддержаны королём и, после убийства во время заседания ландтага лидеров оппозиции, герцог Вильгельм в 1616 году был лишён трона. Фридрих правил один до самой смерти в 1642 году, усвоив себе мирную политику отца.

Расцвет при Якобе Кетлере

После смерти Фридриха герцогом был сын Вильгельма, Якоб (16421682). Он получил хорошее образование, много путешествовал, увлекался идеями меркантилизма, покровительствовал развитию портов (Виндавы и Либавы) и торговле с другими странами. Инициативой герцога Якоба являлось также развитие металлургического производства на территории герцогства. Экспорт продукции (в частности оружия) внёс существенный вклад в развитие экономики герцогства.

Якоб Кетлер даже сделал ряд попыток утвердиться на острове Джеймс у Гвинейского побережья. В Вест-Индии колония была основана на острове Тобаго 20 мая 1654, когда капитан Виллем Молленс объявил остров «Новой Курляндией». Также проектировалось расширение Митавской гавани спуском реки Аа (ныне Лиелупе) в море.

С началом Первой Северной войны в Курляндию вторглись шведы, заподозрив его в дружеских отношениях с царём Алексеем Михайловичем. Герцог взят был в плен и отвезён в Ригу (1658), его заморские владения захвачены голландцами. Появление Сапеги остановило успехи шведов. По Оливскому миру (1660) шведы отказались от всякого притязания на Курляндию; тогда же вернулся из плена и Якоб.

Ослабление Кетлеров и усиление русского влияния

Сын Якоба, Фридрих Казимир (16821698), окружил себя роскошью, изводил всю казну на придворный блеск; ему пришлось заложить несколько герцогских имений и продать Новую Курляндию англичанам. Он принимал в Митаве Петра Великого. После его смерти престол перешёл к его малолетнему сыну, Фридриху Вильгельму, опекуном которого был его дядя Фердинанд.

С началом Великой Северной войны Курляндия снова стала театром военных действий, переходя из рук шведов в руки русских. Окончательно шведы оставили Курляндию после Полтавского сражения; её занял Б. П. Шереметев. В 1710 году Фридрих Вильгельм вернулся в Курляндию и женился на племяннице Петра Великого, Анне Иоанновне. На пути из Санкт-Петербурга в Курляндию герцог заболел и умер в январе 1711.

С этих пор русское влияние значительно усиливается в Курляндии. Вдовствующая герцогиня Анна до своего восшествия на русский престол в 1730 году проживала в Митаве, но всеми делами герцогства фактически заправлял русский резидент Пётр Михайлович Бестужев. Герцогом был объявлен дядя Фридриха Вильгельма — Фердинанд (17111737), последний представитель из рода Кетлеров по мужской линии. Боясь оппозиции дворянства, Фердинанд не приезжал в Курляндию, а оставался в Данциге, вследствие чего на съезде в Митаве 1717 году постановлено было лишить Фердинанда власти и передать правительственные функции в руки высших советников герцогства.

В 1726 году на герцогский титул начал претендовать граф Мориц Саксонский — незаконнорождённый сын польского короля Августа, в результате чего был спровоцирован Курляндский кризис. Россия заставила его в следующем же году покинуть пределы Курляндии и отказаться от притязаний на престол.

Правление Биронов

Когда в 1733 году возник вопрос о замещении вакантной польско-литовской короны, Россия поддерживала кандидатуру Августа III, который согласился за то признать герцогом курляндским фаворита русской императрицы Анны Иоанновны, Эрнста Иоганна Бирона. Последнего признали и дворяне Курляндии. Бирон правил в Митаве с 1737 по 1741 год, ведя за счёт средств российской казны, к которым имел он неограниченный доступ, обширное строительство. В частности, он перестроил Митавский дворец своих предшественников.

С ссылкой Бирона в Сибирь Анна Леопольдовна заручилась поддержкой Австрии на то, чтобы провести в герцоги своего деверя Людвига-Эрнста Брауншвейгского. Не успел ландтаг узаконить избрание нового герцога, как Анна Леопольдовна сама лишилась власти в России, вследствие чего Курляндия осталась без герцога; так продолжалось до 1758 года. Август III снова разрешил высшим советникам страны управлять делами.

В 1758 году с разрешения России Курляндия уступлена Карлу Саксонскому, сыну Августа III. Он правил ею с 1758 по 1763 год больше на словах, чем на деле, ибо значительная часть дворянства сохраняла верность присяге, данной Бирону. В 1761 году тот вернулся из ссылки. Екатерина II, недовольная тем, что герцог Карл не разрешил русским войскам, участвовавшим в Семилетней войне, возвращаться в Россию через Курляндию, настояла на его смещении, и герцогом вторично признан был Бирон, управлявший до 1769 года. Он обязывался пропускать через Курляндию русские войска, не вступать ни в какие сношения с врагами России, оказывать веротерпимость православным и разрешить постройку православного храма в Митаве.

В 1769 году Бирон, изнурённый борьбой между пропольской и прорусской партиями, отказался от престола в пользу своего сына Петра, против которого сразу началось движение недовольного дворянства; он удержался на престоле только благодаря России. Женившись на графине Анне фон Медем, Пётр провёл несколько лет за границей; вернувшись в 1787 году в Курляндию, он снова должен был выдержать внутреннюю борьбу с недовольным дворянством.

Присоединение к России

С третьим разделом Польши ленная зависимость Курляндии от Польши прекратилась, и на ландтаге в Митаве, в том же 1795 году, Курляндия была присоединена к России. Была образована Курляндская губерния Российской империи.

Пётр сложил знаки герцогского достоинства и через пять лет умер. Дочери его — Вильгельмина и Доротея — вели экстравагантный образ жизни при лучших дворах Европы; первая из них была любовницей Меттерниха, вторая — Талейрана.

Нашествие Наполеона

В 1812 году во время нашествия Наполеона герцогство, занятое французскими войсками 1 августа было восстановлено под названием Герцогство Курляндское, Семигальское и Пильтенское, его временным главой стал Карл Иоганн Фридрих фон Медем. Однако в том же году наполеоновские войска были вынуждены оставить территорию герцогства, и оно было ликвидировано.

Герцоги Курляндии

Кетлеры
Бироны

См. также

Источник

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Напишите отзыв о статье "Курляндия и Семигалия"

Ссылки

  • [kurlandia.ru/ Курляндия.ру]

Отрывок, характеризующий Курляндия и Семигалия

– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.