Курмашев и десять других

«Курмашев и десять других» (нем. Kurmaschew und 10 andere) — решение Второго Имперского суда Третьего рейха от 12 февраля 1944 года в Дрездене по делу татарского подполья в легионе «Идель-урал». Рукописный документ, представлявший собой выписку из дела, был найден в пражском архиве времён Второй Мировой войны и считался утерянным после бомбардировки Дрездена союзниками.

Документ

Дело «Курмашев и десять других» касалось 11 членов татарского подполья, действовавшего в легионе с 1942 по август 1943 года. В деле фигурировали:

• Гайнан Курмашев
• Муса Джалиль
• Абдулла Алиш
• Фуат Сайфульмулюков
• Фуат Булатов
• Гариф Шабаев
• Ахмет Симаев
• Абдулла Батталов
• Зиннат Хасанов
• Ахат Атнашев
• Салим Бухаров

Документ составлен на немецком языке, имеет номер 36/44. Указывается также имя судьи — Фляйшман.

Легион «Идель-Урал»

15 августа 1942 года Верховным командованием сухопутных войск вермахта (ОКХ) был подписан документ о создании из советских военнопленных легиона Идель-Урал. Располагался легион в Едлиньске (Польша). В легион набирались уроженцы Поволжья и Урала, из которых были набраны семь волжско-татарских батальонов (825-831-й батальоны). Предполагалось, что эти подразделения будут сражаться совместно с немцами против советских войск.

Татарское подполье в легионе

В конце 1942 года в легионе зародилось татарское подполье. Подполье возглавил Гайнан Курмашев. В его группу вошли также Муса Джалиль, Абдулла Алиш и ряд других татарских пленных офицеров, в разное время попавших в немецкий плен и оказавшихся в легионе.

Подполье поставило своей целью идеологически разложить и взорвать легион изнутри, подготовить легионеров к побегам, к восстанию, к переходу на сторону своих. В распоряжении татарских подпольщиков была типография газеты «Идель-Урал», которую нацисты и эмигрантские круги начали издавать для легионеров с осени 1942 года.

Гайнан Курмашев создавал боевые пятерки в подпольной организации, координировал их работу, а также принимал присягу от новых членов на верность Родине.

Муса Джалиль разъезжал по военным лагерям легиона с агитацией.

Ахмет Симаев работал диктором на радиостанции «Винета», которая вела радиопропаганду на языках народов СССР, вошёл в доверие к министерству пропаганды Геббельса. Имея доступ к радио, он получал сведения для группы Сопротивления, а затем стал готовить листовки против нацистов.

Зиннат Хасанов выступал как певец и чтец-декламатор, распространял листовки, работал связным между Едлинской и Берлинской группами организации.

Абдулла Алиш вступил в редакцию газеты «Идель-Урал», где наладил печатание антифашистских листовок. Он также установил связи с болгарскими студентами-антифашистами и остарбайтерами, вывезенными на работы в Германию.

Ахат Атнашев получал из центра и распространял в третьем батальоне листовки, готовил организованный переход батальона на сторону украинских партизан.

Результаты деятельности подполья

Татарские батальоны в составе вермахта в целом не выполнили тех задач, которые немецкое командование поставило перед ними, и в это во многом является результатом деятельности группы Курмашева. В частности, стоит рассмотреть деятельность батальонов легиона, отправленных на оккупированные территории СССР.

825-й батальон

Торжественно отправлен на фронт 14 февраля 1943 года для борьбы с партизанами. 18 февраля батальон прибыл в Витебск и затем был передислоцирован в деревне Гралево на левом берегу Западной Двины. Уже 21 февраля представители легиона вышли на белорусских партизан. Хотя заговор и был раскрыт немцами, 22 февраля на сторону партизан с оружием в руках перешла большая часть батальона — по разным данным 500—600 человек (кроме арестованных легионеров и 2 взводов, которые не успели оповестить), легионеры которого были распределены по партизанским бригадам и далее воевали в их составе с немецкими войсками.

826-й батальон

Был сформирован 15 января 1943 года, но после восстания 825-го батальона был переведён в Голландию для ведения охранной службы и в военных действиях не участвовал.

827-й батальон

Создан 10 февраля 1943 года. 22 июня 1943 года находился на Западной Украине, где действовал против партизан Ковпака. Особого рвения в боях легионеры не показали. Постоянно происходили массовые побеги легионеров к партизанам, а в 1943 году готовилось восстание, которое немцам удалось вовремя раскрыть. Два взвода штабной роты бежали к партизанам, но руководитель восстания старший лейтенант Мифтахов был схвачен и казнён.

В итоге 827-й батальон также был передислоцирован на запад, во Францию, где легионеры при первой возможности переходили на сторону Французского Сопротивления и сражались с немцами.

828-й батальон

Был сформирован 1 июня 1943 года и отправлен на Западную Украину вместо ненадёжного 827-го батальона. Однако и это подразделение разочаровало немцев — дисциплина в батальоне резко упала, легионеры также совершали массовые побеги к партизанам. В дальнейшем батальон был переведён с Украины, и его следы теряются.

Раскрытие подполья

Обнаружив следы деятельности татарского подполья в легионе, немецкая контрразведка начала действия по его раскрытию. Роковую роль сыграл дефект литеры на печатающей машинке, по которой немцы вышли на подпольщиков.

Подпольщики в Берлине были арестованы внезапно в ночь с 11 на 12 августа 1943 года, когда слушали радиосообщение с Большой земли. В редакции газеты «Идель-Урал» были арестованы Ахмет Симаев, Абдулла Алиш, Ф. Булатов и Гариф Шабаев. Всего в августе 1944 года в разных местах были арестованы около сорока человек из подразделения пропаганды легиона.

У Гарифа Шабаева были обнаружены оригиналы листовок, подготовленные к печати матрицы. Они послужили вещественными доказательствами против него.

Приговор и казнь

Следствие по делу Курмашева было завершено в феврале 1944 года. Следствие установило, что руководителем подполья был Гайнан Курмашев. В двух колонках под названиями «Обвинение» и «Приговор» в документе даны различные мотивы обвинения и доказанная судом вина.

В колонке «Обвинение» указано «дезертирство», почти всем членам группы Курмашева предъявлено обвинение в «содействии врагу» и «военном предательстве».

Отдельной строкой как основание для приговора Курмашеву было записано «содействие врагу» и «подрыв военной мощи».

Казнь татарских патриотов гильотинированием была проведена 25 августа 1944 года. Первым взошёл на эшафот Гайнан Курмашев — в 12 часов 06 минут по берлинскому времени. Остальные участники подполья были казнены с интервалами в 3 минуты.

Память

В Берлине, в Музее сопротивления фашизму, в память о татарских подпольщиках была открыта мемориальная доска с именами казненных курмашевцев. В тюрьме Плетцензее были установлены стенды с материалами о героях-подпольщиках.

Официально группа Курмашева была реабилитирована 5 мая 1990 г., когда Указом Президента СССР М. С. Горбачёва «за активную патриотическую деятельность в подпольной антифашистской группе и проявленные при этом стойкость и мужество» курмашевцы были посмертно награждены орденом Отечественной войны I степени.

В Казани на площади 1 Мая (вблизи Казанского Кремля) установлен монументальный комплекс, центром которого является памятник Мусе Джалилю, вырывающемуся из колючей проволоки, а также десять барельефов членов группы Курмашева.

Литература

• Гилязов, И. А. Легион «Идель-Урал». — М.: Вече, 2009. — 304 с. — 3 000 экз. — ISBN 978-5-9533-4272-8.

Ссылки

• [www.rt-online.ru/articles/3336/94725/?action=print Поверь мне, Родина]
• [www.mtss.ru/?page=war О «Курмашеве и десяти других», казненных в Берлине за «подрыв военной мощи» Германского рейха]
• [kitap.net.ru/farisov/3-4.php Фарит Фарисов. Тайны татарского народа]

Отрывок, характеризующий Курмашев и десять других

– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.