Кускова, Екатерина Дмитриевна

Екатерина Дмитриевна Кускова
Имя при рождении:	Екатерина Дмитриевна Есипова
Дата рождения:	23 ноября (5 декабря) 1869(1869-12-05)
Место рождения:	Уфа, Уфимская губерния Российская империя
Дата смерти:	22 декабря 1958(1958-12-22) (89 лет)
Место смерти:	Швейцария, Женева
Гражданство:	Российская империя
Образование:	Брюссельский университет
Основные идеи:	Социализм, экономизм
Род деятельности:	Борьба за политическую свободу

Екатери́на Дми́триевна Куско́ва (Прокопо́вич) (23 ноября (5 декабря) 1869, Уфа — 22 декабря 1958, Женева) — русский политический и общественный деятель, публицист и издатель, активист революционного, либерального и масонского движений. Жена экономиста С. Н. Прокоповича.

Биография

Начало жизни и революционной деятельности

Екатерина Кускова, урождённая Есипова, родилась в 1869 году в Уфе в семье гимназического учителя. Отец преподавал словесность в местной гимназии, затем служил акцизным чиновником, мать была простой малограмотной татаркой. Начальное образование Кускова получила в Саратовской женской гимназии. В 1884 году в возрасте 15 лет осталась без родителей: отец застрелился, мать умерла от туберкулёза. Чтобы прокормить себя и младшую сестру, Кускова вынуждена была взять на себя работу матери по управлению богадельней. За пропуски уроков была исключена из гимназии, однако в 1885 году успешно закончила её, сдав экзамены экстерном. В том же году вышла замуж за гимназического учителя И. П. Ювеналиева, от которого имела двоих детей. Ювеналиев в прошлом был участником народнических кружков, и они с женой организовали на квартире домашний университет, где обучали гимназисток естественным наукам и читали труды писателей-народников. В 1889 году Ювеналиев умер от туберкулёза, и Кускова осталась вдовой.

В 1890 году Кускова переехала в Москву и поступила на акушерские курсы. Здесь она попала в студенческие народнические кружки, занималась распространением нелегальной литературы. В 1891 году вернулась в Саратов, где поступила на фельдшерские курсы. Участвовала в борьбе с эпидемией холеры, стала свидетельницей холерного бунта. В Саратове продолжала нелегальную деятельность, участвовала в народническом кружке Н. М. Астырева, познакомилась с известными революционерами М. А. Натансоном и В. М. Черновым. Принимала участие в создании революционной партии «Народное право», разгромленной полицией вскоре после основания. За участие в революционном кружке была привлечена к уголовной ответственности, отсидела 1 год в тюрьме и 3 года находилась под гласным надзором полиции. Заключила фиктивный брак с заключённым студентом-«народоправцем» Кусковым, державшим голодовку, с целью вызволить его из тюрьмы. С этого времени носила фамилию Кускова, под которой и приобрела известность.

В 1894 году переехала в Нижний Новгород, где познакомилась с В. Г. Короленко, Н. Ф. Анненским, М. Горьким и своим будущим мужем Сергеем Прокоповичем. Здесь перешла от народничества к новому учению марксизма. Занималась пропагандой среди сормовских рабочих. В 1895 году вышла замуж за С. Н. Прокоповича, а в 1896 вместе с ним выехала за границу для лечения от туберкулёза. За границей познакомилась с Г. В. Плехановым и другими вождями русской социал-демократии, вместе с мужем вступила в «Союз русских социал-демократов за границей». Слушала лекции по социальным наукам в Брюссельском университете, изучала европейское профсоюзное движение. В скором времени обнаружила идейные разногласия с русскими социал-демократами.

Социал-демократия, ревизионизм и экономизм

Проживая за границей, Кускова и Прокопович познакомились с новейшими ревизионистскими течениями в европейской социал-демократии. Особенность этих течений, восходящих к Э. Бернштейну, состояла в том, что они делали упор на экономической борьбе рабочего класса в ущерб политической. Вернувшись в Россию, Кускова и Прокопович стали пропагандировать новое понимание социал-демократии, что привело их в столкновение с русскими марксистами. В 1899 году Кускова написала документ, содержавший краткое изложение её ревизионистских воззрений. Документ, не предназначавшийся для печати, получил известность в марксистских кружках под названием «Кредо» (лат. «Credo»). Название было присвоено ему без ведома автора. В документе Кускова утверждала, что борьба социал-демократов за создание пролетарской партии и захват политической власти не имеет в условиях России никаких перспектив. Поэтому задача русских социал-демократов должна состоять не в том, чтобы захватывать власть, а в том, чтобы участвовать в экономической борьбе рабочих с капиталистами и помогать другим оппозиционным силам в борьбе за политические свободы. Подобного рода воззрения получили название «экономизма».

Кусковское «Кредо» вызвало резкую реакцию со стороны ортодоксальных марксистов. По инициативе А. И. Ульяновой-Елизаровой «Кредо» было отправлено в Минусинскую ссылку, где отбывал наказание её брат В. И. Ульянов-Ленин. Ознакомившись с документом, Ленин усмотрел в нём смертельную опасность для русской социал-демократии и немедленно взялся писать его опровержение. Написанная Лениным статья была озаглавлена «Протест российских социал-демократов». Под ней были собраны подписи ссыльных марксистов Минусинского и Туруханского края; в таком виде она была отправлена за границу и опубликована в марксистской печати. В статье Ленин утверждал, что идеи, изложенные в «Кредо», грозят «совращением русской социал-демократии с намеченного уже ею пути — образования самостоятельной политической рабочей партии». «Пролетариат должен стремиться к основанию самостоятельных политических рабочих партий, главной целью которых должен быть захват политической власти», — утверждал Ленин.

Протест Ленина был поддержан также лидерами русских социал-демократов за границей во главе с Г. В. Плехановым. По инициативе Плеханова Кускова и Прокопович были исключены из «Союза русских социал-демократов за границей», а их взгляды подверглись осуждению. Разойдясь с социал-демократами, Кускова и Прокопович не вошли и в другое, народническое течение в русском революционном движении. Впоследствии Кускова утверждала, что их с Прокоповичем разрыв с партийными революционерами был обусловлен не столько политическими, сколько моральными разногласиями. В письме к В. Л. Бурцеву она писала: «Оба мы были влюблены в культуру, в знание, в честность познания, в мораль и в прочие глупости, с теперешней точки зрения. И вот с этой-то вышки культуры, на которой мы себя мнили, нам обоим революционная среда была глубоко противна. Ложь, провокация, цель оправдывает средства — и оазисы (только оазисы) настоящего геройства… Мы выскочили оттуда, как ошпаренные».

«Союз освобождения» и начало Первой русской революции

Порвав отношения с революционными партиями, Кускова и Прокопович в начале 1900-х годов примкнули к либеральному движению и приняли участие в создании нелегальной организации «Союз освобождения». Решение о создании организации было принято в 1903 году на съезде в Шафгаузене, в котором участвовало около 20 человек, включая Кускову и Прокоповича. Либеральный «Союз освобождения» ставил своей главной и фактически единственной целью завоевание в России политической свободы, что позволяло ему объединять людей разных политических убеждений. Войдя в «Союз освобождения», Кускова и Прокопович заняли в нём видное положение и приняли самое активное участие в его деятельности. «Здесь, — вспоминала Кускова, — можно было делать „революционное дело“, не боясь продать чёрту душу, то есть замараться какой-нибудь грязью от „партийной диктатуры“. Это было единственное светлое пятно в нашей политической карьере». В январе 1904 года на съезде «Союза освобождения» Кускова и Прокопович были избраны в состав его руководящего Совета.

По своему составу «Союз освобождения» делился на два крыла: правое и левое. В правое входили либеральные представители земств, а левое составляли в основном выходцы из среды социал-демократов, порвавшие с ортодоксальным марксизмом и прошедшие через различные формы ревизионизма. В это крыло входили многие известные мыслители и общественные деятели: П. Б. Струве, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, Б. А. Кистяковский, В. Я. Яковлев-Богучарский и другие. Кускова и Прокопович примыкали к этому левому крылу. Особенно сильное влияние левое крыло имело в Петербурге. Здесь представителям «Союза освобождения» удалось вовлечь в свои ряды широкие слои интеллигенции. Им удалось подчинить своему влиянию такие общественные организации, как Вольно-экономическое общество, Техническое общество и другие. Работая в «Союзе освобождения», Кускова занималась распространением нелегальной литературы, в частности, журнала «Освобождение», издаваемого Струве. Осенью 1904 года, на фоне неудач в русско-японской войне, в стране по инициативе «Союза освобождения» началась кампания земских петиций. Земства и другие общественные организации обращались к царю с требованиями введения конституции и народного представительства.

Стремясь расширить своё влияние, петербургские «освобожденцы» стали предпринимать попытки агитации в среде простого народа. С целью агитации в широких массах с осени 1904 года ими стали издаваться дешёвые газеты «Наша жизнь» и «Наши дни». Редактором газеты «Наша жизнь» была выбрана Кускова. В газете в популярной форме пропагандировались идеи народного представительства и политической свободы, а экономическое положение рабочих связывалось с их политическим бесправием. Чтобы проникнуть в рабочую среду, в ноябре 1904 года Кускова, Прокопович и Богучарский встретились с лидером легальной организации «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга» священником Георгием Гапоном. На встрече они предложили ему с рабочими принять участие в кампании земских петиций. Гапон с энтузиазмом схватился за эту идею и обещал употребить всё своё влияние на рабочих, чтобы провести её в рабочем «Собрании». По договорённости с Гапоном в отделах «Собрания» стали распространяться газеты «Наша жизнь» и «Наши дни». Рабочие читали их, а руководители «Собрания» давали им необходимое толкование, что привело к быстрой политизации рабочего населения Петербурга. 9 января 1905 года более 200000 петербургских рабочих во главе со священником Гапоном двинулись к Зимнему дворцу с требованием политических свобод и народного представительства. Расстрел царскими войсками этого шествия положил начало Первой русской революции 1905—1907 годов.

Манифест 17 октября и группа «Без заглавия»

Во время Революции 1905—1907 годов Кускова активно работала в освободительном движении. Продолжала редактировать газету «Наша жизнь», ведшую агитацию в пользу политической свободы. Участвовала в съездах «Союза освобождения», выступала за единый фронт всех оппозиционных самодержавию сил.

После Манифеста 17 октября в рядах «Союза освобождения» произошёл раскол. Представители правого крыла организации решили поддержать инициативу правительства и приступили к созданию парламентской партии, получившей название Конституционно-демократической партии (кадетов). Кадеты готовились к парламентской деятельности в Государственной Думе, что предполагало готовность сотрудничать с царским правительством. Левое крыло во главе с Кусковой отказалось поддерживать правительство и настаивало на продолжении борьбы за свержение монархического строя. Идеалом этой группы был созыв Учредительного собрания и установление демократической республики. В этом отношении представители левого крыла примыкали к революционным партиям — социал-демократам и эсерам, также не принявшим Манифеста 17 октября.

В октябре 1905 года на учредительном съезде Конституционно-демократической партии Кускова была избрана в состав Центрального Комитета этой партии, однако отказалась в него войти. Вместе с группой единомышленников она пыталась сохранить «Союз освобождения», а после его окончательного распада основала особую внепартийную группу «Без заглавия». В состав этой группы вошли те представители левого крыла «Союза освобождения», которые отказались примкнуть к кадетской партии. Костяк группы составляли Е. Д. Кускова, С. Н. Прокопович и В. Я. Яковлев-Богучарский; кроме них сюда входили В. В. Хижняков, В. В. Водовозов, В. В. Португалов, А. С. Изгоев, В. С. Голубев, Л. Я. Гуревич и другие. С начала 1906 года группа «Без заглавия» стала издавать одноимённый политический журнал. Издателем журнала «Без заглавия» числилась Кускова, редактором — Прокопович. На страницах журнала подвергались критике как правые, так и левые политические партии; правые — за готовность сотрудничать с правительством, левые — за партийную нетерпимость, сектантство и экстремизм. В программной статье Кускова утверждала, что разделение на партии вносит раскол в единый фронт борьбы с царским режимом и ослабляет силы оппозиции. Сама Кускова заявляла себя сторонницей «критического социализма» Э. Бернштейна.

Группа «Без заглавия» не приобрела большого политического влияния и осталась маргинальным течением в русской политической жизни. После наступления столыпинской реакции журнал «Без заглавия» был закрыт, и группа прекратила своё существование. После закрытия журнала Кускова продолжала публицистическую деятельность в других изданиях. Сотрудничала в газете «Товарищ» (1906—1907), «Русские ведомости» (1908), журнале «Наш современник» (1912—1914) и т. д. Участвовала в борьбе за женское равноправие, а также в кооперативном движении. Цели и идеалы кооперативного движения изложила в работе «Сон под первое мая (сказка-правда)».

Участие в масонской деятельности

После поражения Революции 1905—1907 годов Кускова и её единомышленники стали искать новые формы борьбы за политическое освобождение России. Одной из таких форм было выбрано, по версии Кусковой, масонство, его политизированная часть, отошедшая от традиционных форм масонской работы. Масонство существовало в России с 18 века и было удобной формой тайной организации для объединения людей, ставивших перед собой общие цели. В 1910 году в либеральном российском масонстве произошёл сдвиг в сторону политики. В 1912 году, на учредительном конвенте была создана особая организация — «Великий восток народов России», ставившая перед собой чисто политические цели. Сама Кускова в 1955 году в письме к Н. Вольскому (Валентинову) сообщала об этом движении следующее:

• Движение началось вскоре после гибели Революции 1905—1907 годов и последовавших политических репрессий;
• Движение не имело никакой связи с зарубежным масонством; в нём не было никаких ритуалов и никакой мистики;
• Цель масонского движения была чисто политическая — возродить в новой форме «Союз освобождения» и работать в подполье на освобождение России;
• Масонская форма движения была выбрана для того, чтобы вовлечь в него представителей высших классов и правящих кругов;
• Посвящение в масонство состояло в одной только клятве, обязывающей хранить полное и абсолютное молчание.

По утверждению самой Кусковой, никто из участников движения этой клятвы никогда не нарушил. Исследования историка Г. М. Каткова подтверждают, что о политическом масонском движении было практически ничего неизвестно Департаменту полиции: в архивах этого ведомства не было найдено о нём никаких документов. В масонском движении не было агентов-осведомителей. На этом же настаивал Генеральный Секретарь ВВнР А. Ф. Керенский, который после Февральской революции имел доступ к царским архивам.

По воспоминаниям Кусковой, в число участников движения входило большое количество известных политических и общественных деятелей, учёных, представителей высших классов, военного сословия. «У нас везде были свои люди», — вспоминала Кускова. «Такие общества, как Вольно-экономическое, Техническое были захвачены целиком… К Февральской революции ложами была покрыта вся Россия». На самом же деле, число членов ВВнР не превышало 400 человек, в момент максимального расцвета этой организации. По воспоминаниям Кусковой, на её квартире происходили совещания, на которых вырабатывались планы политического освобождения России. На одном из таких совещаний в апреле 1916 года был намечен будущий состав Временного правительства. По разным свидетельствам, не менее пяти членов первого состава Временного правительства были масонами. П. Н. Милюков, не бывший масоном, вспоминал, что несколько членов правительства были связаны какими-то тайными обязательствами, исходящими из одного и того же источника. В дальнейшем, в условиях партийной борьбы за власть, ВВнР, предположительно, распался из-за внутренних межпартийных противоречий. Существует также версия, отражённая в работах историков А. И. Серкова и С. Карпачёва, что ВВнР прекратил свою деятельность после Октябрьской революции, так как был ориентирован на политические цели, которые рухнули вместе со свержением Временного Правительства и его главы — Керенского.

Февральская революция и победа большевиков

После победы Февральской революции Кускова стала одним из убеждённых сторонников нового строя. Поддерживая тесную связь с А. Ф. Керенским и другими лидерами Временного правительства, до конца отстаивала идеалы Февральской революции.

Сразу же после победы революции, в апреле 1917 года, Кускова начала издавать демократическую и социалистическую газету «Власть народа». Газета ставила перед собой следующие задачи: «В области политической — укрепление демократической республики и проведение идей народовластия в сознание широких масс населения; в области социальной — защита интересов трудящихся классов и объединение трудовых масс на творческой работе преобразования всего хозяйственного строя на основах социализма». В газете Кусковой сотрудничали известные политические деятели разных направлений: С. Н. Прокопович, А. Н. Потресов, М. М. Винавер, С. П. Мельгунов, Н. В. Чайковский, Б. В. Савинков и другие. Сама Кускова вела в газете обзор внутренней жизни. Одновременно Кускова активно участвовала в кооперативном движении, на которое возлагала большие надежды. В кооперации видела путь к построению социалистического общества. В газете «Власть народа» кооперативному движению уделялось особое внимание.

На страницах своей газеты Кускова призывала к объединению всех демократических сил страны — от кадетов до социалистов. Одновременно беспощадно критиковала левых и правых политических экстремистов, стремившихся к захвату власти. Особенно резко Кускова выступала против В. И. Ленина и большевиков, которых считала безответственными авантюристами: «…Ленин — вреден. Ленин действует на несознательные головы. Ленин вносит сумбур и разложение в армию. Ленин приглашает к захватам — Лениных в России многое множество. Ленин — это безответственная демагогия. Ленин — это в лучшем случае утопист, не чувствующий под ногами почву… С ленинством, то есть со стихией, не знающей земли, надо бороться убеждением…» В отношении войны с Германией Кускова придерживалась оборонческих позиций, выступая за войну до победного конца. В связи с этим резко критиковала пораженчество большевиков, обвиняя последних в предательстве. О Ленине отзывалась так: «Вся его политика есть политика предательства. Вся его политика — кинжал в спину не только армии, но и революции».

Не менее резко Кускова критиковала кадетов, которые в поисках противовеса большевикам сделали ставку на генерала Л. Г. Корнилова. Будучи противницей всякой диктатуры, Кускова считала, что «корниловщина противостоит демократии». После раскола политических сил, вызванных корниловским мятежом, Кускова оставалась одним из последних защитников Временного правительства. В июле 1917 года муж Кусковой С. Н. Прокопович стал одним из последних министров правительства Керенского. Сама Кускова в сентябре 1917 года на Демократическом совещании была выбрана делегатом от кооператоров во Временный совет Российской республики (Предпарламент). Выступая на заседании Предпарламента, призывала объединиться для обороны страны от внешнего врага. Во время Октябрьского переворота активно помогала защитникам Временного правительства, осаждённым в Зимнем дворце. После победы большевиков продолжала издавать газеты «Власть народа» и «Право народа», находившиеся в непримиримой оппозиции к новой власти. В 1918 году газеты были закрыты большевиками.

Власть большевиков и высылка из России

После прихода к власти большевиков Кускова и Прокопович не захотели эмигрировать и решили остаться в России. В развернувшейся Гражданской войне не примкнули ни к одной из борющихся сторон. Выступали одинаково как против красной, так и против белой диктатуры. По признанию Кусковой, реставрационные стремления участников Белого движения были им так же чужды, как и крайности большевизма. Оставались жить в большевистской России, «не сгибая голов, каждую минуту рискуя эти головы потерять». Открыто осуждали поведение большевиков при встречах с высокопоставленными советскими чиновниками.

При советской власти продолжали попытки заниматься общественной деятельностью. Осенью 1918 года по инициативе В. Г. Короленко Кускова и ряд других общественных деятелей организовали «Лигу спасения детей», занимавшуюся устройством приютов и колоний для беспризорых детей. В руководство «Лиги» входили Е. Д. Кускова, Н. М. Кишкин, Е. П. Пешкова и другие известные лица. «Лига спасения детей» была легальной организацией, утверждённой Советом народных комиссаров. У «Лиги» было свыше 18 колоний, 11 детских садов, санаторий, детские клубы и огороды. Детей брали прямо с улицы. За 2,5 года своего существования «Лига» помогла 3,5 тысячам детей-сирот. В 1920 году «Лига» обратилась к советскому правительству с просьбой разрешить получать помощь для голодающих детей из-за границы. Однако большевики усмотрели в этом предложении политический подвох. Кусковой и Кишкину было запрещено выезжать за границу, а к началу 1921 года все детские приюты «Лиги» были переданы в ведение правительства. Как заявил один советский чиновник, «мы не можем позволить Кишкиным и Кусковым воспитывать пролетарских детей, хотя бы и беспризорных».

В 1921 году, когда в России разразился жестокий голод, Кускова, Прокопович и Кишкин решили организовать общественный комитет для помощи голодающим. С этим предложением они, при посредстве М. Горького, обратились к советским властям, которые после обсуждения вопроса выдали им такое разрешение. В июле 1921 года в Москве был основан «Всероссийский комитет помощи голодающим» (сокращённо ВКПГ), в состав которого вошли многие видные представители дореволюционной интеллигенции. Почётным председателем ВКПГ был избран В. Г. Короленко, а в его руководство входили С. Н. Прокопович, Е. Д. Кускова, Н. М. Кишкин, Ф. А. Головин, H. Н. Кутлер, М. В. Сабашников и другие известные в прошлом деятели. Большевики дали комитету ироническое прозвище «Прокукиш» (по первым слогам фамилий организаторов). Отношение большевиков к комитету было крайне подозрительным, но его решили использовать для получения продовольственной помощи из-за границы. В письме к Н. А. Семашко Ленин писал: «От Кусковой возьмем имя, подпись, пару вагонов от тех, кто ей (и эдаким) сочувствует. Больше ни-че-го».

Комитет помощи голодающим просуществовал недолго. Уже в августе до Ленина дошли слухи, что на одном из совещаний комитета Прокопович держал «противоправительственные речи». Ленин немедленно написал письмо И. В. Сталину, в котором поручил Политбюро распустить комитет и арестовать его руководителей. В действиях комитета Ленин усмотрел открытую подготовку заговора против советской власти. Кускову, Кишкина и других было поручено выслать из Москвы, а Прокоповича месяца три продержать в тюрьме до выяснения всех обстоятельств дела. Одновременно Ленин поручил организовать газетную травлю против членов комитета: «Газетам дадим директиву: завтра же начать на сотни ладов высмеивать „Кукишей“… Изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев». В результате решения ВЧК в ноябре 1921 года Кускова и Прокопович были административно высланы в Вологодскую область, а затем проживали в других северных областях России. В следующем году их снова вернули в Москву, а в июне 1922 года выслали за границу.

Жизнь и деятельность в эмиграции

После высылки из России Кускова и Прокопович поселились в Берлине. Продолжали заниматься общественной деятельностью и публицистикой. В Берлине Кукова была избрана председателем Берлинского комитета помощи заключённым и ссыльным в России (Политического Красного Креста). Эта организация занималась организацией помощи российским политзаключённым. В Москве аналогичную организацию возглавляли знакомые Кусковой Е. П. Пешкова и М. Л. Винавер, с которыми она поддерживала активную переписку. В 1924 году Кускова переехала в Прагу, где сотрудничала в различных газетах: «Последние новости», «Дни», «Новое слово» и в журналах «Современные записки», «Воля России», «Новый журнал» и т. д.

В Чехословакии Кускова продолжала играть видную роль в политической жизни русской эмиграции. Её квартира в Праге была своего рода политическим салоном. Вместе с П. Н. Милюковым вела преговоры по созданию «Республиканско-демократического объединения». Тактика этой организации состояла во внутреннем «обволакивании» советской власти путём проникновения в неё «здоровых сил» и внутреннем перерождении большевистского режима. Образцом этой тактики служила деятельность масонских организаций накануне Февральской революции. Кускова была противником военных походов против советской власти и выражала уверенность, что в условиях нэпа существует возможность внутренней эволюции советского строя. В своих публикациях и выступлениях по радио она призывала эмигрантов искать достойных путей возвращения на родину. В письме к В. Л. Бурцеву писала о большевизме: «Глубоко также верим, что он самоочистится, уже очищается, и сделает это глубже, прочнее, вернее — без помощи Национальных комитетов и в особенности „национально-фашистских“ спасителей». Идеология «возвращенчества», проповедуемая Кусковой, вызывала резкую критику со стороны её бывших соратников, таких как П. Б. Струве, А. Ф. Керенский, Н. Д. Авксентьев и других. Последующие события, связанные с приходом к власти Сталина и установлением тоталитарного режима, развеяли иллюзии «возвращенцев».

После оккупации Чехословакии Гитлером в 1939 году Кускова с Прокоповичем перебрались в Женеву, где и прожили до конца жизни. Кускова продолжала заниматься публицистической деятельностью, сотрудничала в газете «Новое русское слово», в «Новом журнале» и других изданиях. Во время Второй мировой войны занимала сторону Советского Союза, надеялась, что после победы над фашизмом появится возможность вернуться в Россию. Этим иллюзиям также не суждено было сбыться. Кускова прожила в эмиграции более 35 лет, до конца веря в возможность возвращения в Россию, но так и не дождалась этой возможности. В 1955 году умер Сергей Прокопович, а сама Кускова скончалась в Женеве 22 декабря 1958 года.

Литература

• «Наш спор с Вами решит жизнь»: Письма М. Л. Винавера и Е. П. Пешковой к Е. Д. Кусковой. 1923—1936. Сост., предисл. и коммент. Л. А. Должанской. — М.: Братонеж, 2009. — ISBN 978-5-7873-0421-3
• Е. Д. Кускова «Месяц соглашательства: Воспоминания)». Фрагменты из писем Е. Д. Кусковой к М. А. Бегман и Н. А. Рубакину//О. Л. Воронин «Силуэты Востока и Запада», Иркутск, 2006.

Отрывок, характеризующий Кускова, Екатерина Дмитриевна

– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.