Кшесинский, Феликс Иванович
| Феликс Иванович Кшесинский | |
| Feliks Adam Krzesiński | |
| Имя при рождении: |
Адам-Валериуш Кшесинский-Нечуй |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Подданство: | |
| Дата смерти: | |
Фе́ликс Иванович Кшеси́нский (польск. Feliks Adam Walerian Krzesiński, урождённый Адам-Валериуш Янович Кшесинский-Нечуй, 17 февраля 1823, Варшава — 16 июля 1905, Красново под Петербургом) — известный польский танцовщик и педагог, знаменитый исполнением мазурки.
Семья
Был женат на Юлии Доминской (вдове балетного танцовщика Леде, имевшей пятерых детей от первого мужа), в браке с которой имел двух дочерей и сына. Все дети Феликса Кшесинского закончили Санкт-петербургское императорское театральное училище и танцевали в Мариинском театре:
- Юлия — артистка Императорских театров «Кшесинская 1-я», в замужестве Зедделер, (1866—1969)[1].
- Иосиф — танцовщик и балетмейстер, заслуженный артист РСФСР (1927), (1868—1942).
- Матильда — артистка Императорских театров «Кшесинская 2-я», супруга вел. князя Андрея Владимировича, (1872—1971).
Карьера
Учился в Варшавской балетной школе у Мориса Пиона[2]. В 1838 г. был принят в балетный коллектив Варшавских правительственных театров (польск. Warszawskie Teatry Rządowe). С 1845 г. становится солистом[3] и считается одним из самых выдающихся танцовщиков в Варшаве вплоть до 1852 г.[4]
В 1853 году он переезжает в Петербург и продолжает свою карьеру там. Согласно Ю. А. Бахрушеву остался в Санкт-Петербурге в 1851 году после гастрольного представления спектакля «Крестьянская свадьба»[2].
В Варшаве танцевал в постановке Адольфа Адана «Жизель», а также к роли друга жениха в польской балетной постановке «Краковская свадьба» (также Свадьба в Ойцове, польск. Wesele w Ojcowie).
В 1858 году поставил в Москве балет «Роберт и Бертрам, или два вора»[2].
Выступал в характерных народных танцах, в особенности прославился как исполнитель мазурки. Прослужив на сцене 67 лет, с возрастом перейдя на исполнение пантомимных ролей. Одна из лучших ролей —хан в балете «Конёк-Горбунок». С его творчеством свзывают нововведения в гриме. Выступая в первых ролях он отказался от казавшейся обязательной слащавой красивости. Так, в балете «Наяда и рыбак» он предстал смуглым с бородой. Нововведение привело в ужас танцовщицу, но понравилось публике[2].
В исполнении народных танцев он стремился к реализму, сближению с подлинными приемами. В этом он противостоял балетмейстеру Артуру Сен-Леону, который подменял народный танец подобием академического[2].
Напишите отзыв о статье "Кшесинский, Феликс Иванович"
Примечания
- ↑ Л. Мнухин, М. Авриль, В. Лосская. [www.tez-rus.net/ViewGood32867.html "Российское зарубежье во Франции 1919-2000", Москва"]. Издательство «Наука» (2008). Проверено 29 мая 2013. [www.webcitation.org/6GzQP6cE4 Архивировано из первоисточника 30 мая 2013].
- ↑ 1 2 3 4 5 Ю. А. Бахрушин. История русского балета. Москва, Просвещение, 1977. стр. 239.
- ↑ Pamiętnik teatralny (1995), tom 44,Instytut Sztuki PAN, s.173
- ↑ Sokol, S.S. [books.google.ru/books?id=IGOhdT-w1eIC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false "The Polish Biographical Dictionary", p.212-213]. Bolczazy-Carducci Publishers (1992). Проверено 25 мая 2013.
Отрывок, характеризующий Кшесинский, Феликс Иванович
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
